— Ничего! Свои разберутся! — Любавин криво усмехнулся.
— Тебя же весь лагерь считает предателем!
Лешка пожал плечами:
— А если бы не считали предателем русские, то удавили бы немцы. Дело не в том, отец, кем считают, а кем быть по правде! Может, другого считают честным, а он давно продан, и денежки пропиты!
— Ну, таких у нас, кажется, нет, — сказал Баграмов.
— Не знаю. Может быть, просто не попадают...
— Да, бывает и хитрая сволочь, — сказал Баграмов.
— А сволочь всегда хитрит! — возразил Лешка.
— Вот что, Леша, я тебе верю давно. Задумался о тебе еще тогда, при Володьке. Я думаю, хватит нам в жмурки играть, пора уж работать в полном контакте.
— Не у меня же согласия спрашивать, понимаете сами! — воскликнул Любавин. — Ведь как мне было к вам первому лезть? О доверии, что ли, просить? Испугались бы вы... Дело-то по своему разумению я все же делал! — Лешка взволнованно смолк. — А хотелось все-таки, чтобы советские люди руку пожали, — добавил он тихо. — Но только, отец, совсем никто знать не должен, что я бываю у вас, а то до немцев дойдет — тогда и меня и вас на одну веревку, — предупредил Любавин.
Послышались под окнами шаги. Оба взялись за шахматы...
...Несколько дней спустя, после доклада Баграмова, Юрки и Кострикина на Бюро, в порядке исключения писарь абвера Любавин был принят в члены Союза антифашистской борьбы, под поручительство всех членов Бюро. Голосование было единогласным.
Прием Лешки в организацию решили считать секретным от всех, кроме членов Бюро и связного Ломова. Связь с организацией Лешка Любавин имел право держать через Баграмова, Ломова и Кострикина.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
На удивление Волжаку, Емельяну, Глебову и другим друзьям, Варакин с наступлением весны не почувствовал ухудшения. Хотя мало спал и по-прежнему горел в жару, он был работоспособен и бодр.
Одно время не только сам Михаил, но даже Глебов стал верить в то, что с Михаилом произошло одно из тех самых «чудес», о которых так любят рассказывать и слушать тяжело больные туберкулезом. Однако рентгеновский аппарат разрушил иллюзию «чуда». В обоих легких Варакина процесс протекал с пугающей быстротой, а множество спаек исключало для него применение пневмоторакса.
Ревниво прислушиваясь к интонации товарищей, наблюдая за выражением их глаз, Михаил понял действительное свое положение.
Как дорога и желанна показалась ему жизнь именно в эти дни! Мысль не хотела мириться с безнадежностью. Ведь он, как будто в насмешку, чувствовал себя физически сильным и бодрым. Он, как врач, уже понял, что это лишь обман ощущения, но не мог же он анализировать непрерывно! И он увлекался вместе с другими, разговаривая о новом наступающем сезоне побегов... До чего же осточертел этот лагерь с его пустырями, весь голый, весь лысый, проклятый угол погибели!
То и дело Варакин видел во сне побег из лагеря, ощущал свой легкий и осторожный шаг по какой-то дороге, освещенной луною сквозь ветви деревьев, чуял запахи леса, слышал шорох трав под нотами, а над головою — шум ветра в листве...
И в вечерних беседах друзей Михаил, как и другие больные, особенно жадно вслушивался в рассказы товарищей о побегах, об ощущении воли, которое охватывает, как только проволока останется за спиною... Все говорили об этом как о чувстве огромной радости. И Михаил завидовал, что не успел испытать это изумительное переживание...
Редкий вечер к Варакину не заходил Емельян. Много раз заводили они разговоры о послевоенной жизни. Это была для всех одна из излюбленных тем.
— А как медицина небось продвинется, Михаил Степаныч! Укол какой-нибудь сделают — и чахотки нет! Вот житуха! Совсем уничтожат болезни! — предполагали больные.
— Медицина-то разовьется, а нам все равно не дожить! Нам уж каюк! — со злостью «резал» Шурка Кольцов. Он больше всех ненавидел смерть и боялся ее, и говорить о ней постоянно, напоминать о ней, пугать ею других доставляло ему болезненное, тяжелое удовлетворение.
Они говорили и о развитии прочих наук, о развитии техники, о вечном, незыблемом мире, поборником которого выступал больше всех Волжак.
— А может быть, Миша, народ согласится повсюду, чтобы всю войну уничтожить? — обращался он к Варакину. — Ведь, скажем, спросить хоть бы наш колхоз: мол, хочете вы воевать германскую землю? Обещается вам, мол, за это пожизненный пенсией... Так мы ведь, Михал Степаныч, полным колхозом ответим: «Провались ты с твоим пенсиёном и с железным крестом!» А как же германцу? Ну, скажем, язык у германца другой, а голова-то ведь есть на плечах! Чего же он думает?! Ведь мы бы им половину простили грехов, кабы они своего патлатого скинули б сами!..
Отношение немецкого народа к фашистам удивляло, озадачивало и разочаровывало всех. Для этих людей, горевших туберкулезным огнем, вопрос прекращения войны на несколько месяцев раньше или позже был вопросом жизни и смерти. Многие из них это хорошо понимали. Ведь что ни день на кладбище везли восемь-десять умерших.
Сколько нужно будет рабочих рук, сколько нужно будет умов для восстановления разрушенного! Какая трудная и вместе с тем радостная будет жизнь после войны! Люди мечтали дожить до нее и войти в нее не калекой, не инвалидом, а нести в нее свои силы. А ведь скольким из них оставалось прожить всего дни и недели. Вот схоронили неделю назад и Шурку Кольцова...
— Помнишь, Иваныч, ты в Белоруссии все писал да писал ночами? — говорил Емельяну Волжак. — Чай, сколько теперь у тебя уже понаписано правды про всяких людей! Ведь главное в книгах — правда, Иваныч! А страшная она, правда, вокруг. Небось и мир не видал такой! И сколько людей тех на свете не стало, про кого ты писал!
Оживление, разговоры, споры будоражили всех. Вместе со всеми оживал и Варакин, который трезвее других сознавал состояние свое и товарищей. Но когда уходили посетители и наступала ночная тишина, он говорил сам с собою прямо и откровенно.
«Вот я живу, обсуждаю будущее и спорю, слушаю сводки, ненавижу фашистов — и вдруг вот так, сразу, «ни с того ни с сего», я перестану видеть, слышать, мыслить, и меня повезут, раздетого донага, на той самой скрипучей тележке через задние ворота лазарета... Невозможно, нелепо!» — думал Варакин.
И невозможность этого становилась настолько непреложной, что он начинал совершенно реалистически представлять себе, как в лагерь входит Красная Армия, как начинают эвакуировать лазарет, и он лежит уж где-то в советском госпитале, окруженный вниманием и заботами; он вдруг чувствовал на лице узкие руки и тонкие пальцы, которые охватывают сзади его голову и удивительно ласковой прохладой касаются век... Он узнавал это любовное прикосновение Тани...
Он готов отдать все за это прикосновение.
Что отдать, нищий?! Что ты можешь отдать?
Жизнь!
Да, сколько бы ни прожить — это все-таки жизнь! Как бы она ни была коротка — жизнь, а не смерть!..
Красная Армия неуклонно продвигалась на запад. Были освобождены — большая часть Украины, Молдавии, Крым; Красная Армия вышла к чехословацкой границе и вступила в Румынию. Англо-американцы теснили последних гитлеровцев из Италии и подвергали Германию ежедневным бомбежкам. Сотни их самолетов теперь по-хозяйски летали в небе Германии.
Пленным казалось, что фронт стал настолько близок, что дойти до него не так уж сложно. Наступающее тепло сулило возможность укрыться в зелени, не замерзнуть.
Опять из последних сил начались заботы о картах и компасах, о прочной обуви, о крепкой одежде.
И те, кто собрался в побег, уверенно брали домашние адреса оставшихся, чтобы сказать родным, что близкий их жив и томится в неволе без сил.
Да, опять наступила весна...
Тысячи бежавших из лагерей военнопленных и насильственно угнанных в фашистскую каторгу советских людей снова двигались через Германию. Гитлеровский рейх чувствовал в этом «угрозу безопасности империи».
Дивизии полицейской службы вышли опять на облавы по всей стране.
Энергично проводившаяся Союзом антифашистской борьбы военная работа настойчиво требовала установления связей с родиной и с командованием Красной Армии. Такую связь было мыслимо установить только при помощи людей, которые доберутся до фронта.
Кроме того, подготовка восстания повелевала разведать местность в ближайшем районе. И эту разведку мыслимо было вести тоже только под видом побегов. Потому ТБЦ-лазарет не отстал от других лагерей.
В ознаменование дня Первого мая, как и в прошлом году, из ТБЦ вышли в побег восемь человек. Это было «открытие сезона».
Ведь фронт подвигался к западу, он казался теперь «совсем рядом». Желающих бежать было много, а побег был, помимо всего, еще и политической демонстрацией...