Позже Марш очень злилась на себя за то, что не ушла после первого боя. Стоило подойти к Нику, может быть даже повиниться за покалеченного лабора, забрать аккумулятор и запчасти, и ехать домой. Сказать, чтобы на ее место поставили Ина, сказать, что не умеет играть честно и не может держать себя в руках.
Сказать, что она разозлилась, вошла в раж, сказать что угодно, чтобы убедить Ника и Ренцо побыстрее от нее избавиться. Она не нарушила ни одного правила, и все же понимала, что ей недовольны.
Но она от чего-то решила продолжать.
Второй поединок она пропустила — ей наскучил шум и галдящие, стремительно опьяневшие зрители. Она вышла в зал, где хранились лаборы, уселась на чью-то оторванную ногу и не выходила, пока не выкурила два резервуара табачного концентрата.
Победителем третьего поединка оказалось причудливое антропоморфное существо, слишком гибкое, с длинной зубастой мордой.
В следующем поединке Марш сражалась с этим существом. Его оператором была щуплая лысая девчонка в огромных круглых очках. Девчонка представилась Ашей. Она явно делала то же, что и Марш — она хитрила, норовила обойти правила и закончить как можно быстрее. Сидела напротив, скрестив ноги и разложив на коленях консоль, с которой управляла лабором, и странно улыбалась, не то задумчиво, не то ехидно. Марш это не нравилось — это было не то выражение, которое она хотела бы видеть на лице своего противника.
Аша получила несколько почти безболезненных уколов жалом и удар щупальцем под колено — на ее лаборе виднелось всего несколько небольших пятен, а на левую ногу словно был надет высокий сапог.
А вот лабор Марш чувствовал себя совсем нехорошо — половина щупалец побелела и безвольно лежала вокруг тела.
Ее устраивало — чем скорее она проиграет, тем скорее от нее отстанут. Она устала, ей надоело, и никакого азарта почувствовать так и не удалось.
Аша, выгнувшись, нацелилась в сенсор под горлом, в одно из самых уязвимых мест, которое Марш нарочно вытащила из щупалец, чтобы побыстрее закончить. Чтобы это не выглядело откровенным самоубийством, Марш направила жало в сторону — пусть думают, что это неудачная провокация и рассинхрон.
Внезапно Аша тоже вильнула, подставляясь под удар. По животу фигурки ее лабора поползло чернильное пятно.
— На кой хрен?! — раздраженно спросила Марш, с щелчком складывая крест.
— У нас тут свои рейтинги, — улыбнулась Аша. — За победы, проигрыши, поломки. Я сегодня в третьем раунде участвовать не хочу.
Марш тоже не хотела, но понимала, что на месте Аши поступила бы так же. Только она ни за что не стала считаться еще с какими-то рейтингами.
Начало третьего раунда она решила посмотреть из зала — прибежал Бэл, пообещал ей кофе, в котором даже есть кофеин, свой, собственный, а не раствор вылитый в чашку сублимата. Марш хотела отказаться, просто назло, но потом решила, что ей скучно, а нормальный кофе достать не так-то просто.
И она пошла в зал, пить кофе и смотреть первый поединок третьего раунда.
Впервые за этот день на ринге оказались два антропоморфных лабора, а не «человек» против «монстра». Один выглядел обычным, только в руках сжимал два длинных клинка, что Марш считала ужасной глупостью — даже с пульта таким было почти невозможно управлять, а при малейшем рассинхроне скорее всего сам себе разоружишь и зарежешь. Зато второй был безоружен, только неожиданно несуразен — с огромной головой и слишком длинными руками. Очередной неустойчивый, плохо отбалансированный урод. Да к тому же нервный — он постоянно дергался и трясся, а на гладком черном лице то и дело загорались красные огни глаз.
Белый против черного, можно подумать они в длин-го собрались играть.
— Это что за припадочный? — поморщившись спросила Марш.
— Так это тот, из первого зала. Оцифрованный, — напомнил Бэл. — Его один из участников выбрал, на спор.
— И в чем спор, если этот лабор постоянно побеждает?
— А мы потом по списку команд посмотрим, лабор это победил или оператор. И противник его большую ставку сделал. Я говорил — людям скучно.
Она только усмехнулась. Вот почему Аша не захотела драться.
От шума начинала болеть голова. Поля немного приглушали треск и грохот с ринга, но за это день треска и грохота было слишком много. Марш вспомнила, как Бесси пыталась разговаривать с Аби в «Тихушке» и подумала, не попросить ли включить что-нибудь, что перебьет шум.
— Аве Аби. Можешь перекрыть шум?
— Обрабатываю запрос, — бодро отозвался Аби. — Измеряю уровень шума…
В тот же момент оцифрованный лабор пришел в движение. И Марш замерла, глядя на ринг, а зал погрузился в вязкую непроницаемую тишину. Беззвучно двигались лаборы, беззвучно открывались рты зрителей, но это не имело значения.
Оцифрованный стоял, неестественно выгнув руку, чтобы прижать ее к груди, а вторую словно протягивал в отвращающем жесте. Его противник не торопился нападать, только стоял покачивая опущенными клинками.
Словно они боялись друг друга. Или не хотели драться.
Такого, конечно, быть не могло, но Марш с каждой секундой все больше казалось, что оцифрованных здесь двое.
Первым бросился Белый. Его оператор на удивление хорошо управлялся с руками, почти не путался, а движения выходили уверенными, но он совершал много лишних. Вот клинок в первый раз ударился о ринг, а лабор зачем-то продолжал размахивать вторым.
Черный стоял неподвижно, только протягивал руки, а Белый от чего-то не пытался ударить по ним ни одним из клинков.
Марш понимала, что это операторы затягивают бой — Белый создает видимость атаки и хаотично мечется, чтобы Черному было труднее понять его стратегию и построить свою. Понимала, что Черного сдерживают специально. И все же ей казалось, что на ринге разыгрывают до тошноты знакомую историю.
Марш смотрела, чувствовала, как сжимается манжета, и вместо беспамятства разгоралась злость.
Сгущалась, как поля вокруг ринга. Прозрачная, трескучая.
Против злости Леопольд не дал ей лекарства.
Такое уже было — единственный раз, и тот раз стоил ей глаза. Но тогда она не просто забыла заправить контейнер, она осознанно залила туда три дозы блика, нелегального эйфорина, который купила прямо у реабилитационного центра.
Она смотрела и не могла заставить себя отвернуться.
Черный не хочет драться с Белым. А Белый не хочет нападать на Черного. Понимает, что не победит, и только пытается оттянуть этот момент.
Они оба должны драться, потому что так хотят какие-то другие люди.
Леопольд много раз говорил, что она из тех, кому нельзя искать образы в пятнах. Наделяя пятна смыслом, придумывая им истории, она сама разливает масло по карнизу, на котором стоит.
Обреченный белый лабор без лица всего лишь машина, а черный — машина с неисправным управлением, две программы, смешанные в одну, которая не хотела работать.
Но все же сейчас пятна, образы и безликие лаборы еще могли остаться безликими. Что с того, пусть один ввязывается в бессмысленную борьбу, а другой до конца не хочет его убивать.
А Белый стоял, ощерившись клинками, направив их в лицо Черному. Черный скрестил руки и часто мигал алыми глазами.
Пусть, пусть это только закончится так, чтобы она не могла придать этому свой, дурацкий смысл.
Три-один-четыре-один-пять-девять-два-шесть, их-в-окне-я-вижу-лица-вижу-тени-на-полу, видишь, Прошлая-Я, не помогает! Лекарство не помогает, и числа, и стихи.
Может, Леопольд был не всемогущим. Может, он тоже тебя обманывал.
«Нужно просто уйти, — меланхолично растягивалась холодная, умная мысль. — Да, просто уйти. Что проще-то?»
А на ринге Черный вдруг сделал к Белому единственный шаг и раскинул руки.
Он стоял раскрывшись и откровенно подставлялся — оператор заставлял его это делать или перебой в электронных мозгах, но у Белого появился шанс, и у Марш тоже.
Черный скользнул прямо под клинки, оцарапавшие его плечи — по рукам поползли белые пятна, будто на него сверху вылили ведро молока. А потом он сжал Белого словно в объятиях.
Марш по-прежнему ничего не слышала, но треск корпуса Белого она почувствовала. Всеми остальными чувствами — он впился в настоящий и электронный глаз, пробежался мурашками под рукавами.
Пахнул в лицо дымом, валящим из горящего здания.
Пусть останется пятно, в котором даже она не сможет отыскать формы. Тогда все будет хорошо.
Черный разжал руки, а потом отошел с сел в углу ринга — как Бэл и говорил. Он тосковал, а Белый лежал, словно отдыхая, словно просто глядя в потолок, и чернота растекалась по рукам, по измятому корпусу и горлу, а потом останавливалась, не достигнув лица.
И на черном горле — плотном воротнике свитера — билась рыжая лампочка.
Марш улыбнулась, не глядя закатала рукав и стянула манжету.
…
Нет лабора на ринге, нет фигурки в голубой виртуальной модели, и черного лабора с красными глазами тоже нет.
Это она стоит, подобравшись, на белом квадрате ринга, окруженном чернотой. Она дышит глубоко и ровно, а ее щупальца — черные и живые — скручены в тугие спирали. Другие, раненные, висят вдоль тела, побелевшие, словно уже начали гнить, мертвые и бесполезные, но она не чувствует боли.
И не видит противника, потому что ее глаза — только яркие пятна, чтобы отпугивать хищников крупнее.
Но она чувствует. Чувствует кожей холодное пространство ринга и — невозможное — бьющееся тепло. Почему невозможное?
Разве это имеет значение.
Наверное это все потому что мне скучно. Впадать в любое подвернувшееся безумие — гораздо веселее, чем жить как нормальные люди, а, Прошлая-Я? Расцарапать лицо, представить себя монстром, устав таращиться на старого лабора — это я от тебя нахваталась. Да, от тебя, и не нужно так смотреть.
В этом не виновата ни твоя мать, ни Рихард Гершелл — ты хоть знаешь, как мать выглядит сейчас? Ах нет, откуда, ты ведь не можешь стать Я-Сегодня.
Воздух дрожит рядом, теплый, сухой и резкий. Так воздух дрожит вокруг врагов.
Тех, кто нападет, попытается сожрать, обожжет, покалечит. Тех, для кого у нее остались живые щупальца и ядовитое жало.
А я знаю. Мама больше не пытается казаться молодой и перестала красить волосы. Она больше не надеется, что у нее получится. Я слежу за ее конвентом — для этого у меня есть анонимный аватар. Захожу раз в несколько месяцев, сажусь в углу и смотрю на нее, а она никогда не смотрит на меня.
Тебе бы понравилось. Это ведь такой хороший повод пострадать.
Ей мешают мертвые щупальца. Из-за них она становится неповоротливой, пропускает удары. А вот холодный отпечаток на боку — почему-то когда она пыталась отмахнуться щупальцем, оно ушло в другую сторону.
Мама до сих пор не растеряла таланта — она все еще умеет создавать вокруг себя мир, в котором хотел бы жить каждый. Про ее конвенты до сих пор пишут, что они дышат теплом даже без тактильных модификаций.
Я вчера видела, как аватар в виде имбирного пряника рыдал после ее трансляции. Пряник, ты только подумай — это же просто крик отчаяния, Гершелл такого на руках бы носил. Идеальный пациент «Сада», так хочет уюта и внимания, что притворяется выпечкой. Ему бы точно понравились еженедельные чаепития на терапии.
Почему ты никогда ей не верила? Почему ты так и не смогла ей поверить?
Я-то теперь вижу, что она никогда не притворялась.
Может, тоже было покалечено? Нет же.
Но почему-то оно ее не послушалось.
Ничего, у нее еще много. Щупалец много, а противник всего один.
Один?
Маме всегда нужна была большая семья. Все ее виртуальные кружевные салфетки и скатерти оттенка «пыльная сирень», виртуальные булочки с миндалем ее аватар — эта очаровательная пухленькая домохозяйка из древних фильмов.
Интересно, хоть один нормальный человек думает о цианиде, когда чувствует запах миндаля?
Ты не верила, потому что видела за аватаром настоящее лицо?
Наверное, у ее противника тоже есть щупальца. Почему-то всего два — они дрожат, тянутся к ней враждебным теплом. И все пытаются ее обмануть — пытаются схватиться за жало, хорошо, хорошо когда противник глуп и не чувствует, что оно покрыто ядом. Пусть хватает.
Он умрет, и она сможет долго жрать его труп. Долго, пока не придет следующий.
Нет, конечно нет. Ты ведь всегда знала, что настоящее лицо — не обязательно то, которое мы видим в зеркале. И Леопольду, со всей его коллекцией авататов на любой случай, ты поверила сразу. Ему и всем его аватарам, ну кроме последнего, конечно. Даже для него это было слишком.
Матери ты не верила, потому что была единственной причиной, по которой в реальности у нее не было ничего.
Почему тебя это тревожит, Прошлая-Я? Теперь это я причина всех ее несчастий. А ты совершенно свободна.
Здесь бы подошел злодейский смех, но кто придумал, что я склонна к таким жестам?
А если умрет она — ее сожрать не сможет никто. Под ее кожей — ядовитая ледяная белизна, горькая на вкус, обжигающая кожу и чешую.
Славно.
Ей не хочется, чтобы кто-то жрал ее труп, хоть она и не должна, не может задумываться о посмертии.
Когда Леопольд начал спрашивать о приступах, ты не хотела рассказывать. Из тебя всегда было трудно вытянуть хоть слово правды. Вы с матерью и здесь были контрастны — избыточная открытость и полная изолированность.
Полная изолированность, да, Прошлая-Я, запертая в башне-конвенте, здесь снова подошел бы злодейский смех.
Леопольд сразу заметил.
Зачем ты ему рассказала, зачем призналась? Это ты во всем виновата.
Но он не умирает — дергает за жало с такой силой, что ее окатывает холодом, будто она попала в ледяное течение. Она злится. Сжимает его щупальце своим и бьет жалом, всем весом — не отравить так проткнуть, отомстить, а потом сожрать.
Ее противник — странный. Кружит, принюхивается и не нападает. Больше не пытается хватать, тянуться или обманывать, и зубов у него, кажется, нет.
Кажется.
Она отвлекается всего на мгновение — подвинуть мертвое щупальце, от которого в воздухе настойчиво расползается белый дым.
Словно молоко пролили в воду.
Что такое дым?
Ты ведь так любила чувствовать себя виноватой — ну так получай, почему я одна должна это носить. Мне нравится настоящий огонь и дома на пустырях, а вместе они нравятся еще больше, нравится представлять, что лабор на самом деле живой — помнишь, кто-то рассказывал историю про механического тигра, которого заставляли притворяться настоящим? Тебе в детстве нравилась эта история.
Лучше бы ты побольше слушала таких историй.
Он наконец бросается, и она почти рада — теперь он стал понятнее. На паре его щупалец по пять отростков, а под кожей — жесткий костяной каркас.
У него есть кости и монотонная, голодная злость зверя забывшего, что значит быть сытым. Ему не нужны зубы, чтобы укусить.
Зачем ты рассказала Леопольду, что из-за тебя маме, твоей замечательной маме, которую все так любили, не давали лицензию на второго ребенка? Зачем этому человеку было знать, что ты не могла не вести себя, как малолетняя паскуда — в знак протеста, мама же должна любить тебя как в старых историях, просто так, а не потому что ты хоть чем-то заслужила. На кой хрен ты рассказала, что с детства привыкла издеваться над собой, придумывая все новые способы показать, какая ты на самом деле дрянь.
Несдержанная, агрессивная. Хамила соседям и учителям, дралась с другими детьми, портила общественное имущество, даже к карабинерам попадала — потому что никак не могла заставить себя стать такой, какой хотела видеть тебя милая мама с конвентами, на которых даже пряникам уютно. Молодец, ты рассказала об этом Леопольду. Вот этому человеку в белом однобортном пиджаке, заменяющем халат. Человеку с вечно растерянным лицом, несуразному, тощему, с нелепой щетиной, которую можно было убрать раз и навсегда за десять минут. Нашла спасителя, сука.
Что ты в нем почувствовала?
Настоящие вещи, настоящие люди, а, Прошлая-Я?
Противник сдавливает горло — жало становится бесполезно, им не достать, и щупальца никак не получается свернуть так, чтобы вцепиться в неизвестного хищника, который не боится ни ее жала, ни белой ядовитой крови.
Тебе ведь мало было вины перед матерью и ее народившимися из-за тебя детьми, так получай еще вину перед Леопольдом. Забирай ее, а мне не нужно.
У меня другие дела.
Если бы не ты, все бы закончилось иначе.
Леопольд настоял, чтобы в общей гостиной поставили витраж из настоящего стекла. Потому что тебе нравились старые вещи.
Мне тоже нравятся. Ничего не могу с этим сделать.
Щупальца скользят по жесткой холодной коже — холоднее, чем у нее. Он запустил крючки-отростки, словно вросшие в ее горло и спину. Они становятся длиннее, вот-вот доберутся до сердца.
Жало дергается все реже, она уже почти не может и не старается им управлять.
А Гершелл разрешил это проклятое стекло. Если подумать — вот кто был во всем виноват. Вот кто сделал все, чтобы об этом никто не вспомнил.
Леопольд настоял, чтобы ты поговорила с матерью. Потому что он говорил тебе много правильных слов, которым ты верила, давал много правильных таблеток, которые тебе помогали. И ты почти освободилась. Помнишь, что он сказал? «Ты любишь вещи, которые называешь настоящими, ты хочешь искренности, даже если она уродлива, но продолжаешь что-то доказывать матери, которую придумала сама».
Гершелл так не умел. И его башня — малиновое бархатное вранье, сострадательный голос, задающий вопросы — тоже так не умела. Если где-то появляется красный бархат — там ничего не бывает по-настоящему.
И ты поверила. Есть чужая женщина и ее «аватар», о котором она понятия не имеет — аватар, который ты создала у себя в голове. Ты ее больше не любила — хоть на это у тебя совести хватило.
Вам нужно было только поговорить. И ты была бы свободна.
Она всегда была неуязвимым хищником. Была ядовита, могла питаться падалью и свежим мясом, а могла не питаться вовсе, месяцами выжидая, пока появится добыча. Могла дышать под водой и на суше, могла протолкнуть щупальце в любую щель и достать оттуда еду, кем бы она ни была. Она была хитрой и умела прятаться. Всегда побеждала в редких боях — раньше на нее бросались от голода, от глупости, от безысходности, если что-то гнало со своих охотничьих угодий.
А зачем ее хочет убить это существо она не понимала.
Может, оно просто было жестоко.
Поверила. Ты ему поверила. Нужно было тебе самой разбить тот витраж и нажраться осколков — все были бы счастливы. Еще и Гершелл с работы бы наверняка вылетел.
В какой момент все пошло не так?
Я не хочу этого знать. Я не помню, что сказала мама.
Но втайне я все еще надеюсь, что ты мне расскажешь. Ты-В-Конвете, Ты-В-Высокой-Башне, Я-Которая-Не-Вернется.
Может, ее место займут такие хищники — без жала, с короткими отростками на двух щупальцах. Не способные загрызть, только кусаться и душить.
Но ей не нравится такая суша и не нравится такая вода.
Что вы сказали друг другу? Гершелл так и не показал записи с камер. Мне нравится представлять, как он снимал чипы, а потом жрал их в темном углу, чтобы никто не узнал.
Ты ее толкнула? Я ее толкнула? Она сама от меня отшатнулась? Я видела себя в зеркале. Даже от тебя любой нормальный человек бы шарахнулся.
Мы все забыли, что стекла бьются. Гершелл забыл, Леопольд забыл, а ты как всегда не думала. Усиленный пластик на всех этажах, наверное, даже выстрел выдержит, а старое стекло оказалось таким хрупким.
Она переворачивается — у нее нет костей и она почти не чувствует боли. Обдает холодом, даже мертвые щупальца обдает — он сжимает так, что приходится выдирать куски мяса.
Даже если она умрет — убьет это существо, оплетет и пронзит, чтобы оно никогда не смогло охотиться там, где охотилась она, чтобы не забрало память о том, что когда-то она была непобедима.
Они умрут вдвоем, он растворится в белой ядовитой гнили вместе с костями и отростками. И это будет хороший конец.
Я помню, синий осколок, который торчал у нее из ладони. Но крови было столько, так много крови — я не знаю, где были остальные осколки. Разноцветные зубы, торчащие из рамы.
А лицо матери я совсем не помню.
Удивительно, но я совсем не помню ее лицо.
Зато помню, когда Ты превратилась в Я.
Когда подумала, что если бы убила ее — Леопольд не смог бы тебя спасти.
Мне до сих пор стыдно за эту мысль. До сих пор стыдно за те мгновения, когда я жалею, что все не сложилось иначе.
Жало входит в него неожиданно легко — кости есть не везде, а кожа не такая уж и толстая. И кровь у него красная, горячая — сможет согреть замерзшие щупальца, залечить раны. В нем много мяса, жаль только трупы, у кого горячая кровь тают слишком быстро.
Зато у нее останутся кости.
Ей хватит и костей.
Она обвивает еще дергающуюся тушу — это больше не противник — всеми здоровыми щупальцами, хотя знает, что существо не вырвется, никуда не денется и никогда больше не причинит ей вреда.
…
Марш очнулась, нависая над виртуальным рингом. Крест в ее руках был неестественно погнут, кожа под перчатками горела от частых электрических разрядов. Челка прилипла ко лбу и закрыла глаза, но Марш не торопилась ее убирать.
Ее лабор — весь побелевший и помятый — лежал в центре ринга, обнимая бесформенный черный комок.
Оператором оцифрованного лабора оказался Ренцо. Он смотрел на нее со смесью ужаса и брезгливости. Его консоль лежала на полу и истерично мигала всеми цветовыми сигналами. Будто без нее было непонятно, что лабор потерял управление и вряд ли когда-то теперь его обретет.
— Ты это… — наконец хрипло сказал Ренцо. — Ты бы… ну так-то нельзя, знаешь… ну… жить.
Марш наконец убрала челку со лба.
Интересно, действительно ли она провела весь бой зажмурившись. У Ренцо не спросишь — она не снимала очки.
Марш обернулась. Над белым рингом в черной пустоте плотный серый туман — из белой и черной крови.
Кем был оцифрованный лабор? Ее матерью? Гершеллом? Или она дралась с собой, той собой, что была заперта в конвенте в виде башни со стрельчатыми окнами?
А может, она все же была тем древним черным монстром, который не знал поражений. В пятнах можно разглядеть столько образов, нужно только присмотреться.
Черный лабор обнимал побелевшими щупальцами груду искореженных, искрящих деталей.
Марш сняла очки, и первым, что она увидела, была до неприличия довольная рожа Бэла.
— Четыре тысячи токенов зачислены на ваш счет, — доложил Аби, так внезапно, что она вздрогнула.
— Я на тебя ставил, — сообщил Бэл, не переставая улыбаться.
— Назначение перевода: «За красивые глаза», — добавил Аби.
Бывают же такие гондоны.