— Советские! — выкрикнули из толпы.
— И я советский! — отозвался власовец.
— Немецкий, — возразили ему.
— Товарищи, слушайте, что я скажу! — стараясь перекричать гул, надрывался оратор.
Соловей, соловей, пташечка... —
запел кто-то звонко и тоненько.
Канареечка жалобно поет! —
подхватили несколько голосов. И вот загремели всем хором:
Раз! Два! Горе не беда!
Канаре-ечка жалобно поет!
— Я вам хочу сказать... — в паузе выкрикнул власовец.
Соловей, соловей, пташечка-al.. —
грянули снова все разом.
— Сволочь! — во всю глотку закричал власовский лейтенант, вступаясь за капитана. — К командирскому званию нет у вас уважения!
Но «канареечка» продолжала заливаться по-прежнему беспечно и весело. Никто никогда не мог бы представить себе, до чего издевательски презрительно, уничтожающе, как пощечина, убийственно может звучать простая, всем знакомая и бессмысленная солдатская песенка.
Власовский капитан плюнул и вышел из круга, за ним остальные его компаньоны.
— Дешево отступился! Я бы гнал такого фиговского агитатора! — ядовито заметил кто-то вослед.
— Со скотами беседовать! — задержавшись, со злостью повернулся власовец.
Широка страна моя родная —
оглушительно зазвенел хор голосов.
Они стояли, не нарушая круга, и пели все время, пока Мартенс и разъяренные власовцы шагали к воротам лагеря
Пленные чувствовали сейчас себя победителями, и наплевать им было на кары, которые могут на них обрушиться. Да и что могут сделать? В карцер всех не упрячешь. Лишат на сегодня ужина? К голоду уж давно привыкли, а водичка под громким названием «кофе», которую наливают на ужин, никого не порадует.
Что можно делать еще? Потребовать выдать зачинщиков? Давно уже испытали фашисты, что этого не добьешься...
Пленные продолжали петь советские песни и с каждой новой песней теснее и теснее чувствовали локоть друг друга, забыли даже про ветер и про мороз. Только искоса наблюдали за воротами лагеря и за дверями комендатуры.
Вот вышли власовцы и направились обратно в форлагерь в сопровождении все того же Мартенса, а из барака комендатуры две-три минуты спустя появился обер-фельдфебель с кучкой солдат.
Не сговариваясь, не перекинувшись словом, все продолжали петь, как будто лишь для того и были сюда собраны распоряжением гауптмана гестапо.
Возглас «ахтунг» прервал их пение. Всех повели по рабочим местам, разделив по обычным командам
— Отмена Николину дню, товарищи! — крикнул кто-то из пленных
— Was ist das Sollowey? — с усмешкой в глазах спросил переводчика солдат-конвоир железнодорожной команды: — Wie singen sie? [Что такое «соловей»? Как они поют?]
Nachtigall, Nachtigall Vogelchen!
Kanarichingen, jemmerhches singtl
(Импровизированный перевод той же песенки на немецкий язык)
пропел экспромтом переводчик станционных грузчиков.
— Schon, gut! [Прекрасно, хорошо!] — одобрил солдат и вдруг не выдержал, рассмеялся...
— Чудак ваш фюрер, чего ведь затеял: дохлой собакой живых зайцев травить! — сказал солдату Федот Задорожный.
Переводчик услужливо перевел.
— Mit kremeren Hund? [Дохлой собакой?] — оживленно усмехнулся солдат, однако же, сообразив, что шутка задела не только власовцев, но и «фюрера», вдруг отчужденно нахохлился и закричал: — Tempo, tempo!..