— К сожалению, доктор, вы правы,— сухо ответила Янсон.
Но Варакина не обманула бдительность Яны Карловны. Мягкая по характеру и воспитанию, слишком резко она оборвала Глебова, слишком поспешно отвела от рентгеноэкрана грудную клетку Варакина и чересчур внимательно отнеслась к незначительному осколку, который давным-давно перестал его беспокоить.
И, поймав в себе эту мысль, Михаил понял сразу, что это не мнительность. Значит, не прошли для него даром побои, нанесенные «паном головою» Зеленого лагеря. Именно с той поры его всегда мучил кашель, но как-то «не доходила рука» зайти к терапевту. Время от времени Михаил просил в аптеке несколько порошков кодеина, жаловался, что не может никак привыкнуть к махорке. О том же, что у него развивается туберкулезный процесс, ему просто не приходило в голову...
Но теперь уже некуда было деться. Нельзя, чтобы врач позволил себя обманывать.
Он пришел к Яне Карловне сговориться с ней о рентгеновском расписании для хирургии.
— Только очень прошу вас смотреть на все проще, милая Яна Карловна, — сказал Михаил. — Глебов — толковый врач. Он проболтался от неожиданности. Теперь уже, задним числом, я кое-что сопоставил и понял: это побег, зверские побои, потом подвал. Били меня по груди, по бокам, по спине. Одним словом, все было сделано правильно, и результат «научного опыта» тот, какого надобно было ждать... Вам ясно все?
— Мне все ясно, — согласилась Янсон.
— Не будете от меня ничего скрывать?
— Раздевайтесь.
Варакин, не узнавая себя, с волнением, торопливо снял гимнастерку. Стал за экран. Послышалось щелканье и жужжание...
Янсон долго молча передвигала и поворачивала его за локти холодными, жесткими и повелительными пальцами, отклоняя его от экрана и вдруг приближая и выгибая. «Вдох! Выдох!» — командовала она.
— Ну, вот вам правда... Садитесь. Многочисленные свежие очаги. Раз, два, три, — рисовала она на схеме под притемненной лампочкой, — вот три каверны. Здесь инфильтрат... Надо бросать работу, лечиться, — заключила она.
— Здесь?!
— Да, здесь, немедленно. Я хочу, чтобы вы были живы. Штабарцт обещал, что дня через три пришлют пневмотораксный аппарат. Я много видала на свете за двадцать лет практики. Поправим! Но надо тебе самому заняться, — заключила она, вдруг обращаясь на «ты»...
Это было нельзя даже назвать ударом. Михаил слишком отчетливо представлял себе, что значит активный туберкулезный процесс в условиях плена. Это была сама смерть, которая не взмахнула косой, не ударила, а пришла, села рядом, взяла его за руку и сказала, что будет сидеть так с ним вместе и днем и ночью, не оставляя его, как сиделка, может быть, в течение многих долгих недель...
...Варакин сдавал хирургию солидному, пожилому Куценко:
— Принимайте, Афанасий Петрович. Иду умирать.
— Ох, ранэнько, кума! Ще ты, кума, молодэнька. Мы ще горильци с тобой изопьемо дома, — горько шутил Куценко, — а вмэрти мы зовси поспиемо!
...Михаила Варакина перевели в ТБЦ-отделение, в барак заболевшего медперсонала.
За исключением Шабли и Варакина, в бараке больного медперсонала лежали всё юные ребята. Повседневно подверженные туберкулезной инфекции и истощенные, эти мальчики, заболев, неудержимо горели.
Варакин отлично понимал, что и сам он и его товарищи по бараку не доживут до победы, и тяжелое сознание неосуществимости этой мечты не позволяло ему оставаться рядом со сгорающей молодежью на положении больного, особенно после смерти двоих молодых.
— Знаешь, Володя, — сказал он Глебову, который, будучи старшим врачом блока, сам вел наблюдение за больным персоналом, — я буду работать в этом бараке. Так жалко ребят!.. Не могу я лежать сложа руки!
— Да ты же болен. Тебе покой нужен, Миша, — попробовал возразить Глебов.
— Брось, какой уж покой! Крым нужен, Кавказ, питание нужно. Тогда бы, может, и пожил еще, а тут... — Варакин махнул рукой.
Глебов больше не возражал.
И Михаил вдруг почувствовал себя бодрым и сильным. Правда, температура у него не спадала, но держался он весело, жизнерадостно, бодрил молодежь, рассказывал случаи из клинической практики, когда «безнадежно» больные туберкулезом жили чуть ли не по двадцать лет, а сам себя ловил на том, что жадно копается в памяти в поисках этих оптимистических прецедентов.
Как всем им хотелось жить! С каким выражением жадной надежды в глазах они внимательно слушали его обнадеживающие выдумки!
Варакин заметил, что и сам он с такою же жаждой прислушивается к ответно возникшим в памяти окружающих подобным же рассказам о «чудесах» исцеления от чахотки...
Как тщательно все они, и врач и его больные, избегали при этом упоминать, что все случаи выздоровления были связаны с переменою климата, с улучшением питания, а здесь царил голод, голод...
Вечерами, когда разговоры в бараке обретали более грустный тон, Варакин переходил к обсуждению военных сводок. Эти сводки неизменно теперь рождали надежду. Каждый день приносил вести об освобождении советских городов — Новороссийска, Лозовой, Брянска, Чернигова, Синельникова, Полтавы, Смоленска... Красная Армия уверенно продвигалась к своим границам, тесня на запад фашистов. Она несла пленным свободу, умирающим — жизнь. Только дождаться ее прихода — и останешься жив, вернешься домой, встретишь любимых!.. Истощенные, лихорадящие, кровохаркающие, как они любовно старались друг другу помочь, как заботились друг о друге, как волновались болезнью один другого! И Михаил находил в себе силы всех их бодрить.
Вечерами нередко сюда заходили Баграмов, Кострикин, Глебов.
Именно для того, чтобы скрасить несколько вечеров безнадежно заболевшим туберкулезом друзьям, Баграмов в течение двух недель написал фантастическую повесть о том, как люди перенесли орбиту земли и заставили ее двигаться по новым путям. Емельян и сам понимал, что в этой повести страдает не очень ему близкая атомная физика, зато в ней было достаточно социальной борьбы, борьбы против сил реакции, и на несколько вечеров ее читатели забыли свои болезни, увлекшись приключениями воображаемого будущего, подразумевая в изображенных событиях схватку коммунизма с фашизмом...
Вместе со всеми и Варакин, увлекшись этими чтениями, возбужденно и оптимистически рассуждал о близком разгроме фашизма и о том, как земля пойдет по новой, мирной и человечной, орбите истории...
И только тогда, когда все засыпали, Михаил, оставшись наедине со своими мыслями, все острее ощущал безнадежность. Он лежал в поту, стараясь заснуть, его мучил кашель, клокотанье мокроты в легких и томила мертвящая тоска.
Мысли о будущем, которого он лично для себя уже не мог ждать, уступали место мыслям о прошлом, воспоминаниям о довоенной жизни, о Тане... Добрался ли Анатолий до фронта? Знает ли Таня о том, что он, Михаил, жив и в плену? «Может быть, лучше бы уж считала убитым!.. Вязьма, Смоленск освобождены. Анатолий давно уж в армии, если его не убили в пути... И я был бы давно, если бы не попался тогда... А теперь вот такой нелепый конец...»
И Михаил засыпал лишь под утро больным, беспокойным сном.
Весь лагерь запомнил радостный ночной переполох в одну из сентябрьских темных ночей, когда лагерные радисты, ошалев от счастья, в темноте ворвались в аптечное помещение, разбудили всех и подняли кутерьму.
— Емельян Иванович! Михайло Семенович! Юрка! Яша! Вставайте! Италия капитулировала, сложила оружие! — шумели переводчик канцелярии Саша Беззубый и Петька Голянин. — Ура! Муссолини попал за решетку! Ура!
Они хохотали, скакали, как дети, шутливо теребили Баграмова за усы, стащили с постели Муравьева и целовали его, обнимали Юрку и Яшу, друг друга...
Только что успевшие уснуть Емельян и Муравьев не сразу «проморгались» под ярким светом карбидной лампочки.
Потом — какая тут конспирация, кто о ней думал! — каждый из радистов порознь кинулись тут же, не ожидая рассвета, по баракам, в которых жили ближайшие друзья, и еще до утра весь лагерь узнал счастливую новость!
Утром переписчики в блоке «А» уже приступили к переписке новой брошюрки «Кто следующий?»
Еще месяц назад они перехватывали сводки Информбюро только на чужих языках, а теперь лагерные радисты вполне овладели своим аппаратом и научились ловить надлежащие волны. Родной русский голос в немецком эфире прорывался чаще и чаще...
И вот Геббельс еще не успел подыскать тактичных и деликатных выражений для объявления рейху об утрате главного союзника гитлеровцев, а по лагерю шла уже книжечка и распевались куплеты о последнем свидании Гитлера и Муссолини и о том, как фашистский главарь оказался вдруг за решеткой...
Как было пленным не поделиться с солдатом немецкой охраны такой изумительной новостью, которая и ему, усталому немцу, тоже несла благодатную весть о приближении конца войны! Ведь эти немецкие парни, частью уже инвалиды, то и дело делились с русскими мечтою о мире, не верили больше в победу гитлеровской Германии, да и не желали ее, понимая, что такая победа не принесла бы народу ни добра, ни мира...
Однако дня через два, после обеда, Оскар Вайс зашел к Шабле, чтобы предупредить, что в обеденный перерыв лагерный комендант построил всю роту охраны и строго сказал, что солдаты без меры болтают с пленными: «Русские знают новости раньше, чем вышли наши газеты. Если вы будете так болтать, то я всю роту отправлю на фронт...»