Но Баграмов не мог отвязаться от Любавина мыслью. Лешка не выходил у него из ума. Этот человек проявил столько настойчивой искренности в отношениях, так старался использовать свою осведомленность для общего блага, что просто игнорировать эти его усилия было уже невозможно.
Емельян заводил разговор о Любавине и с Муравьевым и с Кострикиным — оба были не очень уверены в том, как нужно действовать.
Но Баграмову вдруг представлялось так ярко то одиночество, которое окружает этого человека, что делалось за него и больно и страшно. Сам ли надумал он эту штуку — забраться в гестапо или ему кто-нибудь подсказал это сделать, — так или иначе, абвер для него был станом врагов.
Емельяну, особенно после истории с Морковенко, стало казаться необходимым вблизи заглянуть в глаза Лешки, прислушаться к его голосу.
— Пожалеете Лешку да головой поплатитесь! — сказал Юрка.
— Знаешь, Юрий, была толпа — ни туда ни сюда, ни попутных, ни встречных сначала не было, а ведь я за свое доверие к людям не поплатился; ни в ком не ошибся. И ты не ошибся ни в ком, — еще тверже сказал Баграмов. — Я тебе поручаю: замани-ка Лешку еще раз сыграть с тобой в шахматы, а потом я с ним сяду за партию...
— Напрасно вы затеваете, Емельян Иваныч! — еще решительнее возразил аптекарь. — Все-таки Лешку никто ведь толком не знает. Как бы не купить дуду себе на беду!
— Через край нальешь — так прольется! А мы через край не станем. В шахматы сыграть — не значит попусту распускать язык. Позови! — настаивал Емельян.
— Не позову, — уперся аптекарь. — Спросите раньше Бюро. Разрешит — тогда ладно.
Емельян согласился поставить вопрос на Бюро...
— Не ходите в аптеку, там Лешка Безногий,— предостерег Емельяна Милочкин, подкараулив его у окна перевязочной.
— Лешка? — переспросил Баграмов. — Да, неприятно... Ну, черт с ним, смерти бояться — на свете не жить!
Баграмов махнул рукой и вошел в барак.
— Здравствуйте, товарищи! — громко сказал он на пороге жилой комнатушки аптечных работников.
— Здравствуйте... Мы тут, отец, не вашу коечку заняли? — в некотором смущении отозвался Лешка, неловко берясь за костыль и приподнимаясь с койки, на которой была разложена шахматная доска.
— Ничего, ничего, продолжайте, ребята, а я посмотрю! — весело сказал Емельян. — Эй, Юра, зеваешь! — предостерег он аптекаря.
— Отец, отец, чур, не подсказывать! — остановил Безногий. — Я Юрке поставлю мат, а потом с удовольствием вам.
— Ух какой разудалый игрок! — насмешливо отозвался Ломов. — А ну, береги свою бабу, сейчас я ее подомну! — объявил он, ставя под угрозу королеву противника.
— А ты не очень! — огрызнулся Лешка, умело выходя из опасного положения.
— Я тебе не Мартенс, со мной шутки плохи. Так по кумполу долбану! — зубоскалил Юрка, сосредоточивая ладьи для удара.
Он был взволнован предстоящей беседой Баграмова с Лешкой, и ему уже было не до игры и не до веселого, озорного тона.
— Собаку съел, а хвостом подавился! — обдумав ход, сказал Лешка. — Вот тебе шах! — решительнно объявил он.
Юрка сделал ответный ход и ошибся.
— А вот тебе заодно уж и мат! — с торжеством заключил Любавин.
— На, закуривай! — отдал «проигрыш» Юрка.
— А ты молодцом, — сказал Емельян Безногому.
— Давайте, отец, сыграем, — предложил Любавин, зажав в кулаках по пешке, но словно не решаясь их протянуть Баграмову.
— Сыграем, — согласился Баграмов и тронул левую руку Любавина, выбирая пешку.
— Емельян Иванович, я на минутку... Совсем позабыл... сбегаю к Леониду Андреичу подписать на утро заявку в немецкую аптеку, — сказал Юрка.
Он взял со стола бумагу, бросил на Емельяна тревожный, остерегающий взгляд и вышел.
Все было условлено, и Баграмов знал, что с момента выхода Юрки два человека охраняют аптечный барак.
Баграмов с Любавиным молча разыграли простой дебют. Емельян заметил, что Лешка словно хочет и не решается заговорить.
— А что ты, Леша, за человек, ты мне можешь по правде сказать? — вдруг, прямо глядя в глаза Любавину, спросил Емельян.
— Вот это игра, отец! Это я понимаю! С трех ходов тут и шах! — вдруг смущенно усмехнулся Любавин.— А что ж вам сказать? На сермяге рожен, в посконь обернут, деготьком вскормлен, — задумчиво и медленно сказал он. — Малый я деревенский. Окончил девятилетку, потом счетоводом колхозным был. На войне служил старшим сержантом, ходил в помкомвзводах... Вот вся и судьба коротка!
— Комсомолец? — спросил Баграмов.
Любавин серьезно взглянул ему прямо в глаза.
— Об этом я говорить не стану, — резко ответил он. — Я человек запачканный. Тут хочешь — верь, хочешь — не верь. От комсомола, от партии тут уже ничего не зависит... Я скажу: «Комсомолец», ты скажешь: «А как же гестаповец?» Верно?
— Правильно! — ответил Баграмов. — Но ты видишь сам, что я хочу тебе верить...
— Значит, и нечего с черного конца на красный натягивать! Вот я тут весь. Дела мои вам видны. Кто умный, тот понимает. Какое я право имею ссылаться на комсомол? Меня комсомол к гестаповцам в яму не посылал!
— Кое-что можно понять, Леша... А для чего ты полез в яму?
— Надо было кому-то — вот и полез! Вы думаете, «чистая душа» меня обхаживал за красивые глаза? Он понимал, что нужен дружок из русских... Разве немец в чем-нибудь разберется в лагере без помощи русской сволочи!
— Ну?
— Ну, я и пошел. А то бы на это место попал Жорка Морда, Колька Горин или Славка Собака... Они бы знаете чего натворили... Вам бы с ними так говорить, отец, не пришлось бы!
— А в какое положение ты себя-то поставил?! — сказал Баграмов
— А вы себя разве жалеете?! Каждый по-своему действует — вот и все! После каждый сам и ответит за то, что делал, — сказал Любавин с угрюмым упорством, уткнувшись в шахматы взглядом.
Баграмов понял, что коснулся самой больной Лешкиной язвы.
— Перед кем ответит? — спросил он, считая, что весь этот разговор необходимо вести до конца, каким бы он ни был трудным или болезненным. — Перед кем? — повторил он вопрос.
— А это кому какая судьба, — философски сказал Лешка, снова прямо взглянув на Баграмова.