Кто-то рванулся к дверям, но двери оказались снаружи заперты. Ни солдата-переводчика, ни унтера не было в помещении.
— Голую забастовку объявим, товарищи, скидавай все до нитки! — призвал Задорожный, срывая с себя белье.
Минуту спустя все остались только в портянках и обуви. Десятки кулаков грозно барабанили в каждую из двух запертых дверей.
— Нашу одежу назад подавай! Не наденем фашистской формы! — гулко разносились возмущенные выкрики в промерзшем бетонном предбаннике.
— Не галдеть! — вдруг откликнулся голос переводчика из репродуктора, откуда-то из-под потолка. — Одеваться беспрекословно и быстро! Кто не оденется, будет наказан. Срок одевания еще три минуты!
Пимен уже не чувствовал холода. Он дрожал от возмущения и негодования... «Три минуты... Что можно успеть в три минуты? Много ли разъяснишь?! Много ль скажешь товарищам! — подумал он, сомневаясь в том, что все одинаково понимают важность этих минут.— А, да нужно ли много слов?!» — оборвал он себя и вдруг услыхал в ответ на свои тревожные мысли песню:
Шир-рока страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек...
— Осталась одна минута! — зловеще предупредил репродуктор под потолком.
Но никто не тронул одежды. Никогда еще эта песня не звучала с такой поднимающей мужество мощью...
«Поют! — с чувством вины перед товарищами подумал Трудников.— А я-то собирался их уговаривать... Эх, Пимен! А еще командир! Не знаешь ты, командир, бойцов, оценить не умеешь их силу!»
— Стоять на одном до конца! — призвал еще всех Федот Задорожный, когда пронзительно завизжал свисток, и в раздевалку с обеих сторон ринулась разъяренная свора немецких солдат с палками, плетьми и винтовками.
— К обороне! — скомандовал Пимен.
Солдаты молча били их прикладами и дубинками, валили на пол и каблуками топтали голые тела поверженных. Пленные дрались. Но что могли сделать голые, безоружные люди?!
Новый свисток, и солдаты исчезли.
В помещении остались лишь окровавленные, избитые пленные. Многие не в силах подняться с бетонного пола, поддерживая друг друга, жались к промерзшим стенам, чтобы на них опереться.
— Думать дают одна половина час. Кто надевай, выходи получать пища. Кто не хотит, на себя пеняйся! — объявил репродуктор.
— А здорово мы, товарищи, разогрелись с ними! Ух, я своему солдатишке как морду набил! — воскликнул, бодря друзей, Задорожный.
— И вправду теплее стало! — подхватили другие.
— Я одному, должно, ухо вышиб насквозь!
— Я в морду дал каблуком...
— А я ухватил дубинку да его же дубинкой его по морде! — хвастливо крикнул Еремка Шалыгин. Вокруг засмеялись на похвальбу «пацана».
— А где же дубинка, Еремка? Ты, должно, пожалел его, что ее воротил назад? — насмешливо спросил его кто-то.
— Не, вот она! — неожиданно заявил Еремка.— Нате вам ее, дядя Федот Андрияныч, — сказал он, подавая трофей Задорожному.
— Вот так да! Молодец, пацан! Ну и Еремка! — раздались восхищенные голоса.
Опять зазвучала та же песня, но сквозь напев ее слышались брань и проклятия. Пленные рвали белье, делали перевязки друг другу, жались теснее, стараясь согреться в куче.
— Если снова наскочут, вырывай дубинки, винтовки, бей, не спускай! — глухо гудел Трудников. — Обувь снять, у кого каблуки хороши — по мордам каблуками!
Кто-то в сумерках тронул его за плечо:
— Товарищ Пимен, а может, для виду нам сдаться? Трудников узнал переводчика Женьку.
— Струсил, что снова бить станут? — в упор спросил Задорожный, который был рядом.
— Да что вы, Федот Андрияныч! Что вы! Я так, советуюсь...
— Ну, смотри! Штрейкбрехером станешь — убьем!
— Да разве же я человек не советский! — воскликнул Женька...
Солдаты снова ворвались с двух сторон разом. Свалка шла бурная. Кое-кому удалось одолеть солдат. На них наседали с отчаянием. Молчаливые немцы в этой схватке прорвались вдруг русской отчетливой непристойнейшей бранью...
— Товарищи, это же власовцы! Русские гитлеровцы! Бей их вдвойне, проклятых! — выкрикнул Трудников.
— Насмерть лупи изменников! — закричал Федот.
— Комиссар, сволочь! Жид! — выкрикнул власовский унтер.
Солдаты враз впятером накинулись на Федота. Вся битва теперь шла вокруг него. Разъяренные голые люди, обезоруживая солдат, били их прикладами, тыкали лбами и колотили затылками о бетонный пол.
Свисток прервал свалку. Солдаты выскочили наружу.
— Ахтунг! — прозвучало из репродуктора, покрывая шум возбуждения, царивший в предбаннике. — Арест до утра. Когда подъем, по сигнал одевайся. Завтрак — хлеб, зуппе... Гуте нахт! — насмешливо заключил фашист.
— Пимен Левоныч! Друг! Трудников! — окликали недвижного разведчика товарищи.
— Дядя Федот Андрияныч! Дяденька-а!.. — жалобно звал «пацан» Задорожного в другой кучке людей. Но Задорожный лежал мертвым.
— Товарищ Трудников! Пимен Левоныч! — с другой стороны помещения теребили другого товарища.
Тот оставался без сознания. Лицо его было неузнаваемо изувечено каблуками.
Товарищи уложили Трудникова на кучу белья, прикрыли шинелью.
— Водицы бы брызнуть в лицо! Но дверь в душевую была заперта. Пимен очнулся. Грудь была стеснена, и от каждого вздоха, как говорится, «душа расставалась с телом».
— Пи-ить!