Комендатура осатанела. Все постовые, стоявшие в эти ночи на вышках, были посажены под арест, гауптман угрожал им внеочередной отправкой на фронт. На поверке гауптман объявил приказом по лагерю, что выход пленных из бараков разрешается впредь только до шести часов вечера.
Это была бессмысленная, жестокая месть больным. Ведь темнело не ранее девяти часов вечера, только тогда и начинала спадать жара. Запереть людей засветло не было мерой предосторожности, но лишь выражением бессильной злобы гестаповца.
— Вот так режим! — возмущались больные, вынужденные проводить полсуток в раскаленных, душных бараках, без воздуха, с вонючей парашей в тамбуре...
Но сокращение побегов доказало бы коменданту, что репрессии достигают цели. Необходимо было, наоборот, усилить побеги...
...Оберфельдфебель и комендант любили держать вблизи себя угодливых и туповатых людей из военнопленных. Вася Синичкин уже почти год работал уборщиком немецкой канцелярии и снискал благоволение оберфельдфебеля тем, что не брезговал объедком немецкого бутерброда, окурком, недопитым глотком кофе. Если немцы давали ему кусочек сахару, то Вася буквально жрал его тут же, жадно хрустя и беззастенчиво расплываясь в блаженстве. Он целый день был готов подметать комендатуру, усердно растапливал печку, чтобы согреть для унтера или фельдфебеля кофе, отряхивал пыль или тщательно вытирал грязь с их обуви.
— Бази-иль! — звали его немцы с крыльца комендатуры, и он бежал со всех ног, крича в ответ:
— Я Базиля!
Ему показывали знаками, что от него требовалось, и он охотно хватался за всякое дело. Это был угодливый «унтерменш», приспособленный для службы «арийцам». Он был в работе сообразителен, трудолюбив, но неграмотен даже по-русски и никакими стараниями не мог постичь хотя бы нескольких слов немецкого языка. Единственное, чему он обучился, — это возгласу «хайль Гитлер», который, на потеху фельдфебелю, выкрикивал, молодецки красуясь поднятой вверх рукой. Он был вроде забавной собаки, которую немцы баловали и почти что любили...
Немцы уже давно не стеснялись вести при нем разговоры между собою и говорить по телефону, забывали на столе канцелярии бумаги, пока выходили куда-нибудь в лагерный блок или по вызову в главную комендатуру.
Из русских одни презирали его подхалимство, другие жалели «Базиля», над ним смеялись, дразнили «помощником немецкого коменданта».
Не только немцы, но даже русские, кроме его однополченца — парикмахера Сергея, Ивана Кострикина, Баграмова да Юрки, даже не подозревали, что «Базиль» — лейтенант, переводчик нашей разведки и владеет немецким не хуже, чем русским...
Ни немцам, ни русским не приходило на мысль, что неграмотный Вася умеет с лихим, уверенным росчерком подписывать за фельдфебеля поддельные пропуска для выхода на работу из лагеря, без которых дневные выходы в побег были бы в сто раз труднее...
Не могло заподозрить лагерное начальство и то, что за выход ночью просто в ворота достаточно уплатить часовому голландскую шинель или пару кожаных сапог — и сам часовой проследит, когда отойдет подальше от вышки патруль с собаками...
Все ночи напролет было слышно, как патрули обходят с собаками лагерь. Но собаки не помогли — за неделю ушло в побег еще семь человек.
— Тысячу марок дадут солдату, который узнает, как вы бежите, — по-свойски сказал Вилька Балашову.
— Теперь, наверное, узнают! — высказался Иван.
— Пара сапог — тысяча марок, две пары — две тысячи, голландская шинель — восемьсот... Расчета нет «узнавать», — откровенно намекнул коротышка.
Страшный режим тупой гестаповской мести угнетал больных еще тем, что изолировал их по баракам в узком кругу постоянных сожителей, не позволяя общаться с другими. Ведь именно все интереснейшие беседы, доклады о фронте, обзоры и споры велись тогда, когда из лагеря уходили немцы. Теперь же вместе с уходом немцев наступал и «отбой» и запрет выходить из барака. Кто нарушал приказ, того убивали выстрелом с вышки. Двоих уже ранили, двое были убиты.
Варакин больше всего тосковал оттого, что ни Глебов, ни Емельян уже не могут у него проводить вечера...
Он оторвался от книги, которую лежа читал, когда раздались свистки издевательски раннего отбоя. Предстоял новый длинный, до бесконечности длинный вечер в душном, прогретом солнцем бараке.
Санитар и старшой протащили поспешно мимо окна воняющую лизолом парашу. За окном санитар, как каждый вечер, загонял в бараки больных:
— Заходите же, черт бы вас взял, поворачивайтесь! После отбоя будут стрелять. Не понимаете, дуры, ведь это фашисты, — им нипочем убить человека!
После второго свистка, уходя из блока, Глебов забежал на минуту в барак больного персонала.
— Миша, не позабудь укол Шабле. Если бы не ты, я тут остался бы, — сказал он. — Боюсь я за него...
Варакин сочувственно глядел на неподвижно лежавшего Шаблю и не мог оторваться от его пожелтевшего лица с закрытыми глазами, с длинными опущенными ресницами. «Неужели Никифор не доживет до победы?» — с горечью думал он. Он не замечал и не слышал входивших больных, которые злобно ворчали из-за того, что придется пробыть от шести до шести в бараке, не видел в окно, как пустеет лагерь.
Затрещала третья визгливая длинная трель отбоя. С последним звуком ее, в барак, тяжело дыша, ввалился Волжак...
— Насилу допер. Думал — влепит мне пулю проклятый! — сказал Волжак, отдуваясь от быстрой ходьбы.— Впору в чужой барак хорониться! — Волжак показал всем знакомую по формату бумажку. — А все-таки сводочка — вот она, братцы... Сейчас будем слушать...
— Тс-с, тише! — остановил Варакин, указав глазами на Шаблю, который лежал на койке с покрытым каплями пота лицом и, похоже было, уснул.
— Ты обо мне, что ли, Миша? Так я не сплю. Хочу тоже слушать, — не поднимая век, сказал Шабля.
Варакин повернулся к окну. Он видел, как последние больные входили в соседний барак и как весь блок непривычно для этого часа вдруг опустел и замер. Солнце стояло еще высоко и жарко светило.
Вдруг с надсадно раздирающим кашлем из двери соседнего барака, держась за грудь, задыхаясь, выскочил высокий костлявый юноша. Он стоял на ступеньке и, разрывая ворот рубахи, открытым ртом жадно ловил воздух, как рыба на суше...
Михаил в первый миг никак не связал сухой и короткий удар выстрела и то, что больной покачнулся, взмахнул руками и рухнул на землю рядом с крылечком...
Варакин увидел конвульсивные корчи лежащего на земле больного, кровь рядом с ним на песке и бросился к выходу.
— Убил! Фашист, сволочь!
— Застрелил наповал!
— Нет, жив, смотри! — услыхал Михаил за спиной возгласы подбежавших к окнам товарищей.
— Миша! Куда ты? Убьет!.. Миша! Волжак ухватил Варакина за рукав.
— Ты ошалел?! — огрызнулся Варакин. — Готовь перевязку! Живо! — Вырвался и стремительно выбежал из барака...
Михаил не успел пробежать и десятка шагов, как пулеметная очередь с ближней вышки пронизала его.
— Убили! — услышал он горестный крик Волжака и, не поняв, что это относится к нему самому, рухнул рядом с товарищем...
Убитый Михаил лежал на столе посреди барака. С утра сюда шли врачи, фельдшера, санитары. Стояли вокруг. Волжак молча плакал...
Во врачебном бараке возбужденно кипела молодежь:
— Пусть нас всех отправляют из лазарета куда хотят! Докатились! Врача убивать за оказание помощи, гады арийские! Не выходить на поверку, товарищи! — горячились врачи.
— На поверку всем выходить, — прикрикнул на врачей Соколов. — Приказываю выходить!
На построении он был торжествен и подтянут. Когда дошло до его рапорта, он шагнул не к коменданту, а к штабарцту.
— Всего врачей тридцать четыре, трое из них больны. Один убит часовым за выполнение врачебного долга! — отчеканил он.
— Was?! Was? — переспросил штабарцт.