— К чертям! — простонал Пимен, силясь сбросить с себя немецкую шинель.
— Да ведь только прикрыли! Холодно! — объяснял ему кто-то из товарищей.
— Наплевать... Уберите, — захрипел он бессильно. Его обняли с двух сторон, грели телами.
— Товарищи, дорогие! — вдруг послышался шепот из репродуктора. — Не поддавайтесь измене. Крепко вы дрались...
— И тебе попало? — громко спросил кто-то у двери, поняв, что солдат караулит дверь.
— И мне, — услышав голос, ответил тот. — Здорово дрались. На вас поглядишь — и радость и слезы!
— А ты лучше не плачь! Ты воды принеси!
— Боюсь сойти с места. Я на посту, — прошептал репродуктор.
— Ну и сволочь! Тогда и не лезь. Нам на кой твое покаяние, сука несчастная!
Разговор прервался. Стояла ночь, карбид истощился, и лампешка угасла, но спать было невозможно. Все маялись в молчаливом движении, сбившись в кучу и время от времени меняясь местами, чтобы дать согреться и крайним. Многих утомили тяжкие мысли.
— А мы, товарищи, як поросята у мамы; от также крайни в сэредку суюцця! — вдруг громко сказал кто-то.
В ответ послышался сдержанный и невеселый смех.
— Холодно, да не голодно — в полбеды, а беда — как холод да вместе голод! — подал голос кто-то во тьме.
— Замолчь, не дразни кишку! — остановили его.
Кто-то спохватился переводчика Женьку. Стали кликать и не нашли. Поняли, что, пользуясь суматохой, он все же сбежал.
— Скакнул козел на сытны корма! — пошутил кто-то. Все по-прежнему невесело засмеялись. Из репродуктора ближе к утру раздался голос, должно быть сменившегося власовца-часового:
— Эй вы, лучше сдавайтесь! Вашему комиссару с утра расстрел, и остальным то же будет, кто станет мутить. Как свисток на подъем, так враз одевайтесь, а то собаками будут травить!
— А ты чем не кобель?! — бодрясь, крикнули через дверь.
При мутном, синеватом свете пасмурного зимнего дня виден был пар, поднимавшийся от людского дыхания. Покрытые синяками и ранами люди дрожали. Несколько человек уже было в бреду, выкрикивали мольбы о воде. Два мертвеца лежали истоптанные, с изуродованными лицами, пробитыми черепами.
Все тесно жались друг к другу, сидя на кучках одежды. Кто-то что-то пытался рассказать. Тут и там дрожащие голоса рассказчиков покрывал судорожный, надсаженный смех, переходивший в сплошной кашель.
К вечеру бесконечного дня немецкий фельдфебель зашел с переводчиком, чтобы спросить, кто хочет одеться и получить ужин. Таких не нашлось. Дверь снова захлопнулась.
Только в полдень третьего дня наконец распахнулись стальные окошки дезкамеры, и два фашистских солдата угрюмо и молчаливо стали выбрасывать на пол предбанника сданное три дня назад драное барахлишко пленных.
Одеревеневшие, скрюченные пальцы победителей непослушно и мучительно перебирали настывшую одежду, отделяя свое от чужого, расправляя слежавшиеся складки так дорого доставшейся им своей пленной рванины...
— Schneller, schneller! — торопил их фельдфебель.
Более крепкие помогали друг другу одевать ослабевших и совершенно больных товарищей. К концу одевания обнаружилось на бетонном полу уже четверо мертвых. Пока добрели до кухни, умерли еще двое.
Кто-то кормил Пимена с ложки горячей баландой. Он опять потерял сознание...
...Очнулся он уже на лазаретной койке. Едва он шевельнулся, как на соседней койке, стоявшей вплотную с ним, кто-то порывисто сел. Пимен узнал верного друга, «пацана» Еремку Шалыгина.
— Все-таки живы, Ерема, — пролепетал Трудников едва слышным шепотом, желая сказать эту фразу бодро и громко. — Авось еще повоюем, Ерема!
— Повоюем, — так же тихонько ответил «пацан».— А дядю Федот Андрияныча насмерть убили,— добавил он.
О прочих товарищах, разосланных по другим лагерям, они ничего не узнали.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Раза два уже случалось так, что, когда Балашов хотел дать приезжим антифашистский устав, ему говорили, что эта «вещица» у них уже есть и что по ней «дело сделано». Иван понял, что, значит, где-то в других лагерях происходит обмен литературой, выходящей из ТБЦ.
Приезжавший уже несколько раз в ТБЦ санитар из лагеря Зюдерзее, в очередное посещение лазарета, рассказал Ивану, что при въезде в Дрезден находится бензоколонка, где заправляют грузовики. Кроме двух немцев при бензоколонке работают двое пленных «пацанов».
— Пока грузовик заправляется, — с увлечением рассказывал приезжий, — пацанва сейчас к пленным рабочим в грузовики: «Даешь закурить!» Тары-бары — где кто? На какой работе, как кормят? Про то да про сё... А сами вот такие же наши книжечки туда, сюда: одним дают, у других в обмен принимают... Так, брат, «торгуют» — ну, прямо герои! — восхищался санитар.— К нам в Зюдерзее ходит один из рабочей команды с лесопильных заводов, просил еще захватить для этих ребят «Устав» и «Люди познаются на деле»...
— Молодые? — спросил Балашов.
— Говорит, что лет по семнадцати, что ли.
— Опасное дело, — сказал Иван. — Для таких молодых...
— Да ну, не опаснее фронта! — возразил зюдерзейский санитар.
В самом деле, кто думал сейчас тут о личной опасности?!
Разве для девушки, для Машуты, молоденькой, слабой, больной, не было опасно иметь дело с хранением карт, компасов, литературы? И ей, дорогой и любимой, разве не приносил он сам, Иван, этих новых опасных кладов, которые могли ее привести на виселицу или бросить на страшные издевательства гестаповских палачей?..
Давно ли Иван был в восторге от первого сообщения из другого лагеря о том, что «задание выполнено», то есть созданы антифашистские группы. Теперь подобные сведения перестали уже его удивлять. Приезжие не только рассказывали ему об организации АФ-групп, но настойчиво требовали конкретного руководства и просили передать «кому следует», что необходима книжечка по обмену опытом между такими группами.
— Ну как же я передам! Я же сам не знаю, где это все. Мне привозят. Дают. И только! — уверял Иван.
Из лагеря «Винтерберг» прибыл обросший черной бородой, отерханный, сгорбившийся, едва ходячий Батыгин. Его поддерживал так же едва живой, такой же обросший и едва державшийся на ногах Васька-матрос.
При виде их, у Ивана дрогнуло болью сердце. Но Никита лукаво подмигнул:
— Что же ты нас с приездом не поздравляешь, разбойник?!
— Я рад, — бормотнул Балашов. — Просто я растерялся, даже не сразу узнал...