Так могла начаться только хорошая история. С паучка, который карабкается по бетонной стене, тянет за собой тонкий провод-паутинку. С крошечных стяжек. Искр, красных в синей темноте — они вспыхивали, когда паучок поворачивал.
Марш следила за гаснущими искрами, и ей казалось, что они продолжают гореть.
Она видела весь узор — сама его составила. Собрала и запрограммировала паучка, своего маленького смертника, даже нарисовала ему на спинке букву «М». Это значило «Марш», но ей нравилось думать, что это еще значит «мама».
У Марш бывали приступы сентиментальности, и они всегда заканчивались именно так.
Искорка вспыхнула у черной оконной рамы. Сейчас паучок должен был повернуть влево.
Всё было подернуто серо-голубой дымкой — барахлила дешевая снимающая повязка, заменяющая ей глаз. Давно нужно было починить, но даже этот голубой блюр не мог испортить предвкушения.
Это был старый дом, и он ужасно нравился Марш. Такой нелепый — восемь этажей, покосившаяся треугольная крыша, квадратные окна. Словно его нарисовал ребенок — желтыми мелками прямо на черноте пустыря. А вокруг — электробашни в черных коконах кабелей, гудящие и потрескивающие навязчивым фоном. Вокруг — обглоданные временем и людским равнодушием остовы зданий, сплошь обломки, обрывки и гнутая арматура. И среди этой разрухи — такое чудо.
Сейчас такого не строят. Удивительно, как этот домик вообще остался стоять — забытый, покосившийся, но при свете дружелюбно блестящий битыми окнами. Стоял-стоял дом, а потом понравился Марш. И еще два до него понравились, тоже брошенные и неказистые.
Вообще-то Марш не обязательно было здесь стоять. Не нужно было слушать, как ветер свистит на пустыре у нее за спиной. Как он проходит сквозь решетки ржавой арматуры, как забивается в трещины в бетонных плитах. Не нужно слушать, как вой превращается в визг, когда ветер влетает в разбитые окна, но всё равно вязнет в гуле электробашен.
Не нужно вдыхать этот запах, пробивающийся сквозь надетую под маску балаклаву, — остывшего бетона, ржавчины, сухой земли и маслянистого горючего.
Не нужно — но Марш очень хотелось здесь стоять.
Она обернулась. Освальд стоял, натянув шапку на рыжие кудри. Марш поморщилась, и промерзший пластик маски коснулся кожи там, где лицо не было закрыто черной тканью. Она пришла, чтобы получить удовольствие от проделанной работы и предстоящей акции, то Освальд исполнял ритуал. Наказывал себя — и она никак не могла понять, за что.
Вспыхнула еще одна искра, почти под самой крышей.
— Надо еще отойти, — угрюмо сказала Марш, опустив приближающую пластинку — прозрачный экранчик, позволяющий наблюдать с крыши соседнего здания.
— Думаешь, будет волна? — спросил Освальд, сильнее натягивая шапку.
Он выглядел глупо. Освальд всегда выглядел глупо, но сейчас это была опасная глупость. Что если сейчас в небе летает чей-нибудь снимающий дрон? Какой-нибудь девчонки, которая любит снимать развалины для конвента с атмосферными локациями?
Освальд ссутулился и спрятал руки в карманы. Вид у него был жалкий, и оттого, что маской он выбрал черный зубастый клюв, Освальд выглядел только глупее.
— Я знаю, какая будет волна, — наконец сказала Марш. Она выбрала белое кукольное лицо, изуродованное черным швом широкой улыбки. — Я не боюсь. А ты, если хочешь…
Она замолчала. Вспыхнула синяя искра. Часто замигала, а затем погасла.
Марш закрыла живой глаз и стала считать уходящие секунды. Семь. Десять.
Красным вспыхнули все стяжки.
Четырнадцать.
— Там точно никого нет? — простонал у нее за спиной Освальд.
— Третий раз уже, а ты всё ссышь!
Марш улыбнулась.
Шестнадцать. Улыбнулась шире, почти до боли. Она знала, что сейчас в подвале дома, на влажно блестящем полу, растекаются призрачные радужные пятна.
Двадцать.
Наконец искры, которых она не могла видеть, потекли по проводам, неслышно затрещали в стяжках. В этот момент пятна там, в подвале, стали темнеть, задрожали и заметались — во что вгрызться невидимыми зубами, что превратить в чистый рыжий свет? Пойдет даже самое безыскусное, уродливое — ветошь и обломки мебели, которые Марш натащила еще вчера.
Пусть ветошь, пусть щерящиеся щепками выломанные подлокотники и каркасы. Так даже лучше, так рыжий свет будет ярче, гуще — и все услышат его песню.
Сначала был хлопок — тихий, с каким вылетает крышка из порошкового игристого вина.
Марш прикоснулась к маске кончиками пальцев — пластик улыбался шершавым швом. Улыбался вместе с ней.
Сейчас.
За хлопком пришел треск, тихий и жалобный, но нарастающий с каждой вспышкой красного огонька. Вспышки учащались, и Марш уже казалось, что они вовсе не гаснут. Освальд что-то бормотал, но
на самом деле никакого Освальда не существовало — был только этот домик и паучок с буквой «М» на спине.
«Мама».
Марш улыбалась.
И когда пришел взрыв, узор, нарисованный паучком, разошелся глубокими трещинами. Всего на секунду, чтобы потом вспыхнуть синим и рыжим, разрастающимся светом.
Свет пришел раньше, чем звук — но когда звук пришел, не стало ни гула электробашен, ни воя ветра на пустыре.
Восьмой, седьмой, шестой этаж — брызгали остатки стекол и бетонная крошка, пламя обнимало опустевшие оконные проемы. Жидкое рыжее пламя, вместо всех слов, всех конвентов, вместо всех!..
Ей так хотелось сорвать маску и балаклаву. Хотелось ярче почувствовать запах дыма, обожженной земли, мокрого зимнего ветра. Смеяться, визжать, хватать Освальда за руки, чтобы он разделил с ней этот момент, раз уж не мог паучок с ее монограммой.
Но Марш не хотела оборачиваться. Не хотела терять ни секунды, менять горящий дом на кислую рожу Освальда. Да и моментом делиться она, пожалуй, вовсе не хотела.
Позади раздался мерный стрекот винтов — Освальд поднимал в воздух снимающий дрон. Зеленые лампочки по углам, да, это дрон обычных охотников за контентом.
Четвертый, третий.
Они с Освальдом специально пошли вдвоем, не позвали ни Иви, ни Даффи. Просто парочка захотела потискаться на пустыре, поснимать развалины. Вот их дрон, вот их глупые маски, за которыми они наверняка прячут глупые ухмылки.
Зеленые огоньки на крыльях дрона присоединились к десяткам других таких же. Ну еще бы, на такой инфоповод все слетелись как мухи на дерьмо.
Взрывов больше не было. Дом горел, и, кажется, кто-то кричал. А впрочем, Марш, наверное, просто померещилось.
Она наконец обернулась. Освальд стоял совсем рядом, положив руки ей на плечи — а она и не заметила.
— Что такое? — хрипло спросила Марш.
Праздник кончился, слова затихли, и теперь ей стало грустно. Она даже не была против того, что Освальд ее трогает.
— Смотри, — сказал он, показывая на дом. — Смотри, что… та-а-ам…
Она подошла к краю крыши и посмотрела вниз.
И что-то выросло, распустилось в ее душе, тугое, плотное, не дающее вдохнуть. Распустилось — и лопнуло.
Марш засмеялась и вдруг поняла, что Освальд смеется тоже.
…
Мало кто из жителей Младшего Эддаберга считал, что город ночью уродливее, чем днем, но Рихард был в этом уверен. При свете город еще можно было терпеть — шесть жилых кварталов, белые прямоугольные башни без окон — и россыпь черных домов поменьше — тянулись вдоль цепи холмов. Зимой бурых, покрытых редкими снежными проплешинами, а летом зеленых и золотых. Рихарду даже нравились широкие чистые улицы, кварталы, у подножий которых теснились палатки и полулегальные магазины, словно черная пена, разбивающаяся о скалы. Ему нравился несмолкающий рассерженный гул электробашен и тяжелое дыхание вентиляций. Рихарда успокаивал Младший Эддаберг, но только днем.
Ночью проклятый город превращался в верещащую черно-неоновую дрянь. Ночью смолкал мерный вой аэробусов, и оживали уличные динамики. У баров, на крышах, во внешних лифтах — каждый, кто не уходил в сеть, считал своим долгом заявить о себе, включив музыку погромче. Наверное людей все-таки пугала неоновая темнота.
Темнота людям оставляла лишь серые очертания кварталов, словно непрогрузившееся пространство конвента, который жителям нужно было заполнить и декорировать. Конечно, жители Младшего Эддаберга и тут не могли оставить любимый город в покое. В темноте оживали вывески и дроны, вся разноцветная подсветка, от контуров несуществующих окон, непристойных надписей и рисунков на стенах до голографических моделей, собранных художниками без сертификатов. А художникам без сертификатов подавай заумные переливающиеся абстракции и голых баб. Рихард многое мог бы простить художникам без сертификатов, но бабы у них выходили страшные, как обнуленные рейтинги.
Рихард не хотел выходить из дома ночью и тем более приезжать на место взрыва. Он не знал, что увидит там, кроме руин, оплавленного пластика и горелого бетона, но точно знал, что это будет значить.
Но разве он мог не приехать?
Вчера взорвался третий дом.
Когда взорвался первый — Рихард не придал этому значения. Ему этот дом был безразличен, он всем был безразличен, даже после взрыва. Конечно, пару дней вокруг руин вились снимающие дроны. Особенно эффектные фотографии получались в темноте — кто-то исписал уцелевшую стену светящимися революционными лозунгами. «Теперь слышите, как поём?» — стена спрашивала, а сеть молчала. Всем было плевать на дом, и Рихарду было плевать.
А потом взорвался второй дом, и этого снова никто не заметил, только Рихард начал раздражаться. Дома взрывались в опасной близости от «Сада-за-оградой». Кто-то обязательно должен был спросить — кто же взрывает заброшенные дома? Как справляются врачи и тренеры в реабилитационном центре?
Спрашивали, разумеется, не у врачей и не у тренеров. У Рихарда, потому что в сети у «Сада-за-оградой» было его лицо. Но он тогда решил проблему. Он сводил на конвенты пару удачных пациентов — к счастью, он не успел выписать Анни Брайт. Девчонка умела жалостливо кривиться, когда рассказывала, как ее растлевал дядя. Энни попала в «Сад» за его убийство, и она прекрасно понимала, в каком положении находится. Рихард был ей признателен и с удовольствием показывал на всех встречах, а Анни очень-очень старалась. Она совсем не хотела снова оказаться на улице с почти обнуленным рейтингом. У нее правильно дрожали губы и пальцы, у нее правильно наворачивались слезы, и когда взорвался второй дом, Рихард сумел избежать снижения рейтинга «Сада-за-оградой».
Но теперь кто-то взорвал третий дом.
Город у него за спиной надрывался динамиками. Солировали электронная скрипка и визгливая девица, монотонно тянущие одну истеричную ноту. Слов было не разобрать, но Рихарду это было не нужно — он смотрел на дом.
Закопченные исписанные стены, окна — рамы с оплывшими пластиковыми вставками. Черные хлопья сгоревшего пластика лежали на подоконниках, поверх нарисованных аэрографом зигзагов.
Они были похожи на зубы.
Зигзаги на подоконниках были похожи на зубы — и больше ни на что.
Рихард поморщился и машинально отодвинул обшлаг белоснежного коверкота. Голубые цифры социального рейтинга успокаивали уверенно-шестизначной надежностью. Прошлое и будущее в шести цифрах. Если его начнут штрафовать за некомпетентность — только прошлое.
На треснувшем бетонном блоке светилась желтая надпись «Теперь у нас есть голос». Эта особенно раздражала — в сети было множество записей с пожаром, но никто не брал ответственность за поджог. Глупо писать о голосе и ничего не говорить.
Разве что поджигатели собираются высказаться потом.
— Аве Аби. Рассчитай мне, где вероятнее всего будет следующий пожар.
— Обрабатываю запрос, — проскрежетал голосовой помощник. Монотонно зашуршала бумага — Рихард все время забывал отключить звуковые эффекты, и теперь Аби делал вид, что работает с архивом.
Самое глупое, что Аби не всегда угадывал с эффектами, и бумага шуршала невпопад — тут должны были раздаваться щелчки счетной машинки. И Рихард понятия не имел, зачем Аби добавили такие эффекты, будто кто-то из живущих видел бумажный архив или счетную машинку.
И голос у Аби всё-таки был мерзкий.
Рихарду недавно исполнилось пятьдесят три, он не застал электронных интонаций старой помощницы Элис, но всё равно предпочитал не очеловечивать программное обеспечение электронного браслета. Пускай искусственный интеллект остается искусственным.
По крайней мере, пока.
— И какая падаль это устроила? — спросил он, разглядывая следующую надпись — оранжевую. «Слава сенатору Кьеру!»
Рихард усмехнулся. Обычно вся эта шушера политикой не интересовалась.
— Обрабатываю запрос…
— Не надо! — поморщился Рихард. — Считай, где будет следующий пожар.
Если бы Аби мог вычислить поджигателя — цены бы ему не было. Но он не мог, и цена у него была вполне конкретная — несколько платных модификаций, улучшающих качество звука и скорость поиска, новый транслятор на браслете для более четких визуализаций, и, конечно, достижение определенного значения
рейтинга, чтобы можно было выбрать нужные позиции. Без них Аби был еще бестолковее.
— Показываю варианты.
На черной стене расплылось голубое сияние транслятора, медленно сгущающееся в карту Младшего Эддаберга. Шесть огромных квадратов, означающих жилые кварталы, были окружены домами поменьше, а те — сотнями безымянных построек, остатками старого города. Красные точки загорались кучно — все вокруг «Сада», все в старых постройках. Рихард насчитал шестьдесят три точки и бросил считать.
Какой смысл. Карабинеры точно сделали то же самое. И программы у карабинеров точно были умнее личного помощника.
— Провести повторный анализ с учетом биометрики? — уточнил Аби.
— Думаешь, надо?.. — забывшись, пробормотал Рихард, а потом, опомнившись, добавил: — Проводи. Во внешнем слое. За последние… пять? Да, за последние пять лет. Пока хватит.
Теперь об Аби можно было забыть на ближайший час. Он даже бумагой забыл пошуршать, бедняга.
Рихард не любил связываться с внутренним анализом. Это было долго и чаще всего бесполезно. Во внешнем слое Аби анализировал снимки камер и фото из всех архивов в поисках совпадений с новыми снимками и звуковыми дорожками — забытые лица, контуры, цитаты, отданные когда-то команды.
Вряд ли Аби что-то найдет. Будет час прикладывать фразочки со стен ко всему, что говорили пациенты при Рихарде, может, выдаст пару случайных совпадений или путаных, вырванных из контекста предложений.
Может, стоило пойти домой, принять пару таблеток ребулина и позволить Аби сканировать внутренние чипы. Это было долго и очень муторно. Внутренние чипы фиксировали все гормональные и температурные изменения, на основе которых классифицировали эмоциональные реакции, видеоматериалы, по запросу записанные камерами Аби и домашними камерами, к которым у Аби был доступ. Эта информация была конфиденциальна, и даже карабинеры получали к ней доступ только в исключительных ситуациях. А вот Рихард мог заставлять Аби копаться в собственной памяти сколько угодно, если ему было угодно валяться несколько часов в темной комнате, с тошнотой и головной болью, которые всегда сопровождали работу внутренних датчиков. Нет уж, пускай анализирует камеры. А остальным занимаются карабинеры — он ищейкой не нанимался.
Даже когда взорвался третий дом, Рихард не так уж старательно искал ответы на опасные вопросы