Ди Ди Рамон: Первый альбом Ramones записали за пару дней. Мы сделали несколько других записей и демок с Крейгом Леоном и Марти Тау, только получилась полная фигня. Потому что по дороге домой из студии мы обдолбались вусмерть — ехали через лес, заблудились и постоянно видели куски людей вдоль дороги. Руки, головы… Причем этот глюк словили все. После такой веселухи мы были счастливы, что вернулись в Нью-Йорк. И решили делать альбом в студии, в той, которая в мюзик-холле «Радиосити».
Артуро Вега: Когда мы писали первый альбом в мюзик-холле «Радиосити», я уже знал там все ходы и выходы, потому что таскал туда фильмы, когда работал курьером. Я знал все хитрые коридоры и лестницы; это было потрясно — разгуливать одному по мостику над сценой.
Тогда я часто пробирался в гримерку Rockettes — ну вы знаете этих танцоров — и крал их костюмы. Надыбал там классные штаны из золотой парчи, шапочку, еще какие-то клевые шмотки. Это было здорово.
Мне казалось, что Ramones зависнут в студии надолго, но через три дня они сказали: «Мы закончили».
Это прозвучало как: «Ну, как два пальца об забор вытереть».
Джоуи Рамон: Мы сделали альбом за неделю и потратили всего семь тысяч четыреста долларов — все просто обалдели. В то время люди не слишком парились на тему денег. Вокруг было столько бабла! Деньги крутились вокруг, и их тратили на что попало. С ними не было тогда так напряжно — были альбомы, которые влетали в полмиллиона долларов, а писались два-три года, как было, например, с Fleetwood Mac. Сделать альбом за неделю и потратить на него семь тысяч четыреста долларов было нереально, причем этот альбом действительно изменил мир. Этот альбом дал первый толчок панк-року, вообще ввел в игру новую тему — так же, как и нас самих.
Ди Ди Рамон: Когда мы в первый раз выбрались из города с группой, то мы отправились в какое-то ужасное место в Новой Англии. Это было побережье океана и стремный, воняющий пивом большой зал под названием «Фроликс». Этим утром я не смог вырубить и чувствовал себя паршиво. Была зима, было холодно, а после концерта пришлось возвращаться в этот поганый отель.
Как же было хреново. Я побывал во многих клоповниках, но этот отель… Мне было откровенно плохо. Началась ломка. И я взял одеяло, сунул край в раковину и пустил воду. Потом сел под одеяло, под раковину, и пытался представить, что сижу под водопадом, просто чтобы забыть, где я и что со мной происходит. Мы так хотели убраться оттуда, но нам пришлось остаться там еще на три дня. На третий день я чувствовал себя кошмарно, та ночь была самой холодной в моей жизни. Когда мы доиграли до конца, какой-то полицейский подошел, вынул пистолет и заявил: «Эй, парни, давайте играйте дальше!»
На следующее утро мы позвонили Дэнни Филдсу и сказали: «Дэнни, мы больше никогда не будем ездить на концерты!» Он сказал: «Хорошо, вы сыграете там-то сегодня вечером и там-то завтра ночью…»
Дэнни Филдс: Линда Стейн, жена Сеймура Стейна, второго менеджера Ramones, имела очень интернациональный склад мышления. Она была, так сказать, загипнотизирована коммерческими перспективами Ramones на европейскам рынке.
С самого начала она правильно почувствовала, что у нас есть неплохой шанс найти себе место в Соединенном Королевстве. И мы тем упорнее пытались туда выбраться, чем больше нам казалось, что мы не уедем дальше Нью-Джерси через реку.
Первый концерт Ramones в Англии был 4 июля 1976 года, на двухсотлетие Независимости, что, по-моему, было метафорично, так сказать, две сотни лет нашей свободы от Великобритании — и вот мы принесли им подарок, который должен был навсегда разрушить их мировосприятие.
Ди Ди Рамон: Когда мы приехали в Англию, все происходило невероятно быстро. Записывающая компания предоставила нам неограниченную оплату услуг в отеле, и я заказал столько виски, что через два дня они получили счет на семьсот долларов. Когда они его увидели, они сказали: «Мы думали, вы закажете несколько сэндвичей с сыром и кока-колу». Это было потрясно. Я почувствовал себя большой рок-звездой. Наверно, именно к этому я и стремился.
Микки Ли: Кажется, все были немного на взводе, ведь мы впервые уехали так далеко от родного района, в Лондон. Все мы, и Ramones, и менеджеры, шли пешком по аллее в сторону задней двери, ведущей за кулисы Раундхауса. На аллее, как взвод солдат рок-фронта, стояла группа Clash.
На них были надеты черные косухи, они пытались выглядеть охуенно круто, и мы даже слегка струхнули. Томми зарядился валиумом, у него тряслись руки, потому что он охуенно пересрал. Ну а когда мы подошли к двери, они сказали: «Мы типа Clash. Мы будем круче всех».
Они не сказали: «Привет, нам нравятся ваши записи!» То, что они сказали, это была акция. Они были активными панками, потому что именно так понимали нью-йоркский панк — крутые акции.
Артуро Вега: Все лондонские группы торчали на аллее, пытаясь попасть в Раундхаус, чтобы увидеть Ramones. Джонни Роттен попросил у меня разрешения пройти за кулисы и познакомиться с ребятами.
Он спросил меня: «А если я им не понравлюсь, они меня не побьют?» Он думал, что Ramones настоящие отморозки, ха-ха-ха!
Ди Ди Рамон: В качестве маленькой шутки Ramones всегда добавляли чуток мочи то, чем угощали гостей. Когда Джонни Роттен пришел в Раундхаус поглядеть на Ramones, он спросил у Монти, можно ли зайти за кулисы с нами поздороваться. Джонни Рамон согласился и во время встречи вел себя с Джонни Роттеном очень дружелюбно. Он взял его за руку, похлопал по спине и предложил выпить пива. Ха-ха-ха!
Джонни Роттен взял пиво и выпил его залпом. Мы все задержали дыхание. Он выпил пиво и ушел.
Дэнни Филдс: Мик Джонс и Пол Симонон из группы Clash были там. Пол тупо втыкал на белые носки, они были ужасно грязными, и я подумал: «Слушай, а прикольно». Я балдел от Пола, потому что мне нравились его носки. Это были по-настоящему грязные тонкие белые носки. По рисунку грязи можно было изучать ботинки Пола.
После того, как Пол сошелся с Патти Смит, он изменился. У нее был хороший вкус на ребят. Тогда Пол и Мик еще не были Clash, они только собирали группу. Они боялись играть, пока не увидели Ramones. Пол и Мик сказали Ramones: «Теперь когда мы увидели вас, мы тоже соберем группу».
Ramones ответили им: «Надо просто играть, ребята. Знаете что, выбирайтесь из подвала и играйте. Это то, что сделали мы».
Собственно, Ramones сказали им то, что они говорили всем, кому ни попадя: «Вы не обязаны становиться лучше, просто выступайте и играйте, как сможете. Не ждите, пока вы станете лучше. Как вы узнаете, что уже достаточно хороши? Просто выходите и пойте».
Это то, что Ramones взяли от New York Dolls, знаете, как раз: «Чего мы ждем?» Для меня это важная часть того, что группы передают друг другу из рук в руки.
Ди Ди Рамон: Сид Вишес ходил за мной хвостом. Это было еще до того, как он попал в Sex Pistols. Паренек был приятный и недалекий. Я все время за ним наблюдал. Полный атас был как-то ночью, когда мы собрали большую тусовку. Шло лето, в Лондоне стояла ужасная духота. Дело было в одном местечке, где все тогда тусовались и которое называется «Сельская кузина» или «Сельский клуб». Подавали вино и пиво, и все ужрались. Блевотина была по всему туалету — в раковине, в толчках, на полу. Это было и правда мерзко.
Кто-то спросил: «Ди Ди, тебе надо чего-нибудь?»
Я сказал: «Да, неплохо бы спида».
Через мгновение у меня в руке была огромная доза спида. Я немедленно нюхнул порошок, и меня тут же накрыло. Потом я встретил Сида и он спросил: «У тебя есть забалдеть?» Я ответил: «Да, есть доза спида». Тогда Сид вытащил походную аптечку и заложил целую кучу спида в шприц, надел иглу и прямо в туалете, среди всей этой блевотины и мочи, ширнулся. Он ничего не кипятил. Просто потряс шприц, воткнул иглу в руку и загрузился. Я тупо смотрел на него. К тому времени я уже на всякое насмотрелся. Он поднял на меня обалдевшие глаза и спросил: «Парень, где ты раздобыл эту дурь?»
Легс Макнил: Я сидел у Артуро на Второй стрит и ждал возвращения Джоуи Рамона из Англии. Когда он уезжал, я сказал: «На фига тебе Англия? Оставайся дома. Англия — отстой».
Сам я никогда в Англии не был. Вообще никуда не ездил. Только на Бауэри. Еще одно лето на Бауэри. Так вот, я сидел у Артуро на Второй стрит и ждал возвращения Джоуи Рамона из Англии. Долго ждать не пришлось, они уезжали только на праздники четвертого июля. Когда Джоуи вернулся, по его глазам можно было догадаться, что там что-то произошло. Джоуи повторял снова и снова: «Легс, ты не поверишь! Ты не поверишь! Им понравилось!»
Я не мог просечь, о чем он говорит, потому что в то время панк еще был просто журналом, Ramones, Ричард Хелл, Джонни Фандерс, Патти Смит и Dictators. В «CBGB» тусовались всего человек сто, причем половина из них не была панками, они пришли из мира искусства, их привел на Бауэри скулеж яппи Дэвида Бирна. Dictators жили в Бронксе и редко оттуда высовывались. И похоже, все, кроме меня и Джоуи, были джанки. Так что панк был вроде нашей внутренней шуткой, и ему на роду было написано таковой и остаться.
Когда Джоуи сказал мне, что представление в Раундхаусе прошло на ура, я подумал: «Здорово, я рад, но на фига нам Англия? В смысле, когда же нас полюбит Америка?»
Чита Краум: Когда Ramones выступали в Кливленде первый раз, мы сняли их, таскали им записи и дурь. Потом, когда они уезжали домой, мы их провожали. Им нужно было найти выезд на хайвей, и мы со Стивом Бейтосом в другой машине показывали им дорогу.
В тот раз Стив взобрался на крышу машины. Мы гнали 80 миль в час, и Стив выбрался из окна на крышу машины и показал «Рамонам» голую жопу. Стив вел машину, и когда он вылез из окна, мне пришлось держать руль.
Джеймс Слаймен: Когда Стив жил в Кливленде, он так развлекался каждую ночь. Мы напивались, Стив снимал штаны, а потом, не отпуская руля, забирался на ветровое стекло машины и показывал всем голую задницу. Это была его любимая фишка. Его член прижимался к ветровому стеклу, зато задница вылезала наружу для всеобщего обозрения.
Чита Краум: Когда Джоуи Рамон вернулся из Нью-Йорка, он поговорил о нас с Хилли и договорился о прослушивании вечером в понедельник в «CBGB». Dead Boys до этого момента не существовали — мы собрали группу уже после того, как Джоуи Рамон договорился о прослушивании.
Dead Boys были вместе всего неделю. Перед этим у нас была группа под названием Frankenstein, но она распалась. Мы просто гоняли балду по стенам, в основном из-за того, что не могли договориться о концерте. Стив повторял: «Слушайте, в Нью-Йорке делают то же, что делаем мы. Там полно таких, как мы. Мы туда впишемся».
Потом Стив договорился с Джоуи, и тот помог нам устроить концерт. Тогда Стив позвонил нам и сказал, чтобы мы встретили его в аэропорту. Когда мы пришли в бар в аэропорту, никто не знал, что пригласили других, потому что мы передрались друг с другом. Когда мы собрались, Стив произнес речь.
Он сказал: «Парни, вы хотите добиться успеха? Мы тоже. Значит так, если мы останемся в Кливленде, у нас будет крыша над головой. НО! Если мы двинем в Нью-Йорк, у нас будет шанс».
Мы ответили: «Понятно. Вот, блин, какая хуйня!»
Легс Макнил: Джоуи Рамон неофициально поселил к себе Dead Boys, пока они были здесь, так что мы с Джоуи зависали с ними, и они нам нравились. Ходил слушок, что это Стив подавал Игги арахисовое масло во время знаменитого концерта Stooges, когда Игги разгуливал по рукам зрителей. Мы не могли выяснить, правда это или нет, в любом случае, телега была отличная.
Стив был прожженным фанатом Игги, это было ясно, стоило посмотреть, как он подражает Игги на сцене. Однако у него были потрясные песни, так что мы не загонялись. Да и Игги к тому моменту уже сошел со сцены.
Dead Boys были ребята что надо, они были на нас похожи, и в благодарность за наше гостеприимство Стив одарил нас обалденным Крестом нацистской матери в знак того, что мы признаны почетными Dead Boys. Мы с Джоуи только посмеялись: «Классно! Нацистские побрякушки — это наша любимая фишка!»
Ramones в своей песне «Today Your Love/Tomorrow the World» пели, что они нацисты, но они не были нацистами. Понимаете, культура семидесятых строилась на принципе «будь хорошим». Ты был обязан быть хорошим. Не случайно символом семидесятых стали улыбающиеся лица. Поэтому, когда Ramones пели, что они наци, на самом деле они хотели сказать: «Мы отказываемся быть хорошими».
Хотя Джоуи сам был евреем, подарок его не обидел. Нам вообще казалось, что свастики Dead Boys были полным отстоем. А все из-за того, что Артуро Вега, тот парень, хозяин чердака, где обитали Ramones, был художником и рисовал только разноцветные яркие свастики.
Чердак Ramones был весь размалеван кислотными свастиками. Так что по сравнению со свастиками Артуро Крест нацистской матери, подаренный Dead Boys, не впечатлял.
Артуро Вега: Чем больше я прикалывался рисовать свастики, чем больше я о них думал, тем сильнее они мне нравились и тем яснее я понимал их силу. И тем больше я воспринимал рисование свастик как искусство. Яркий флюоресцирующий цвет кажется не слишком естественным, хотя этот цвет существует в природе — некоторые рыбы и птицы имеют флюоресцирующую окраску — но для меня этот цвет является олицетворением человеческого безумия. Если вы все время будете смотреть на флюоресцирующие цвета, вы ослепнете, они по-настоящему убивают ваше зрение, поэтому такой цвет сам по себе — достаточно радикальная штука. Потом, если вы смешаете нацизм с флюоресцирующим цветом, вы получите высшую степень человеческого безумия.
Я всегда верил, что ЕДИНСТВЕННЫЙ способ победить дьявола — это заняться с ним любовью. В моем любимом сне я встречаю дьявола. Я обнажен, появляется дьявол изумительного голубого цвета. Он выглядит как манекен, как робот. На нем, естественно, нет одежды и весь он голубой и сверкающий. Я снова и снова слышу голоса, которые говорят: «Это он! Это он!» И я отвечаю: «Хорошо».
Он подходит ко мне, и я смотрю на него, он немного худее меня, не сильно худее, но все же слегка худее, и я говорю: «Ты мне нравишься». И он отвечает: «Ты мне тоже нравишься».
Но затем он начинает меня бить, БАЦ-БАЦ-БАЦ, я падаю на пол, но внезапно он превращается в маленького ребенка, ребенка нескольких месяцев от роду, и потом я ебу его, ха-ха-ха! И пока я ебу его, он машет ручками, шевелит ими, как беспомощное дитя.
Поэтому я всегда верил: чтобы победить дьявола, вы должны заняться с ним любовью. Вы должны это понять.
Кроме того, мне интересна реакция людей на художественное изображение свастики: некоторые звереют. По-моему, изображение свастики является чувствительным детектором нацизма. Оно выявляет в тебе нациста, если ты скрытый фашист, а люди, которые чувствуют себя задетыми, — это люди, которые что-то скрывают. Люди, занимающие оборонительную позицию — это скрытые фашисты. Вот за что я люблю изображение свастики — оно раскрывает твою душу.
Дэнни Филдс: Я написал статью в журнале High Times, чтобы выразить удивление по поводу запрета на слово «наци» в популярной музыке, при том что на полках магазинов невозможно найти книгу без свастики на обложке. Такая ситуация меня до сих пор забавляет. Я считал, что тексты у Ramones прикольные. Думаю, Ди Ди не говорил о расовом уничтожении, все это скорее имело иной смысл, знаете, типа: «Когда дверь в спальню закрывается, я становлюсь нацистом».
Ди Ди вырос в Германии. Его воображение было захвачено окружающим миром. Он был похож на маленького ребенка, говорящего плохие слова, чтобы проверить, придется ли ему потом мыть рот с мылом.
Ди Ди Рамон: Я вырос в Германии, мы переезжали из одного дерьмового города в другой. Я жил в Бад-Тёльц, в Баварии, недалеко от гитлеровского Орлиного гнезда. Я жил в Мюнхене, потом мы переехали в Пирмазенс, маленький городок на французской границе. Немецкая сторона Пирмазенса называлась линией Зигфрида, французская сторона — линией Мажино. Во время Первой и Второй мировых войн обе враждующие стороны строили укрепления с «драконьими зубами», тяжелой артиллерией, бункерами и пулеметными гнездами. Я часто пробирался на окраину города и бродил среди старых бункеров и находил ржавые, но стреляющие автоматы, немецкие стальные шлемы, противогазы, штыки и ремни.
Все дети в моем районе собирали военные трофеи и торговали ими. У меня набралось так много, что я тоже стал ими торговать. Я был зачарован нацистскими символами. Мне нравилось находить их в каменных обломках Германии. Они были восхитительны. Они были просто красивы. Мои родители очень переживали из-за моего хобби. Однажды в одном магазинчике я нашел кое-что стоящее — меч Люфтваффе. Он был прекрасен. Я купил его за восемьдесят марок. Я знал, что могу оставить его себе или перепродать с хорошим наваром. Но когда я принес его домой, отец ужасно расстроился. Он сказал: «Ты представляешь, сколько наших ребят погибло из-за этого меча?»
И я подумал: «Мудак он, на что тут обижаться», — потому что своего мнения у него сроду не было.
Дэнни Филдс: Не было лозунгов: «Я — наци, и вы, евреи, готовьтесь!» Ничего подобного. Дело было не в политике, дело было в сексе. Я знаю, что сегодня не все понимают разницу, но это не было расистской угрозой. Я это видел лучше других, ведь мои родственники, хотя я их никогда не знал, были уничтожены нацистами за то, что они были евреями.
Никто не принимал смерть европейских евреев так серьезно, как я. Я не играл с этим, не думал, что это забавно. Но если вы хотите купить красивую черную кожаную куртку с символом «SS», как сделал Рон Эштон, почему бы и нет? У меня целый книжный шкаф заполнен книгами о III Рейхе — разве это делает меня нацистом? Я люблю читать об этом, это — одно из моих хобби. Если вы спросите меня, о каких трех исторических личностях я хотел бы узнать больше, я назову двоих — Микеланджело и Генриха Гимлера. Я хотел бы узнать, что двигало Гимлером. Как фермер-птицевод в конце концов дошел до убийства шести миллионов людей моей национальности? Это за пределами моего понимания.
Но я не обвиняю и не проклинаю людей за любовь к этому стилю. Правда, если я замечал, что человек согласен с идеями наци, я тут же по возможности переставал с ним общаться.
Ди Ди Рамон: Моя мать часто рассказывала мне истории о войне. Она рассказывала, что бомбоубежища были переполнены и поэтому некоторые люди оставались снаружи, и когда после окончания воздушных налетов она выходила наружу, то видела их тела, трупы с кишками, висящими из открытых ртов. Сотрясение от взрывов бомб выдавливало из людей кишки наружу. Весь город горел. Иногда она упоминала тех родственников, которые раньше были наци: «Ах, твой дядя, он вернулся из России только через шесть лет после войны, пошел искупаться в воронке от бомбы и утонул». Я часто бродил в одиночестве, погружаясь в мир фантазий; порой, качаясь на качелях, я воображал себя боевым летчиком.
Айлин Полк: У Артуро была черная эсесовская форма, она была подвешена к потолку его чердака рядом с бальным платьем. Я почти уверена, что Ди Ди и Артуро надевали их, когда никого не было рядом. Почти наверняка так и было. Я не знаю кто надевал платье, а кто форму, но я почти уверена, они так одевались.
Филип Маркейд: Однажды ночью я был на вечеринке на чердаке у Артуро Вега. Мы все были совершенно обдолбанные, и я случайно оказался недалеко от Ди Ди и Артуро. Я слышал маленький, но потрясный отрывок их беседы. Клянусь богом, это правда. Ди Ди говорил Артуро: «Я перепробовал все наркотики, все-все, что можно сделать, я уже делал. В моей жизни было все. Я просто не знаю, чем заняться теперь».
Наступила тишина, и Артуро сказал: «Ты никогда не убивал человека».
Они поглядели друг на друга с выражением: «Хммм, а правда». Мне кажется, они раздумывали об этом около минуты. Ха-ха-ха!
Айлин Полк: Ди Ди блестяще манипулировал людьми. Но когда доходило до обычной, повседневной беседы, он казался придурком и, как мне кажется, нарочно вел себя так. Он так делал, чтобы взрослые и полиция не приставали к нему. К примеру, когда однажды мы шли на чердак к Ramones и кто-то начал подниматься позади нас, Ди Ди открыл выкидной нож.
Оказался это его домовладелец. Он подошел к нам сзади, когда мы поворачивали ключ в двери. Ди Ди был всегда на взводе, как будто ожидал нападения из-за любого угла. Но когда он увидел, что это домовладелец, Ди Ди сказал: «Ааа, вау, мужик, извини». И он вел себя как совершенный идиот. А домохозяин ответил: «Все в порядке, Ди Ди, все в порядке».
Думаю, Ди Ди всегда высматривал, не приближается ли какая-нибудь угроза. Может, он даже с нетерпением ждал неприятностей. Есть люди, которые постоянно говорят о борьбе и насилии, и ты так до конца и не знаешь, хотят ли они, чтобы все это произошло в действительности.
Чита Краум: Во время одного из наших первых концертов Ди Ди Рамон подарил Стиву тот самый нож 007. Вы помните нож марки 007? С коричневой деревянной рукояткой, его длина в открытом виде составляла четырнадцать дюймов, а ширина лезвия — около дюйма. Он открывался сбоку. Это была не выкидушка, но лезвие здорово выбрасывалось. Хороший нож, такие до сих пор производят.
И вот Ди Ди бросил этот нож 007 Стиву прямо на сцене, во время нашего второго концерта в «CBGB». Подарок от Ди Ди — это было серьезно. Он был похож на собственный нож Ди Ди, понимаете, что это значит? Наверно, это был способ Ди Ди показать, что Dead Boys ему нравятся, знаешь такое: «Держи…» Это был подарок от души, и это было важно для Стива.
Джеймс Слаймен: Когда Dead Boys во второй раз играли в «CBGB», Хилли Кристал подписал с ними договор и стал их менеджером. Я даже удивился. Они были группой, которая в Кливленде называлась Frankensteins и которую я так и не пошел смотреть, потому что, если честно, я никогда не принимал музыку Стива всерьез.
После их первого шоу вокруг поднялся большой шум. Потом они подписали договор с Сэром, вокруг чего опять много шумели, а через месяц они уже сидели в студии и писали первый альбом.
Все Dead Boys по жизни были нищими, поэтому они неожиданно оказались по уши в деньгах. Они просто с этим не справились. Слишком большой успех, который пришел слишком рано.
Джиния Рейвен: Хилли позвонил мне и сказал: «Я хочу, чтобы ты послушала эту панк-группу. Они очаровательны».
Я пришла посмотреть Dead Boys, и они сыграли «Caught with the Meat in Your Mouth» — «Ты пойман с куском мяса в зубах». Я спросила: «Хилли, это — очаровательно?»
Но Хилли был прав. Он был прав. Их музыкальный разъебон заставил меня истерически хохотать. Я послушала их и сказала: «Хилли, я буду продюсировать их, но я не хочу светиться».
Dead Boys обалдели от того, что я беру их в «Электрик Леди Студиос», где писались Джими Хендрикс и Патти Смит. Когда в первый день они вошли, я обернулась и увидела эти ебаные свастики. Свастики на всем и вся.
Мои родители сидели в концлагере. Я родилась в Польше в самой середине Второй мировой войны. Из-за нацистов у меня нет семьи. Вспоминаю, как кусала свою мать, потому что когда мы бежали из Польши, она зажимала мне рот рукой, чтобы я не выдала нас каким-нибудь звуком. Это было ужасно, ужасно. Я все еще не оправилась от этого ДЕРЬМА, понимаете?
Так что я повернулась к Джонни Блитцу, барабанщику, и сказала: «СНИМАЙТЕ С СЕБЯ ЭТУ ПОЕБЕНЬ».
Он проворчал: «Я даже не знаю, что эти штуки, собственно, означают».
Я сказала: «СНИМАЙТЕ С СЕБЯ ЭТУ ПОЕБЕНЬ — И Я РАССКАЖУ ВАМ, ЧТО ОНИ ОЗНАЧАЮТ. Они означают человеческую расу, которая была почти полностью уничтожена. Они означают, что ваш менеджер — еврей. Владелец этой студии — еврей. Я — еврейка, и я ваш продюсер, и я могу потерять тормоза ОХУЕННО ЛЕГКО!»
Они поснимали свастики. Конечно, я знала, что Dead Boys не были нацистами. Знала, что они были просто молодыми панками. Они хотели сделать что-нибудь, что было «плооохооо». Я могла их понять. Но только не свастики.
Я угостила их бейгелами.[57] Пиздец, они ни разу в жизни не пробовали бейгел. В Кливленде! Я сказала: «Что у вас там творится в этом Кливленде? Где вы были, в Дахау? Вы что, хотите сказать, что у вас там нету бейгелей?» Они вообще не врубались, что такое бейгел. «Я спрашиваю, ебать вас, из какого-такого Кливленда вы взялись? Немецкого Кливленда?»
Айлин Полк: Однажды ночью Стив Бейтос выбрил свастику у меня на лобке, а Джимми Зеро это дело сфотографировал. Они увидели меня в «CBGB» с хлыстом, и в конце концов я отправилась к ним домой. Стив сказал: «У меня есть потрясная идея!»
Это было прикольно. У них в комнате, на стене, висел нацистский флаг. Мы начали раздеваться, но слишком нажрались, чтобы как следует потрахаться. В любом случае, мне никогда не нравилось заниматься сексом с двумя парнями — я всегда чувствовала себя в меньшинстве. Вообще-то, мы со Стивом собирались остаться вдвоем, но потом Джимми Зеро тоже оказался в комнате, и я спросила: «Мне придется трахаться с твоим другом тоже?»
Стив ответил: «Нет, но, может, ты разрешишь нам выбрить на твоем лобке свастику?»
Мне всегда больше нравилось играть, чем работать сливным отверстием. Ну, Стив достал опасную бритву, достаточно стремную, и выбрил вполне приличную свастику. Потом он завернулся в нацистский флаг и пошел бегать вокруг «Челси».
Мы сказали себе: «Надо будить всех наших». Ну, вломились в их комнату: на нас был нацистский флаг, и мы были голые, и у нас был хлыст, и мы начали петь «Весна для Гитлера», и лупили ребят, пока они не проснулись. Это было весело.
Биби Бьюэл: Кто-то посоветовал мне сходить в «CBGB» посмотреть величайшую группу в мире — Dead Boys. Однажды ночью, когда они играли, я пошла туда. И когда вошла внутрь, первое, что я увидела, был Стив, дававший отсосать какой-то герле прямо на сцене. Первое, что я увидела.
Джиния Рейвен: Именно я подбила Стива дать отсосать прямо на сцене. Говорю вам, именно я устраивала себе и всем окружающим веселую жизнь. Той ночью я сказала одной официантке из «CBGB»: «Слушай, сходи и принеси взбитых сливок…»
Dead Boys должны были исполнить ту самую песню, «Ты пойман с куском мяса в зубах». Ну, я сказала официантке: «Когда они будут петь эту песню, ты намажешь взбитые сливки на его…»
Там всегда можно было подбить кого-нибудь на аферу. Я достаточно протусовалась в «CBGB». Хилли той ночью не было. Мне кажется, Джон Кейл был там, но я не помню точно, потому что мы все пили как сумасшедшие.
Значит, я сказала официантке, не помню, как ее звали, я сказала «Давай!», как будто я предлагала ей выпить вместе, ха-ха-ха! Я сказала: «Давай, иди нарой сбитых сливок. Потом, когда они будут петь песню, ты выйдешь на сцену, станешь на колени, расстегнешь Стиву штаны и намажешь сбитые сливки ему на хуй».
Она сказала: «Ой, ну, я не знаю…»
Я сказала: «ВПЕРЕД! ЧТО МЫ ТЕРЯЕМ?! ВПЕРЕД! ЗДЕСЬ НИКОГО НЕТ! ВПЕРЕД! В ЧЕМ ПРОБЛЕМА?! Я помогу. Я буду рядом. Я расстегну ему штаны».
Я вешала ей на уши тонны лапши, лишь бы она развелась.
Она сказала: «Правда?»
Я ответила: «РАЗДОБУДЬ ВЗБИТЫЕ СЛИВКИ!»
Ну, она пошла на улицу и купила сливки. Я сказала: «ДАВАЙ, ПОТРЯСИ ВЗБИТЫЕ СЛИВКИ КАК СЛЕДУЕТ! Чтобы они были как следует взбитыми!»
Ха! И вот, Dead Boys начали петь, а вы знаете, как Стив всегда хватался за свою промежность? Он всегда как-нибудь расстегивал ширинку, и его член был почти готов вывалиться наружу. Ну, я сказала: «Давай-давай — иди помоги». И я вытолкнула ее на сцену…
Биби Бьюэл: Не знаю, кто была та девушка, потому что не видела ничего, кроме ее затылка, но Стиву действительно отсосали прямо на сцене. А потом он повесился. После того, как ему отсосали, он перебросил свой ремень через трубу парового отопления и повесился на нем. Конечно, не по-настоящему.
Я подумала: вау, полный отстой. И ушла. Но я не могла перестать думать о Стиве. Я втыкала на фотки Стива и Dead Boys, как будто занималась всяким, и я не могла перестать думать о Стиве. Лиз Дерринджер часто спрашивала меня: «Чем он тебя так привлекает?» Я отвечала: «Я не знаю, это навязчивая идея, я не знаю, я просто люблю крыс, люблю ласок, я не знаю, почему он такой привлекательный, знаешь ли, он просто, такой какой есть». Но Лиз не врубалась. Она просто не могла себе этого представить.
Джиния Рейвен: Официантка не делала минет Стиву на сцене, потому что парень должен был еще петь. Я не хотела помешать ему. Поэтому я сказала: «Не делай этого пока». Бедный парень.
Джида Гэш: Однажды ночью я пришла в «CBGB». Я пришла туда прямо с работы. Мы, девушки, одевались по-особому из-за того, что работали топлесс-танцовщицами: нам приходилось носить шпильки, грим, парики, всякие штуки и еще перчатки, чтобы скрыть следы уколов.
Мы заканчивали рабочий день с сотнями тремя баксов в кармане, иногда и побольше — а что делать после работы? Идти в клуб. Ну, ты спрыгиваешь со сцены топлесс-бара, накидываешь что-нибудь, ну там, куртку, шарф, садишься в такси, и вот ты у «Макса» или в «CBGB».
Итак, однажды ночью после работы, я забрела в «CBGB» и там встретила Рокси, зависшую с Чита. В это время она начала встречаться с Джонни Рамоном, но здесь была с Чита Краумом и Стивом Бейтосом из Dead Boys. Я решила, что это круто, потому что Dead Boys становились популярными, о них шла слава как о жесткой группе.
Все Dead Boys были нищим белым отребьем, из семей нижнего среднего класса, из Янгстауна, в Огайо. Они выросли очень жестокими. Они росли в уличных бандах, они были совсем дикими. Это было больше, чем просто стиль, это был образ жизни. Итак, я вижу Рокси, совершенно пьяную и обдолбанную, вижу ее руки, обнимающие Чита и Стива, и тогда я подумала: эй, ты знаешь, это крутые парни, больные парни. Это больные сельские ребята, они оригинально смотрятся.
Я замутила со Стивом, и это было потрясно. Я любила Стива. Они все жили на Девятой стрит, и он взял меня к себе жить.
Все было здорово, не считая того, что он достал нож. Его мысли были для меня загадкой: вау, странная баба, вынуть нож, ей понравится. Он приложил нож к моему бедру, но единственное, что я почувствовала — желание послать его.
Но потом я полюбила. Я любила, любила, любила, любила Стива.
Джеймс Слаймен: Мне кажется, Джида стала встречаться со Стивом до появления Чита, но я могу ошибаться.
Джида Гэш: Dead Boys вернулись в Кливленд, а я лучилась любовью, как мыльными пузырями. Через несколько дней Чита пришел ко мне на «CB» и сказал: «У меня для тебя сообщение от Стива. Ему пришлось задержаться в Кливленде еще на пару дней по какому-то делу, но он вернется в среду, и он хочет тебя увидеть».
Я подумала: «Правда? Круто».
Ладно, не знаю как, но Чита забрался ко мне в трусы. Это было так лестно для моего самолюбия — заполучить этих двух парней — я возбудилась, когда шла домой этой ночью с Чита; вот так мы оказались вместе с Чита.
Мы с Чита выглядели как брат и сестра. Мы оба были рыжими. Наши имена звучали похоже. Мы были как один человек с разными гениталиями.
Стив решил, что все так и надо, и отошел в сторону, но в баре «CBGB» было много всякого. Я обнимала Чита, а Стив сидел с другой стороны и повторял: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя». Это был безумный треугольник, потому что я любила двух мужчин. Но я осталась с Чита, потому что по-настоящему любила именно его.
Джеф Магнум: Dead Boys был нужен бас-гитарист. У них не было своего, когда они первый раз приехали в Нью-Йорк, и во время первой записи на бас-гитаре играл Боб Клермаунтин. Ну, они притащили меня из Кливленда. Первое, что случилось в Нью-Йорке, — в «CBGB» мы уронили усилитель, тогда я подумал, что не смогу играть здесь. Это пиздец. Потом мы пошли на хату Dead Boys на Девятой стрит и я подумал: «Хорошо, по крайней мере, хоть жилье приличное». Погрязнув в негативе, я почти не выходил из квартиры в выходные. Я думал, что умру там. В первую ночь кто-то визжал за окном: «Хватай его! Он бежит по крыше!»
И все это безумие, и ванна на кухне, и расплавленная кассета «кримовских» «Wheels of Fire» в печи. Я простой деревенский парень, я думал, что не выдержу.
Случалось, что я просыпался, а передняя дверь была открыта нараспашку, потому что когда Джонни Блитц приходил домой и у него не было ключей, он просто выбивал дверь.
И квартира у нас выглядели как Джонстаун — когда ты шел в ванную, приходилось перешагивать через тела.
Я был просто подавлен. Как будто это место, где мы жили, было свалкой. Я писал моей маме письма с просьбой прислать денег, чтобы купить кроссовки, потому что эта великая рок-группа сидела без денег.
Боб Груэн: Когда я в первый раз отправился в Англию, у меня был только телефон Малькольма Макларена. Я познакомился с ним в Нью-Йорке, когда он тусовался с New York Dolls. Я позвонил ему, и он повел меня в «Клуб Луизы».
Там тусовалась куча ребятишек в странной одежде, с торчащими во все стороны волосами. На сцене нарисовалась какая-то группа, оказалось, это Sex Pistols. Они смотрелись вызывающе нелепо — строили из себя крутых звезд. Все ребятки стояли вокруг них: «Ооох, это они, они такие великие!»
Sex Pistols были абсолютным центром внимания этой тусовки, где были Джо Страммер, и Мик Джонс, и Билл Айдол, и Адам Ант, и Сиу-Сиу. Все они говорили: «Хотел бы я тоже играть в группе».
А я сказал: «Давай, вперед! Похоже, это не слишком сложно». В таком ключе: «Слишком крутой, чтобы учиться, слишком тупой, чтобы найти работу».
Малькольм Макларен: Когда я был ребенком, взрослые часто заставляли меня писать «Я не буду плохим». Я просто выкинул «не»: получилось «Я буду плохим». Это меня немало забавляло, но уже в художественной школе фишка потеряла остроту. Для меня представление правящего слоя общества о плохом нуждалось в переосмыслении. И его представление о хорошем означало для меня вещи, которые обязательно надо было уничтожить.
В начале семидесятых, когда я закончил художественную школу, это был Брайан Ферри. Это были широкие зеленые бархатные штаны. Это были хиппи, светлая молодежь, социальный реализм, американский флаг, телевидение и пометка «до восемнадцати». Первый дизайн майки, который я сделал, был связан с попыткой определить свою точку зрения, словно ты проснулся однажды утром и размышляешь, на какой половине кровати ты лежишь: это был список «хороших» и «плохих» названий; этот список помог мне заставить работать «плохо» на то, чтобы изменить саму поп-культуру.
В этом списке было название — Sex Pistols, которое означало для меня все, что только можно. В начале была идея пистолета и красотки, молоденькой, красивой убийцы — сексуального пистолета. И я здорово придумал воплотить эту идею в виде группы ребят, которые определенно были «плохими», особенно когда я понял, что эти ребята так же озлоблены, как и я. И они могли помочь мне остаться в мире мечты, они стали стеной между мной и тем, что меня ужасало, — нормальностью.
Мэри Хэрон: Осенью 1976 года в Лондоне можно было почувствовать, как мир зашевелился и затрясся. Наш нью-йоркский прикол на полном серьезе приняла более молодая и жестокая аудитория в Англии. Вспоминаю, как тем летом я пошла посмотреть на игру Damned, которые, по-моему, действительно были ужасны. Я была одета в майку с эмблемой журнала «Панк», и я смешалась с толпой. Не могу описать, как они на меня реагировали. Все дико воткнули на то, что я в майке с надписью «Панк».
Я почти потеряла дар речи.
Я зашла за кулисы, и там толпились сотни этих ребят, как в кошмаре: маленькие дьяволята с яркими, крашеными в красный волосами и белыми лицами. На всех были цепи и свастики, и в голову была воткнута всякая фигня, и я думала: «Боже мой, что мы наделали? Что мы породили?»
Я почувствовала, что это мы подняли эту волну, но того, как все обернулось, мы не хотели и не ожидали. Думаю, английский панк был гораздо более гибким, и более острым, и более опасным.
Джей Ди Даггерти: После выхода Horses группа Патти Смит приехала в Лондон и выступила в местечке под названием «Раундхаус». Там было то ли восемьсот, то ли тысяча мест, для нас тогда это было много.
Толпа бушевала. В конце мы разбили свои инструменты. Я зашвырнул бас-бочку в зал и сломал себе палец на ноге, так что потом ковылял с тростью, которую мне купила Кейт Саймон.
На следующую ночь какой-то знакомый Ленни сказал: «Парни, вы должны сходить в клуб на Оксфорд-стрит и посмотреть эту группу, Sex Pistols». Мы подумали: «Какое дурацкое название! Надо идти». Мы пошли туда и как будто нырнули в болото: полы, залитые пивом, неопрятные люди — не панки, просто мерзкий народ в духе семидесятых.
Группа вышла, и мы сказали «ВААА!»
Перед первой песней Джон Роттен сказал: «Кто нибудь ходил прошлой ночью в Раундхаус смотреть, как хиппи трясут тамбуринами? Лошади, лошади, ЛОШАДИНОЕ ГОВНО!»
Я подумал: «Пиздец, мы уложились в пятнадцать минут!»
Малькольм Макларен: Я, по крайней мере, на поколение старше тех ребят, менеджером которых был. Я не из поколения Sex Pistols, я из шестидесятников. Мои отношения с Sex Pistols были напрямую связаны с тем экзистенциальным, происходящим от страха первичным побуждением что-нибудь сделать в рок-н-ролле — принеся в жертву карьеру; плюс было то самое «сделай сам», любительский дух рок-н-ролла. Это то, с чем я вырос, — способность делать дело.
В конце семидесятых философия гласила, что ты не можешь ничего сделать без больших бабок. Моя философия возвращалась к корням: «Пошли на хуй! Плевать, что мы не умеем играть и у нас нет хороших инструментов, мы будем продолжать, потому что думаем, что вы все бляди».
Я размышлял о том, что породило нашу злость, — мы злились из-за денег, из-за того, что культура стала корпоративной, что мы потеряли ее и не было никакой надежды вернуть ее себе. Это было поколение борцов за культуру.
Мэри Хэрон: Я пошла, чтобы встретиться с Малькольмом Маклареном в его магазине. Он был слегка педерастический — очень театрально. Он был гротескный. Вычурный. Саркастичный. Но довольно милый. Я немного потрепалась с ним, и он пообещал мне дать проходку на выступление Sex Pistols у «Эрика», в Ливерпуле.
Как на всех легендарных событиях, которые я видела, концертный зал на том концерте Sex Pistols был наполовину пустым. Человек пять были одеты как панки, и все они знали друг друга.
Это напоминало панк в Нью-Йорке того времени — в теме было человек сто, все они были знакомы между собой. Концерт был плохим. Небрежным. Они трепались со зрителями, Джонни говорил в микрофон: «На хуй радость!» Он был очень язвительным и забавно двигался по сцене. Мне понравилось.
Мне казалось, что на сцене происходит что-то настоящее. Как будто в их жизни настал очень важный момент. Я подумала: «Боже, это же настоящее живое потрясение!»
Боб Груэн: На следующий день я зашел в помещение, где в то время репетировали Sex Pistols, и сделал фотографии для Rock Scene. Когда я зашел в зал, Стив спросил: «Хочешь чая?»
Я слышал об этой группе еще до того, как приехал в Англию, но тогда я подумал: «Эти парни совершенно нормальные». Подумал: «Ну, и что же сейчас будет?» Я наблюдал за ними — никто, знаешь, не плюнул в чай. Они не бросались в меня бутылками. Простые ребята сидят кружком и по-английски попивают вечерний чай.
Потом внезапно появился Джонни Роттен. Он был эксцентричный товарищ, от него исходила настоящая негативная мрачность, как будто он долго над этим работал. Он часто говорил безумные, саркастичные и циничные вещи. Типа, вау, извините, что я есть в вашей жизни. Но все остальные казались относительно дружелюбными и вели себя довольно спокойно. И Джонни вроде тоже понемногу приходил в себя.
Ну, я начал фотографировать, потом предложил сделать несколько снимков, как они играют на базе, на лестнице. У Джонни Роттена болело горло, и я сказал ему, что не нужно петь по-настоящему. Фотографии молчат, правильно? Но Джонни начал петь песню «Substitute» группы The Who. Это было потрясно, ведь я был большим фанатом Who. Я снимал и думал: «Где же их странности? Это просто хорошая рок-группа. В чем прикол?» Ну, вроде: «Когда у них поедут крыши?»
Я был озадачен.
Мэри Хэрон: Я знаю Англию, я там выросла, поэтому происходившее напоминало мне карикатуру, которая стала реальностью. Хотя не до конца. В этом было много позерства. Это было как в кошмарном сне — кругом бродили странные потерянные люди. Я прошла за кулисы, без проблем. Мне было страшно. Я вообще довольно робкая. А вот и Джонни Роттен. Вперед.
Он был обаятельный. А остальные нет. Джонни защищал меня от остальных: Стив Джонс и Глен Мэтлок ужрались в сосиску и начали отпускать похабные шуточки в мой адрес, а Джонни говорил: «Отвалите, она нормальная».
На мне была майка с эмблемой журнала Punk, и Джонни был очень мил со мной, поскольку я была девушкой из фэнзина, больше того, из первого фэнзина.
Я притащила с собой кучу народа: познакомилась с кучей страшных с виду ребят, одетых в резиновые штаны, хотя они были просто парикмахеры из Ливерпуля, которые мечтали увидеть Sex Pistols. Ну, Джонни Роттен разозлился на толпу, но с мной говорил очень по-дружески Он говорил другим: «Нет, перестаньте, она в порядке, у нее интересные вопросы».
Помню, я подумала, что он нереально умен — он был одним из самых умных людей, кого я когда-либо встречала, он был очень молодой и имел необычный взгляд на мир, он оказался в центре этого водоворота, поскольку Sex Pistols воплощали собой то, что представляли. Это правда. Они давали действительно ясные, глубокие ответы, очень умные, очень доверительные, веселые — они действительно видели культ, выразителями которого были, и они точно знали, что будет дальше. Безусловно, интервью с Джонни Роттеном было самым впечатляющим из всех, проведенных мною.
Я уходила со своим бывшим, которому все не понравилось. Он сказал: «Мне очень жаль, но все это херня — это просто крикливая реклама, мастерски спланированная Малькольмом Маклареном».
Потом он сказал, что я дура, если повелась на это.
Малькольм Макларен: В самом начале мне показалось, что Sex Pistols не состоятся, и я подумал: «Может мне стоит позвать Ричарда Хелла и предложить ему играть в Sex Pistols? Или пригласить самого Сила Силвейна».
Это была дурацкая идея, потому что ни Хелл, ни Сил не вписались бы в Pistols — у них было совершенно другой стиль. Хелл и Сил начали на несколько лет раньше, чем Sex Pistols — по сравнению с ними Pistols были ужасно наивными. То есть они казались мне наивными, и я с ними соответственно обращался. Хотя наивным оказался я сам, а эти ребята знали гораздо больше меня и понимали, что делают.
Я даже не трахал их панковских девок, о чем сейчас чертовски жалею, но тогда мне казалось, что передо мной невинные маленькие девственницы.
Я не знал, что они загружались наркотой в туалетах и трахались с толпами ребят. Я не раз удивленно смотрел на репортеров и говорил: «О чем вы? Они невинны! То, что они носят эти хреновы собачьи ошейники и покупают у меня резиновые майки, еще не значит, что эти девочки цепляют на ближайшей остановке тучу ребят и с ними трахаются».
Конечно, я ошибался. Я был поражен, когда через пять лет после всех событий обнаружил, до какой степени я заблуждался. Я спрашивал их: «Вы что, хотите сказать, что действительно делали все эти вещи в туалетах, пока я пытался довести наше шоу до ума? Вы хотите сказать, что трахали тех же девок, которых трахал Стив Джонс? Ну ребята, я не представляю себе, что вы действительно могли все это делать».
Меня это изумило. Я до сих в шоке. Я не знал, что все эти ребята сидели на наркоте. Не имел ни малейшего понятия.
Просто я был странным парнем, и у меня была безумная мечта. Вместе с Sex Pistols я пытался осуществить то, что мне не удалось с New York Dolls. Я брал оттенки Ричарда Хелла, гейский поп-аспект New York Dolls, политику скуки, смешивал все это вместе для того, чтобы сделать заявление, возможно, мое последнее заявление. И я издевался над этой рок-н-ролльной тусовкой, вот что я делал.
Я не делал ничего нового. Я ждал подходящего момента, чтобы выступить с заявлением, которое пытался сделать с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет.
Мэри Хэрон: Все время, пока я была в Англии, я страшно спорила с разными людьми, с моими старыми друзьями. Когда началось панк-движение — я в первую очередь говорю, конечно, об английском панке, но это касается и американского панка — все полагали, что это ужасное правоэкстремистское, нацистское явление — расистское, с культом насилия и направленное против всего доброго в жизни.
Инстинктивно я испытывала симпатию к панку, но должна признаться, что во многом мое отношение шло от притягательности его символики.
Мне понадобилось немало времени, чтобы понять это, потому что в наши дни люди относятся к символике с иронией. Но в дни хиппи в стилях и символах не было ничего ироничного. Стиль обозначал, кто ты на самом деле: у тебя длинные волосы, ты одет определенным образом — значит, ты миролюбивый человек. Поэтому если ты носишь свастику, ты нацист.
Внезапно, без перехода, без объяснений начинается новое движение. Оно использует свастику, но это не имеет ничего общего с нацизмом; это просто прикид, это вызов. Все это совершенно о другом — это жест и тактика шока. Я как-то интуитивно понимала это, но бесконечно долго не могла сформулировать. Так продолжалось до тех пор, пока я не уселась в кресло, чтобы написать анализ всего произошедшего. И вот что делало это занятие таким увлекательным: написать анализ событий было невозможно, потому что когда они происходили, никто просто не понимал, что за хуйня происходит, все было так стремительно.
Рэй Манзарек: Однажды Дэнни Шугамен спросил меня: «Как насчет поработать вместе с Игги?»
В то время Дэнни был менеджером Игги и работал с ним, и я ответил: «Игги, хм-хм. Знаешь, мне кажется, мы играем в совершенно разных стилях».
Stooges были похожи на заряженных грубой энергией маньяков. Это было подходящее имя для них — Stooges — представьте, Three Stooges играют рок-н-ролл, как это будет звучать? Это будет звучать как игра трех новичков. Им нужен солист — хорошо, как насчет Игуаны? Превосходно. Совешенно невменяемый, совершенно безумный. Stooges были опасны, хотя я и так постоянно находился рядом с Мистером Опасность — Джимом Моррисоном.
Джим Моррисон оказал на Игги большое влияние. Их поэзия была вполне литературной и действительно страстной. И на концертах они выплескивали море эмоций. Слава богу, мне доставались страстные музыканты. Игги Поп и Джим Моррисон были из числа самых страстных, с кем мне доводилось быть на одной сцене.
Поэтому, когда Дэнни Шугамен спросил: «Почему бы вам с Игги не объединиться и не сыграть вместе пару песен, посмотрим, что получится?», я ответил: «Хорошая мысль. Давай соберемся вместе».
Игги Поп: Кажется, тот случай, когда Рэй Манзарек вытащил меня из обезьянника, произошел, когда я отвисал в Голливуде. Это было, когда меня уже вышибли с небес и я поселился у шлюх. Однажды я расслаблялся, пил вино, а у одной подруги было платье, которое мне очень нравилось. Мне казалось, что она выглядит в нем просто потрясно. Ну, она надела платье на меня.
Я пошел прогуляться по бульвару Санта-Моника в этом зеленом женском платье с широким поясом, с бутылкой вина «Рипли» в руке, представляете? Собственно, замели меня за бутылку «Рипли», а не из-за платья. Они посадили меня в обезьянник и, кажется, издевались надо мной, но я уже толком не помню детали каждого моего ареста.
Рэй Манзарек: Дэнни Шугамен позвонил мне и сказал: «Парень, твой лид-певец в тюряге. Надо идти вытаскивать Игги под залог».
Я сказал: «Вот черт, что за хрень?»
Он ответил: «Игги сейчас в голливудской тюряге».
Я сказал: «Какого хрена он там делает?»
Дэнни ответил: «Я точно не знаю, что-то там с бухлом и нарушением общественного порядка».
Собственно, следовало бы назвать это «квалюйд и нарушение общественного порядка».
Игги свалился нам на голову из Сан-Франциско, причем сказать «свалился» можно было и в прямом смысле. Мы вытащили его из полицейского участка. В участке мы спросили: «Какой нужен залог?» Потребовали всего стольник баксов, точнее, сто пятьдесят. «Хорошо, бах, вот деньги. Можно забрать парня?» И через пятнадцать-двадцать минут появился качающийся, обалдевший Джеймс «Игги Поп» Остерберг, бредущий по голливудскому полицейскому участку в женском платье. В длинном платье. Я посмотрел на него и спросил: «Джим, это что — женское платье?»
Игги ответил: «Нет, Рэй, надо видеть разницу. Это — мужское платье».
Мы с Дэнни сгребли его и сказали: «Ну ты, мудак, давай сматываться отсюда». Копы лыбились, хихикали себе под нос и качали головами, когда по участку шествовали Шугамен и Манзарек с Игги Попом посередке. Мы вышли наружу, сели в машину и отправились на Вандерленд-авеню.
Рон Эштон: Игги сказал: «Рэй Манзарек кое-что для меня придумал». Они репетировали в доме Рэя, и Игги обычно вваливался в репетиционный зал, пританцовывая, весь обдолбанный, и начинал орать в микрофон.
Рэй Манзарек: Мы собрались на репетицию, все музыканты пришли, мы настроили технику, после чего стояли и ждали, ждали, ждали; все было готово, я стал показывать ребятам аккорды, мы были готовы попробовать пару песен.
В конце концов я спросил у Дэнни Шугамена: «Дэнни, где, на хуй, застрял Игги?»
Дэнни ответил: «Он там, наверху».
Я сказал: «Ну, тогда скажи ему, чтобы он притащил сюда свою задницу, а? Мы могли начать уже полчаса назад. Я, конечно, извиняюсь за настойчивость, но, может, мы все-таки начнем?»
Дэнни отправился наверх. Через пять минут дверь открылась и в зал вошел Игги Поп, на этот раз без платья, но полностью, то есть совершенно весь голый.
Ребята охренели. Даже я взбеленился, а остальные сказали: «Боже мой, это — наша первая репетиция, это — наш вокалист, знаменитый Игги Поп, и он абсолютно голый».
Я сказал: «Игги, здесь нет девушек. Тут мужская компания. Мы собрались отрепетировать несколько песен, так почему ты голый? Почему бы тебе не пойти наверх и не надеть хотя бы трусы или еще что-нибудь? У тебя там есть маленькая набедренная повязка, может, наденешь?»
Игги сказал: «О да, да. Хорошая идея, Рэй».
Игги мог охуительно петь. Понимаешь, он был мастером своего дела, но я думаю, ему была нужна эта типичная для Stooges гигантская волна звука для того, чтобы появилась необходимость перекричать ее.
Кажется, я тогда сказал: «Я пас. Я не могу этим заниматься, здесь нет места для клавиш, идея обречена от рождения».
Так нельзя петь. Можно орать и прыгать и делать классные движения руками, если это то, чем ты хочешь заниматься до конца дней своих.
Все это замечательно, если не принимать во внимание, что когда ты становишься взрослым, тебе приходится потихоньку успокаиваться и начинать познавать глубины своей души. Чтобы влиться в человеческое сообщество, ты должен держать в узде свои фрейдистские побуждения — мой папа поступал со мной так, а моя мама поступала со мной этак — и ты должен контролировать свои юнгианские побуждения. Тогда ты сможешь контролировать вселенную.
Взросление не значит, что ты оставляешь все опасности позади, наоборот, ты прыгаешь навстречу опасности, ты борешься с опасностью.
Рон Эштон: Дэнни Шугамен позвонил мне и сказал: «Рон! Ты не поверишь!»
Я спросил его: «Ну, Дэнни, в чем дело?»
Он продолжал: «Игги будет, Игги будет ненавидеть меня…»
Я спросил: «Что случилось?»
Он ответил: «Понимаещь, должен был выступать Дэвид Боуи, и Игги купил для него шесть цветов, на нем было платье, и я вел его на концерт, а потом его увидели три серфера и начали избивать его…»
Потом Дэнни сказал: «А я просто смылся».
Позже я видел Игги. Ему выбили передние зубы, над глазом и под глазом были швы. Он был совершенно уебанный.
Игги Поп: Я шел по Сансет-бульвару, когда рядом остановился лимузин. Окно опустилось, и кто-то сказал: «Привет, Игги!»
Это был Дэвид Боуи и он сказал мне: «Игги, зайди как-нибудь послушать мою новую запись». Кажется, в то время он как раз делал «Station to Station» и мы поговорили о том, чтобы вместе сделать пару четырехдорожечных песен. Мы с Дэвидом были похожи, подружились еще в Лос-Анджелесе в середине семидесятых. Были случаи, когда я ходил на его концерты в Лос-Анджелесе или ломился к нему: «Эй, пусти меня ночевать к себе в отель!» Такие дела. Наверное, я испытывал естественное чувство обиды из-за того, что к нему пришел успех, а ко мне нет.
Путь к рождению моего нового альбома «The Idiot» начался с того, что мне позвонил парень по имени Фредди Сеслер. Фредди стал ключом к моему возрождению, потому что именно он позвонил мне и сказал: «Привет, Игги…»
Я жил в Сан-Диего, был в завязке и пытался вести себя, как хороший мальчик. Фредди позвонил мне и сказал: «Слушай, ты должен сам себе помочь. Приехал Дэвид, и я собираюсь с ним встретится». Конечно, Фредди встречался со всеми — уверен, вы знаете почему — он может войти в любую дверь. Потом Фредди перезвонил мне и сказал: «Я видел Дэвида. Он хочет поработать вместе с тобой. Позвони ему». Потом он дал мне номер домашнего телефона и все что нужно, у Фредди всегда было все что нужно, ха-ха-ха! Но я никогда не гнал лошадей — я амбициозный и люблю быть первым, но мне нравится сначала поломаться, ха-ха-ха! Это моя особенность, которая часто раздражает людей. У меня всегда получается: «Нет, нет, нет… Ну, ладно, согласен!»
Поэтому я какое-то время медлил, знаете, как это обычно делал цезарь. Когда тебя впервые выбирают цезарем, ты должен говорить: «Нет, нет, нет, я, наверно, не справлюсь». Тогда все скажут: «Нет, нам нужно, чтобы ты стал цезарем. Ты нам нужен, чтобы спасти республику!» Тогда ты ответишь: «Нет, нет, правда, нет. Я тронут, но извините, ребята. Я просто недостоин».
Вы должны вести себя именно так. Поэтому вначале я подумал: «Не буду звонить этому парню». Но потом я все же ему позвонил, у него была одна песня, сингл, который он написал, и он сказал: «Смотри, сейчас ты ничего не делаешь. Ну говори, ты хочешь спеть этот сингл?» Я ответил: «Конечно, хочу». Это была хорошая песня. Затем Дэвид сказал: «Хорошо, слушай, мне кажется, здесь, на Западном побережье, у тебя не очень-то ладится, поехали с нами в турне, оторвемся вместе».
Ну, я ответил: «Классно!» Так я проехал вместе с ним через всю Америку на машине, и каждый вечер видел его в действии, и так я начал обучаться навыкам самосохранения, что потом помогло мне приспособиться к жизни. Всю херню, как позаботиться о себе, я узнал от Дэвида Боуи во время турне «The Station to Station».
Джеймс Грауэрхольц: Однажды мне позвонил Игги, которого я еще не знал. Забыл уже, откуда там он звонил, вроде бы они гуляли по Парижу, с Брайоном Гайсином, другом и любовником Уильяма Берроуза, который вместе с Уильямом придумал этот прикол. Игги с Брайоном тусовались около «Паласа», загружались кокаином и танцевали до утра. Брайон сказал Игги: «Тебе надо познакомиться с Берроузом. Когда будешь в Нью-Йорке, позвони Джеймсу Грауэрхольцу».
Так что когда Игги приехал в Нью-Йорк, он позвонил мне и сказал: «Я тут в Нью-Йорке никого не знаю…» Меня это прикололо, потому что пару лет назад он у нас наделал кучу шума. По моим сведениям, Игги — легендарный разводила, ну, не обломный, он великий, но у него ни черта не вышло. Похоже, он сам не знал, на что способен. Он был легендой — ползал там по битому стеклу, и прочее саморазрушение.
Так что я сказал: «Хорошо, все будет». Позвонил Терри Орку и сказал: «Нам надо устроить тусовку для Игги». Терри сказал: «Хорошо, я в деле».
Легс Макнил: Неожиданно пошел слух, что Игги в городе. Все шептались по большому секрету, потому что каждый хотел приберечь Игги для себя. Все так воткнулись в Игги, потому что о нем было известно только, что у него был нервный срыв и что его укатали в дурку в Лос-Анджелесе. Все было так интересно — Игги, вещь в себе, спускается с горы. Игги был мифом. Может, Игги был единственным, кого в массовом порядке уважала вся сцена — люди, которые вообще никого не уважали. Ну, был еще Лу Рид. Лу был потрясающим, но он был мудаком.
Игги был богом.
Джеймс Грауэрхольц: Перед вечеринкой Игги неожиданно появился в моем пентхаусе. Мы не встречались раньше, и вот мы сидим, беседуем и курим, и тогда он прямым текстом сказал мне: «Знаешь, я действительно привел в порядок свои дела, потому что я в конце концов дошел до понимания того, что являюсь продуктом. Рок-н-ролл — это бизнес, а я — продукт, так что я работаю и собираюсь поддерживать форму и у меня все получится».
Терри Орк: Как мне вспоминается, я предложил отсосать у Игги, а он ответил: «Э, просто полижи мой животик, ладно?» Так я продолжал лизать его живот и мне это нравилось. В таких делах он был на высоте. Мне кажется, каждый хотел отсосать у Игги. Понимаете, ТАМ было ТАК.
Игги Поп: Я плохо помню вечеринку. Помню, что видел Джонни Фандерса. Это была забавная встреча, потому что он хотел делать то, что мы обычно делали, а я не хотел.
Джеймс Грауэрхольц: Все были фанаты, но не в том стиле, которого придерживался Игги. Он носил очки, он был одет почти нормально, своим видом он говорил: «Я не хочу быть каким-то фриком, я хочу, чтобы меня принимали всерьез».
Среди гостей были и такие, кто спрашивал: «Какой такой Игги?» или «Ну, Игги здесь?». Вроде с претензией, что они очень крутые, они все хотели быть очень крутыми. Это был перебор. Потом Игги джемовал с Erasers, а потом спел. Дело было в маленькой спальне. Я не помню, какую песню он пел, кажется, что-то собачье: «I Wanna Be Your Dog» или «Dogfood». Точно на собачью тему, ха-ха-ха! Но я не сильно парился, что там происходит на вечеринке. То есть это было классно, но, кажется, я бегал за какими-то мальчиками.
Игги Поп: В то время я еще не знал, что в Нью-Йорке — большая панковская тусовка. Казалось, что там все крутилось вокруг Патти Смит, которая относилась скорее к звездам поэзии. Я плохо представлял, что там происходило в «CBGB» и в других местах. Но я был в курсе, что в Нью-Йорке есть какая-то особая группа бунтарей. Тогда мне казалось, что во всей вселенной есть две-три группы, которые не полный отстой, но у меня не было мыслей типа: «О, панк свершается, он завоевывает мир, он становится великим и громадным».
Понимаете, все, что я знал, — что у «Эрвин Бразерс» в Лос-Анджелесе «Raw Power» идет по тридцать девять центов. Я думал, ну что ж, такие дела. Всем наплевать.
Пэм Браун: Игги пришел в «CBGB», и мы все перлись, понимаете? Я взяла пару порций бухла, подошла к нему и сказала: «Я хотела бы взять у тебя пару интервью для журнала Punk…»
Он ответил: «Ну что же, прекрасно! Давай завтра». Меня проперло: «Вау!» В то время я жила с Джоуи Рамоном на чердаке у Артуро, прямо напротив «CBGB». Там мы и устроили интервью. Роберта Бейли пришла и фотографировала, а Джоуи Рамон делал зарисовки. Игги был такой потрясный. Мы беседовали несколько часов.
Игги Поп: Я навестил Ramones на их чердаке. Они были хорошие ребята. Ramones были классные. Они дали мне понять, что слышали мои песни, но они не собирались писать кипятком и обливать меня медом. Они просто сказали, что им нравится мои работы, и мне это было приятно, очень приятно. Они упомянули одну или две песни, которые им понравились, и я подумал: «Эй, уже хорошо!»
Их первый альбом был совершенно потрясный. Это был замечательный альбом, но, с другой стороны, должен сказать, что глядя на обложку, на каждый фетиш по имени Рамон, я вспоминал, что то же самое Дэнни Филдс хотел сделать с нами. На первом альбоме Дэнни сделал меня «Игги Stooge», даже не спросив моего мнения. Они называют это идентификацией продукта. Ну да, вроде как вся Америка ломанется к прилавкам и скажет: «О! Это Игги Stooge! О! Раскупим его сейчас же!»
Игги Stooge! Я никогда не был Игги Stooge. Дэнни просто придумал это и я был в ярости. Я хотел то ли покрошить все вокруг, то ли убить себя. Поэтому, когда я увидел первую запись Ramones, я подумал: «Ясно, в конце концов Дэнни заполучил своих марионеток». Но в то же время я думал: «Да, это классный альбом».
Роберта Бейли: Я уверена, это было первое интервью Игги после долгого перерыва, он только что закончил лечение, поэтому еще боялся воссоединения с человеческой расой. После интервью Игги пригласил меня и Джона Хольмстрома на ужин в «Фебу». Я заказала омара, довольно экстравагантно, правда? Я думала, за все платит Дэвид Боуи, но Боуи уже был в Европе. На следующий день Игги уехал в Берлин, где записал «The Idiot» вместе с Боуи.
Анджела Боуи: У меня большая проблема с тупыми людьми — особенно с тупыми людьми, которым нравится фашизм. А у Дэвида Боуи была полоса тупизма, настолько же широкая, насколько длинная. Одной из причин гибели моей любви к Дэвиду стало то, что он увлекся немецким экспрессионизмом.
Однажды в Англии, около вокзала «Виктория», Дэвид встал в открытом лимузине «мерседес ландау» и поднял руку в гитлеровском салюте: снимок оказался на первой странице трех английских газет. И, честно говоря, после этого я не хотела его больше видеть. Остаток совместной жизни с ним, рождение нашего ребенка — все это было кошмаром, попыткой найти выход из ситуации, в которой я оказалась. И совместное путешествие Дэвида и Игги в Берлин было таким же тошнотворным, как и все остальное.
Игги Поп: Берлин был похож на город привидений, со всеми вытекающими радостями. У полиции там очень дипломатичный стиль, можно сказать, «культовое поведение». И это такой пьяный город: всегда кто-нибудь идет по синусоиде. Кроме того, они не парятся по поводу торговли наркотой. Хотя неправильно говорить, что они не парятся по поводу наркоты, скорее они не парились над тем, что люди развлекались.
Анджела Боуи: О боже мой! У Дэвида и Игги это был как медовый месяц. Это было отвратительно: английская жопа и американский сопляк думали, что они очаровывают Германию, а немцы смотрели на них и смеялись. Оба корчили из себя бонвиванов — швырялись деньгами, покупали всякое дерьмо, пытались представить себе, что живут в двадцатые или тридцатые годы, как Кристофер Ишервуд: «О! Мы планируем переехать в Берлин». Они вызывали у меня желание проблеваться. Не могу вам передать, как меня от них тошнило.
Дэвид и Игги решили зависнуть именно в Берлине, потому что там больше трансвеститов на квадратный дюйм музыкальной тусовки, чем в каком-либо другом городе мира. Дружба Дэвида с Игги была партнерством проклятых. Понимаете, о чем я? Это когда вы просто терпите друг друга, потому что никому больше не нужны. Мне кажется, «декаданс» — слишком лестное определение для этого. «Замешанная на кокаине куча говна» подходит гораздо лучше. Вся затея была просто потерей денег и времени — они проводили кучу времени, соревнуясь, кто найдет самого смазливого трансвестита.
Легс Макнил: Глиттер-рок был пропитан декадансом: туфли на платформе, юноши с подведенными глазами, Дэвид Боуи и гермафродитизм. Богатые рок-звезды подражали героям «Берлинских историй» Кристофера Ишервуда: помните, Салли Баулз, развлекающаяся с трансвеститами, шампанское на завтрак и минет, пока нацисты потихоньку забирали власть.
Декаданс оказался таким бессильным, потому что думал, что еще есть время, а времени уже не было. Окружающий мир разрушался. Мы проиграли войну во Вьетнаме, кучке парней с дубинками в черных шароварах. Вице-президент Спиро Агню был вынужден подать в отставку, потому что его поймали, когда он брал взятки прямо в Белом доме. А Ричард Никсон заработал Уотергейт, взломав ночью штаб-квартиру Демократической партии, потому что был конченым параноиком. Я имею в виду, что злоебучий Никсон победил на выборах с самым большим в истории перевесом. Он был просто психически болен. И потом ему пришлось подать в отставку. А потом президент Джеральд Форд послал Нью-Йорк на хер, когда случилось банкротство. Город Нью-Йорк объявил о своем банкротстве!
По сравнению с тем, что происходило в реальном мире, декаданс казался изящным и привлекательным. Панк вертелся не вокруг распада и гниения, панк вертелся вокруг апокалипсиса. Панк говорил об уничтожении. Все пришло в негодность — так что погнали прямо в Армагеддон. Знаете, если однажды вы обнаружите, что ракеты стартовали и уже летят к вам, вы, наверно, будете говорить то, что вы всегда хотели сказать, но так и не сказали. Вы, наверно, повернетесь к своей жене и скажете: «Знаешь, я всегда думал, что ты жирная корова!» Мы себя так и вели.
Эд Сандерс: Панки напоминали мне броненосцев: прикид этих людей был разновидностью брони для защиты от щупалец глобальной системы. Это стиль «Армагеддон-конец света-я готов-сделай это-Гарри Гилмор». Знаете, вроде: «Если это должно произойти, давай, начали, я готов, можешь проблеваться на меня, мне не сложно почиститься». В этом есть что-то индивидуально апокалиптическое — персональный апокалипсис, закалка.
Культура, из которой вырос панк, напоминает мне оперу Бертольда Брехта «Взлет и падение города Махагони», где ты мог делать что угодно, если у тебя были деньги, но если у тебя нет денег, ты преступник, ты отброс, ты блевотина. И среда, из которой возник панк, напоминает мне еще фильм «Бегущий по лезвию бритвы» — разновидность стиля жизни, где есть дробный, грозный звук барабанов судьбы, только ты не знаешь, что это на самом деле — барабаны судьбы или чья-то песня. Но что бы это ни было, всегда слышен звук барабанов.
Лондон Зовет[58]
Ли Чайлдерс: Я начал работать менеджером у Heartbreakers, когда из группы ушел Ричард Хелл. Джонни Фандерс позвонил мне и спросил: «Не выручишь нас? Нам нужен бас-гитарист, нам нужно организовать концерт, нам надо снова очень быстро раскрутиться».
Тогда я позвонил Тони Занетта, который был большим фанатом рока, и спросил: «Будешь со мной менеджером Heartbreakers?»
Тони сказал: «С ума сошел? Одно дело — сидеть в зале и видеть, какие они потрясные и что они самая блестящая рок-н-ролльная группа всех времен, и совсем другое — иметь с ними общие дела. Они же джанки! Ты съехал с катушек?!»
Я подумал, ладно, все как-нибудь утрясется. Я займусь этим.
Джерри Нолан: Когда Ричард Хелл покинул группу, Heartbreakers пережили это. Мы взяли гитариста Уолтера Люра и бас-гитариста Билли Рата. Мы с Джонни крепко подсели на наркоту. По примеру Dolls мы всю дорогу шли этим путем. Все, чем бы мы не занимались, вращалось вокруг наркоты. Ни одна репетиция не проходила без наркоты. Что бы мы не делали, вначале мы должны были получить дозу.
Ли Чайлдерс: Звонил телефон. Это был Малькольм Макларен. Он спросил: «Хотите приехать и провести турне с моей группой Sex Pistols?»
Я никогда о них не слышал, но ответил: «Хорошо, согласен. Подожди, перезвоню».
Потом я позвонил Джонни Фандерсу и спросил: «Ты хочешь отправиться в Англию и провести турне вместе с Малькольмом Маклареном и какой-то группой, которая называется Sex Pistols?»
Он тоже не слышал о Sex Pistols, но ответил: «Хорошо, ты помнишь Малькольма, это тот странный парень, который работал с Dolls пару месяцев и заставлял нас всех одеваться в русском стиле? Наверно, будет прикольно. Поездка в Англию. Что ж, давай съездим!»
Джерри Нолан: Малькольм сказал: «Ебись оно, два Dolls лучше, чем ни одного». И пригласил Heartbreakers. На афишах мы были вторыми после Sex Pistols. У нас не было записей, только куча мусора, но мы с Джонни верили, что наша группа охуенно понравится англичанам.
Ли Чайлдерс: В тот вечер, когда мы приехали, Малькольм и Sex Pistols встретили нас в аэропорту. Они рассказывали о всяких вещах, вроде: «Мы только что снялись в стремном телешоу. Это было в натуре прикольно. Это было в натуре дебильно. Этот парень оказался в натуре сопляком, и мы сказали ему, куда бы он мог отправиться».
После полета мы были выжаты, как лимон, нам все это было по херу. Они повезли нас в Great American Disaster перекусить гамбургерами, это единственное, что мы могли оценить. А потом мы поехали в маленький отель в Южном Кенсингтоне.
Следующим утром, на рассвете, Джерри Нолан, который никогда не спал, наш штатный вампир, пришел в мою комнату с таблоидами. Он швырнул их на мою кровать. Все заголовки вопили: «Sex Pistols: день, когда воздух становится голубым», «Ужас и скандал — Sex Pistols».
Джерри сказал: «Смотри, во что ты нас втянул!»
Я подумал: «Хана, приплыли!»
Малькольм Макларен: Я знал, что шоу Билла Ганди обернется большим скандалом. Я интуитивно верил, что оно станет историческим событием, и во многих отношениях это оказалось именно так, потому что эта ночь действительно была началом — с точки зрения СМИ и публики — того, что стало известно как «панк-рок».
В тот же день прибыли Heartbreakers, отправились в турне и приняли участие в явлении, которое было обозначено СМИ как «панк-рок». Но на самом деле Heartbreakers и Sex Pistols просто собирались в гастроли по стране и не планировали этот спектакль.
Ли Чайлдерс: Мы, американцы, не осознавали, какой властью обладают британские таблоиды и как велика их способность погружать население в состояние помешательства. Во время турне «Анархия в Соединенном Королевстве» случалось, что мэр с кучей копов встречал нас на въезде в какой-нибудь город и отказывался даже пропустить наш автобус за городскую черту.
Зимой, в мороз, в буран, они не позволяли нам даже остановиться в отеле, но еще меньше они готовы были дать нам выступить. Мы закончили турне, проведя, кажется, шесть концертов из запланированных восемнадцати.
С прессой было так: накрывай голову и беги — репортеры постоянно преследовали нас, непрерывно сверкали вспышки.
Джерри Нолан: В турне «Анархия» принимала участие группа Clash, как, впрочем, и Damned. Но Damned сбежали после пары концертов, потому что они были слабаки. Барабанщик Чесоточная Крыса и гитарист Капитан Чувственность были крутыми ребятами, но остальные были кодлой лохов. Они хотели ехать отдельно в своем автобусе. Pistols тоже немного побаивались нас, но они очень старались этого не показать.
Элиот Кид: После того, как Джонни Фандерс познакомился с Pistols, он позвонил мне в Нью-Йорк и долго рассказывал о них. Мы уже кое-что слышали. Мы знали, что Малькольм был в деле и что Pistols приобрели некую известность. Но мы не представляли, как они поют, как выглядят и мы не знали их имена.
Когда Джонни позвонил, я спросил: «Ну, как все прошло?» Он ответил: «И не говори! Это необыкновенные ребята».
Его крепко вставило. Я подумал, что раз уж Джонни считает, что они такие выдающиеся, с ними стоит познакомиться.
Когда я приехал в Англию, я поехал прямо к Heartbreakers. Первым делом спросил их, что собой представляют Pistols, и, так как я сам был вокалистом, спросил Уолтера: «Как тебе Джонни Роттен?»
Он ответил: «Это полный мудак».
И тот действительно был мудаком, совершенным мудаком, каким-то придурком. Не то чтобы он мне не нравился, он вообще никому не нравился. И не то чтобы он сидел сам по себе в автобусе во время турне. Он относился к типу людей, говорящих тебе в лицо все, что они думают.
Я имею в виду все эти маленькие скиновские подъебки, типа кожаных курток, втыкания булавок в уши и манеры спрашивать у меня: «Они крутые ребята?»
Я обычно говорил ему: «Я наваляю по соплям всей вашей группе. Не группа на группу, а я один на всю вашу группу».
Ли Чайлдерс: Heartbreakers могли снести всех на хер, и не только потому, что лучше играли — они шли от ритм-энд-блюза и рок-н-ролла. Они могли выйти на сцену и использовать кучу приемов, а те ребятишки еще не были способны ни на что.
В то время аудитория смотрела на Clash или на Damned просто как на слабую прелюдию. Когда на сцене появлялись Heartbreakers, общая реакция была «БББББББРРРРРРРРРРР!»
Настоящий рок-н-ролл становился реальностью, и это нельзя было победить или обойти. Неважно, видит ли аудитория идею анархии: если бас-гитарист действительно умеет играть на бас-гитаре, а барабанщик — сам Джерри Нолан, тогда все внезапно понимают: «ЭТО ПОТРЯСНО!»
Элиот Кид: Heartbreakers были лучше, но в Pistols было больше ярости. Английские группы строили свой сценический образ в соответствии с тем, что, как они думали, принято в Нью-Йорке, и получался большой перебор. Типа панк, панк, панк, «Talking Heads — это круто? Television — это круто? Blondie — это круто?»
Я хочу сказать, что в основе панка лежал обычный рок-н-ролл. Мы не брали музыку из каких-то новых источников. Люди должны себе усвоить — мы все из одной эпохи и выросли, слушая поп-радио: Бадди Холли, «Эверли бразерс», Литтла Ричарда и Чака Берри. Так что не было новой музыки, мы просто вернулись к трехминутной песне.
Нэнси Спанджен: Панк начался в шестидесятые с гаражных групп вроде Seeds, Question Mark и Mysterians. Панк — это просто настоящий, коренной рок-н-ролл с хорошими риффами, он не похож на буги-рок. Панк-рок не был замысловатой, замороченной музыкой — он не сочетался с синтезаторами, он — настоящий, родной рок пятидесятых и ранних шестидесятых.
Элиот Кид: Единственное, что отличало нашу музыку, — мы загоняли текст в такие пространства, где она до этого никогда не бывала. Искусство становится интересным, когда артист испытывает невероятную боль или невероятную ярость. Нью-йоркские группы жили в мире боли, а английские — в мире ярости. Песни Sex Pistols были построены на гневе, а Джонни писал песни потому, что его сердце было разбито из-за Сейбл.
Малькольм Макларен: Sex Pistols были похожи на New York Dolls. Дэвид Йохансен был похож на Джонни Роттена, Джонни Фандерс был точно таким, как Стив Джонс, Артур Кейн был точно, как Сид Вишес, и в некотором роде, Пол Кук был похож на Джерри Нолана, кроме того, что не был наркоманом.
Поэтому, зная Джона Фандерса, я точно знал, где стоит Стив Джонс, и, зная Дэвида Йохансена, я точно знал, куда собирается встать Джонни Роттен, — они поступали совершенно одинаково.
Каким был Джонни Роттен? Если ты обращал на него внимание, он тянулся к тебе, но если появлялся кто-нибудь, кто любит его сильнее, он тут же бежал к нему. Он не переносил критики точно так же, как Дэвид Йохансен.
Джерри Нолан: Я постоянно видел, как Джон Роттен, Стив Джонс и барабанщик Пол Кук стояли рядом со сценой и изучали нас. Они наблюдали взаимодействие между мной и Фандерсом, темп нашей игры. Потом они вставляли заимствованные у нас комбинации в свое выступление. Потом когда мы уходили за кулисы, они приходили в нашу гримерную и говорили: «Ах вы, ублюдки! Ах вы, подонки!»
Pistols любили нас. Джонни Роттен таращился на меня и говорил: «Нигз, — это моя кличка, — ты самый охуенный барабанщик, из всех кого я когда-либо видел. Я тебя за это ненавижу». Мне было приятно это слышать.
Но я слишком погано себя чувствовал, чтобы кайфовать от турне «Анархия». За две недели до отъезда из Нью-Йорка я пошел по метадоновой тропе, чтобы слезть с иглы. Но я не знал, как тяжело на метадоне. Я начал с тридцати миллиграммов, потом мне повысили дозу до пятидесяти, и я принимал метадон две или три недели. Но я все еще ширялся героином.
Филип Маркейд: Нэнси Спанджен всегда рассказывала мне о своей любви к Джерри Нолану. Однажды ночью она позвонила мне и прорыдала: «Филип, я только что вскрыла себе вены, я хочу умереть, я звоню только для того, чтобы попрощаться с тобой».
Я побежал к ней и совершенно выбился из сил, пока добирался туда, но не увидел ни крови, ни разрезов, ничего. У нее на руке была повязка.
Я сказал: «Ты, блядь! Ты так меня напугала, что я примчался сюда. Ты не вскрывала вены!»
Она ответила: «Вскрывала».
Я сказал: «Дай посмотреть под повязкой».
Она не хотела мне ничего показывать, но после короткой борьбы я схватил ее руку и просто сорвал повязку. Какая там оказалась рана! Это было на самом деле ужасно, а я чувствовал себя — ооох, ооох — полным говнюком. Разрез был жутко глубоким. К счастью, артерия не была задета. Я не мог поверить, что она сама это сделала.
Вскоре после этого она снова позвонила мне и безудержно рыдала. Она сказала: «Ни один ебучий хуй хочет со мной появляться на людях, ни один хуй…»
Я ответил ей: «Послушай, ни один хуй не хочет с тобой выходить на люди, потому что ты джанки, а это стремно, особенно для девушки. Что тебе следовало бы сделать, так это завязать с наркотой, и, наверно, тебе стоит отправиться на каникулы. Уезжай, здесь слишком легко купить дурь».
Она ответила: «Я не хочу никуда уезжать, я не знаю, куда уехать».
Я сказал: «Отправляйся в Англию. У них там сейчас большая хуйня творится. Ты умеешь говорить по-английски, значит, все будет прекрасно».
Ли Чайлдерс: Мы с Heartbreakers пошли домой к Каролине Кун на рождественский ужин. Она была журналисткой, и у нее были деньги. А мы были рок-музыкантами, и денег у нас не было. В Лондоне на Рождество все закрывается. Автобусы не ездят, метро закрыто. Непонятно, заботит ли кого-нибудь, как небогатые люди будут добираться до родственников? Работают только такси, но они берут двойную плату. Мы собрали свои пенсы и взяли такси, чтобы доехать до дома Каролины Кун, потому что там можно было как минимум похавать.
Это оказалось большой подставой. Мы попали. Как и все остальные рок-группы, встречавшие то Рождество в Лондоне. Clash были там, Damned были там, и Sex Pistols тоже были там. Все собрались в доме Каролины Кун. Она пыталась стать королевой панка. Ужасная женщина!
Весь рождественский ужин был организован, чтобы соблазнить Пола Симонона из Clash. С которым она и удалилась. Она его поимела. Вот это класс! Мне так слабо.
О, все вели себя очень хорошо. Они вели себя точно так же, как весь народ в Англии ведет себя на Рождество. Они только выглядели странно, и все. Каролина подготовила все для рождественского пудинга в подвале, или, на ее языке, на первом этаже, так что надо было только поставить пудинг на огонь, и все в ожидании толпились вокруг, но пудинг обуглился раньше, чем его сообразили вытащить. В это время я услышал голос Джима Ривза, струящийся сверху по лестничному пролету и поющий… песни Джима Ривза.
Кто такой Джим Ривз? Эх вы, неофиты рок-н-ролла! Джим Ривз был одним из самых великих певцов кантри всех времен, он погиб в авиакатастрофе в 1964 году. Он пел: «Приблизь свои сладкие губы немного ближе к телефону./Скажи своему другу, который там сейчас с тобой, что ты должна уйти».
И я начал плакать, как я плачу сейчас, потому что я вообще очень сентиментальный. И вот, я поднялся по лестнице на второй этаж, который в американском варианте называется третьим этажом,[59] и увидел там этого маленького парня: он просто сидел там и плакал. Я присел напротив него. И я тоже плакал.
Когда песня кончилась, я сказал: «Не могу объяснить, что эта песня значит для меня, потому что я из Кентукки и знаю, что моя семья слушает Джима Ривза прямо сейчас. Привет, я — Ли Чайлдерс».
Он ответил: «Привет, я — Сид Вишес».
Джерри Нолан: В Нью-Йорке я много времени проводил вместе с Нэнси, но, честно говоря, я просто ее использовал. У нее были деньги на наркоту, а у меня не было. Она занималась стриптизом и проституцией и очень любила меня. Она всюду бегала за мной хвостиком и всем рассказывала байки о наших отношениях. Истории о сексе, которого у нас никогда не было, были попыткой убедить всех, что я ее парень. Потом, когда я ругался на нее за это, она все отрицала.
Нэнси Спанджен приехала ко мне в Англию после турне «Анархия». Она привезла гитару, которую я заложил в ломбарде. Понятия не имею, как, черт, она выручила гитару, но она сделала это. Я никогда не видел ничего подобного, а я закладывал немало разных вещей. Может, она сделала минет брокеру в ломбарде, кто знает? Но она привезла эту ебаную гитару.
Артуро Вега: В Лондоне я наткнулся на Нэнси. Я просто шел по Кингс-роуд и налетел на нее. Она начала рассказывать мне, как легко живется наркоманам в Англии, потому что правительство само сует тебе в руки наркоту, и как это классно. Мы шли по Кингс-роуд, была суббота, а в те времена по субботам панки махались с модами. Но тогда я про это не знал, а на мне была кожаная куртка. Тут мы увидели модов, шедших нам навстречу, и Нэнси вскрикнула: «О боже!»
Я спросил: «В чем дело?» Она думала, что я в курсе, и сказала: «На нас прут моды!» Я сказал: «Ну и шут бы с ними». Ха-ха-ха! Я же ничего не знал.
Нэнси сказала: «Нет, прячься, быстрее!» И она втолкнула меня в дверь и встала прямо передо мной. Я спросил: «В чем дело? Почему они хотят убить меня?»
Она ответила: «Ох, ты не понимаешь. Они злые!»
Я озадачился: «Что у них тут происходит?»
Моды подошли и попытались вытащить меня наружу и отметелить. Они пытались ударить меня, но там стояла Нэнси. Она стояла передо мной и защищала меня. Да, Нэнси защитила меня.
Ли Чайлдерс: Однажды я шел по Карнаби-стрит и внезапно почувствовал чью-то руку на своем плече. Это была Нэнси Спанджен.
Я спросил: «Что ты здесь делаешь?»
Она ответила: «Я хотела зайти повидать Джерри».
Я сказал ей: «Вали отсюда».
Она сказала: «Я хочу видеть Джерри».
Я сказал: «Нет, нет, нет, ты не можешь, нет!»
Я был в ужасе. Я не мог представить себе ничего страшнее появления Нэнси. Это как если бы дьявол приехал на Карнаби-стрит.
Она сказала: «Джерри — мой друг…»
Я сказал: «Нет, тебе нельзя, тебе нельзя его видеть. Нет. Вали отсюда, сейчас же».
Собственно, Нэнси мне нравилась, но она была джанки, канал наркотиков, человек с самого дна. А я делал все, что мог, чтобы сохранить группу Heartbreakers. Меньше всего мне была нужна Нэнси Спанджен, ходячий геморрой. Она оказывала очень, очень, очень, очень, очень плохое влияние на людей, которые и так были не в себе. Она была катализатором проблем.
Я сказал ребятам, что она в городе, и заявил: «Надеюсь, никто из вас не будет иметь с ней никаких дел».
Джерри Нолан посмеялся. Может, ему и вправду было весело, но при этом все они сделали старый добрый двойной ход джанки: «О, не беспокойся. Мы не будем иметь с ней никаких дел». Наверно, что одновременно все они размышляли: «Где ее найти?»
Малькольм Макларен: Когда Нэнси Спанджен вошла в мой магазин, мне показалось, что это Доктор Случайные Связи послал опасную заразу специально в Англию и специально к моему прилавку.
Я подумал: «Они специально подослали ее, а откопали наверняка в дебрях какого-то ужасного, темного, стремного, маленького клуба в Нью-Йорке! Это чтобы отомстить мне, я уверен».
Я был готов продезинфицировать к чертям свой магазин.
Я сказал своей группе: «Это не к добру, ребята. Это дурная баба».
Естественно, Pistols решили, что я свихнулся.
Но я пытался всеми доступными способами спровадить ее подальше, например, похитить, накачать чем-нибудь и загрузить на корабль, идущий обратно в Нью-Йорк.
Ли Чайлдерс: Как оказалось, Нэнси обрулила Heartbreakers и свалилась прямо в руки Сиду Вишесу. Я увидел ее дня через четыре на какой-то вечеринке, она шла под ручку с Сидом. Я подумал: «Ох, вот черт, о нет, как такое могло случиться? О нет!»
Но она была там, повисла на руке Сида, словно Мисс Пчела-Королева.
Когда я впервые приехал в Лондон, Сид играл на бас-гитаре и пел в группе Flowers of Romance, куда я пытался вписаться менеджером. Я хотел защищать Сида. Он спал со мной, свернувшись калачиком на моих руках. Мы не жили вместе, хотя в какой-то степени жили. Он приходил ко мне, пил пиво или еще что-нибудь, спал. У нас с ним никогда не было секса. Он сворачивался клубком у меня на руках и, как маленький ребенок, спал всю ночь.
Я хотел бы заняться с ним сексом, потому что меня к нему тянуло. Но в то время он был таким ранимым, что даже такой старый развратник, как я, не позволял себе переступить черту. Сид не мог определиться со своей ориентацией — мы много беседовали об этом. Думаю, я мог бы заняться с ним сексом, но на следующее утро он пришел бы в ужас: «Что же я наделал, неужели я извращенец?»
В то время Flowers of Romance почти не выступали, они просто тусовались вместе. Потом Глен Мэтлок ушел из Sex Pistols, или его ушли, и Малькольм пригласил Сида в группу. Сид пришел ко мне и спросил: «Что мне делать?»
Я ответил: «Я не могу решать за тебя, ты должен сделать так, как ты сам считаешь правильным».
В то время Sex Pistols хорошо раскрутились, поэтому я сказал: «Я пойму, если ты не захочешь пробиваться с Flowers of Romance, если ты захочешь войти в группу, которая уже добилась успеха».
Так он и сделал. А Нэнси не то чтобы добивалась именно Джерри Нолана, просто она хотела рок-звезду для ебли и совместного ширяния. Это все, что ей было нужно. Так что Сид ее вполне устроил. На нем она и остановилась.
Филип Маркейд: Нэнси позвонила мне через месяц или два, и у нее уже был британский акцент: «Хэй, Филиииип, это Нонси». Я сказал: «Чего?» А она сказала: «Ты не поверишь, с кем я сейчас гуляю, — я гуляю с СИДОМ ВИШЕСОМ!»
Ли Чайлдерс: После турне «Анархия» Sex Pistols перестали выступать. Это была стратегия Малькольма, по которой они сыграли два-три бесплатных незаявленных концерта. Это оправдало себя: Малькольм был прав. Но у Малькольма были финансовые резервы, и он мог придерживаться такой стратегии. Мы не могли себе этого позволить. У нас было два варианта: или играть, или умереть.
Нам были нужны наркотики, еда, деньги. В то время за нами еще не было ни одной записывающей компании, поэтому мы играли два-три концерта в неделю, и каждый раз собирали полный зал. В Лондоне того времени мы были исключительным явлением.
Но Heartbreakers были джанки, и это всем было отлично известно. Записывающие компании не хотели заключать договор с джанки, потенциальными мертвецами.
Гейл Хиггинс: В то время, когда Крис Стамп организовал для них договор с Track Records, у Джонни Фандерса появилась блестящая мысль изменить название группы на Junkies.
Я сказал: «Это действительно поможет вам по ту сторону границы!» Им нужна была дневная доза, и они ходили в метадоновую клинику, и, конечно, они не могли самостоятельно туда добраться. Они ловили машину туда и обратно. Единственный раз я видел блюющего Джонни и Джонни в ломке — на метадоне, а не на героине. Он копил свои дозы и постоянно принимал больше, чем положено, и ломка была гораздо, гораздо тяжелее… Он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО очень плохо себя чувствовал, когда метадон кончался.
Однажды Уолтер позвонил мне и закричал: «Скорее приезжай, скорее приезжай — Джонни синеет, Джонни синеет!» У нас не было денег, поэтому нам пришлось скинуться на оплату такси.
Дело пахло керосином. Потом, конечно, мы задумались: «Кого мы обвиним во всех бедах?» Ответ был таким: «Давайте врагом народа будет Ли!»
Ли Чайлдерс: Track Records предоставили нам очень милую маленькую студию в Сохо, там работал очень милый маленький инженер записи. Я говорил Крису Стампу: «Держи Джонни подальше от героина, травки, кокаина и бухла. Не давай ему ничего, потому что он не просто сидит на героине, он сидит на зависимости».
Через некоторое время я пошел к ним на запись, а у них стояла бутылка «Джонни Уокера», подарок от фирмы. Естественно, Джонни нагрузился по самые брови и работать больше не мог. Я осатанел и стал его бить.
Я просто его отмудохал, хотя надо было бы отмудохать Криса Стампа. Я бил Джонни ладонью, пока он не сказал: «Пожалуйста, не бей меня больше».
Я подумал: «Боже, что же я делаю?» С этого момента я никогда, никогда не поднимал на него руку.
Тот день был потерян. Но потом за пару дней они сделали блестящие записи — из десятки лучших записей за всю историю рок-н-ролла.
Гейл Хиггинс: Задолго до турне я знал, что Джонни — джанки. Тысячи раз мы говорили всю ночь, и он всегда говорил: «Я не хочу быть таким, Гейл, я хочу завязать, я хочу…»
Джонни капитально доставал, не только Джон — любой джанки. Я мог бы написать книгу про джанки. Они все абсолютно, АБСОЛЮТНО похожи друг на друга. Они изматывают человека этими «Я не хочу быть таким, не мог бы ты помочь мне?»
Потом, когда человек теряет терпение, они ищут другого, кто еще может пожалеть их. Так я провел ТЫСЯЧИ ночей, разговаривая с Джонни о проблемах джанки, ТЫСЯЧИ ночей за все эти годы.
С ребятами было сложно иметь дело, потому что и Джонни, и Уолтер, и Джерри — все они были джанки. Билли Рэс был просто очень странный, но я думаю, он тоже употреблял спид и опиаты. Я, можно сказать, работал нянькой — постоянно контролировал их, слушал их нытье на тему, что нет денег, ни на что не хватает денег. Они не могли ничего сделать самостоятельно, и если Джонни не мог или не хотел, из-за этого все остальные тоже не хотели, и, если Джонни получал что-то, все остальные тоже должны были это иметь.
Они всегда убегали искать наркоту за пять минут до начала концерта, и я кусал ногти, теряясь в догадках, будут они выступать или нет. Когда мы приехали в Амстердам, не успел автобус ОСТАНОВИТЬСЯ, как они уже были снаружи…
Ход мыслей Джонни был такой: «Кит Ричардс добился успеха и он был джанки». И я обычно возражал ему: «Но Джон, Кит Ричардс сначала добился успеха, а потом стал джанки, а не наоборот».
Джерри Нолан: Мы много тусовались с Sex Pistols. Именно я посадил Джонни Роттена на героин, я первый ширнул его. Этим я не горжусь. Мне не нравилось чувство, которое я при этом испытывал, и я изменил свое мнение о подсадке других на наркотики. С тех пор я не делал этого. Сида подсадила на героин Нэнси, которую я с ним познакомил. Одно время я колол Сида особым образом, направляя иглу вниз по вене, а не вверх, он еще не знал этого приема. Ему было страшно до усрачки, но он не хотел этого показывать.
Так уж вели себя Sex Pistols. Это все был спектакль. Все было ебаным спектаклем. Они были молодыми. Они были детьми. Мы были намного старше. Когда дело доходило до настоящего вшивого дерьма — типа работу побоку и варим джанк — они пугались.
Ли Чайлдерс: Джонни Фандерс и Джонни Роттен не любили друг друга. Это было у них взаимно. Я знаю из разговоров с ними, что они очень не любили друг друга.
Фандерс считал, что Роттен отвратительный мелкий позер — фальшивый, социальный карьерист, просто мелкий хам. Может, Джонни Фандерс был прав. Не хочу отказывать Джонни Роттену в таланте. Джонни Роттен был сказочно талантлив и мог полностью контролировать зрительный зал. Но у него не было души. Он просто не обрел ее. Он не проникся рок-н-роллом. Он был просто оппортунистом.
Так Джонни Фандерс и смотрел на Джонни Роттена — как на оппортуниста. И я с ним согласен. Роттен увидел свой шанс и ухватился за него. Клянусь богом, в этом нет ничего плохого. Публика — это толпа лохов, которую обязательно кто-нибудь кинет. Но в Джонни Роттене не было ничего настоящего, он не жил музыкой.
Легс Макнил: Два явления породили идею журнала Punk: учитель Джона Хольмстрема в Школе визуального искусства Харви Курцман — карикатурист, создавший журнал Mad, и «Go Girl Crazy!» Dictators.
Большой Дик Манитоба: Все время, пока мы писали «Go Girl Crazy!», я не просыхал. Я улегся на пол между двумя унитазами в мужском туалете, потому что пол был кафельный и холодный. Я заснул между двумя унитазами, и они нашли меня там только через несколько часов.
Я всегда был таким: если ты кидал в меня торт, я должен был кинуть в тебя десяток — я должен был превзойти тебя во всем. Я всегда был неуемным.
Вспоминаю, как во время записи «Go Girl Crazy!» я снял со стены огнетушитель, пустил пену — и полностью залил двадцатичетырехдорожечный пульт и почти уничтожил магнитофонную ленту. Я едва не погубил аппаратуру стоимостью в сто тысяч долларов, но каким-то образом дело уладилось. Каким-то чудом. Я чувствовал себя хреново, но потом испытал огромное облегчение, что не все погибло. Но что бы они стали делать? Подали бы на меня иск на миллион долларов? Я не знал, что они сделают.
Легс Макнил: До того, как я услышал «Go Girl Crazy!», я не думал, что кто-то видит мир так же, как мы. После того, как мы услышали запись, мы с Джоном и Джедом повторяли, как испорченная пластинка: «Мы должны найти этих ребят! Мы должны познакомиться с ними!» Мне больше всего на свете хотелось познакомиться с Большим Диком Манитобой. Так что мы создали журнал Punk, чтобы иметь возможность потусоваться с Dictators.
Но когда мы начали тусоваться в «CBGB», Dictator’s было невозможно нигде найти.
Большой Дик Манитоба: Dictators появились позже ребят, живших в даунтауне и болтавшихся в Манхэттене, хотя мы первые сделали запись. «Go Girl Crazy!» вышел в 1974 году. Но мы были из Бронкса и никогда не чувствовали себя частью общей тусовки. Нас никогда не считали за своих — у меня было чувство, что нас воспринимали как эдаких хулиганов из Бронкса. Грубая деревенщина. Это было неправдой, но возможно, до некоторой степени нам это помогло.
Энди Шернофф: После «Go Girl Crazy!» я пал духом, потому что «Эпик» нас выгнала. Я думал: «Эх, это я виноват! Я недостаточно хорош».
Честно говоря, первая запись была не такой, как мне бы хотелось. Я хочу сказать, что песни были нормальные. Был дух, но звук… К этой записи надо было относиться с определенной долей юмора, но ведь ее не планировали как шутку. Хотя получилась она именно такой.
Я не знаю, о чем мы вообще думали. Когда мы начинали Dictators, мы выводили Большого Дика в купальном халате и он пел «Wild Thing». Поскольку публика состояла в основном из наших друзей и знакомых, они просто сходили с ума! А почему бы нет? Он был самый горластый парень из всех, кого они знали, а на сцене он был еще горластее.
Большой Дик Манитоба: У меня была репутация разрушителя домов и организатора маниакальных вечеринок. Не понимаю только, почему люди продолжали приглашать меня в гости. Похоже, я был самым горластым, самым шумным и самым неистовым парнем. Однажды мои родители отправились в отпуск во Флориду, и как только они уехали, я обошел все игровые площадки в Бронксе и позвал всех знакомых на большую вечеринку к себе домой.
Мы начали с десяти ящиков пива и сумки с сотней настоящих 714-х квалюйдов. Отличная была штука, «любовное зелье», вызывает сексуальные желания. Тебе хочется сорвать с себя одежду и заорать: «Соси мой хуй!»
Все ели квалюйды и пили — и это была чума. Вспоминаю, что спал с сестрой своего друга, помню двух девушек, лежащих друг с другом в одной кровати, помню кредитки, летящие с двадцать шестого этажа. Вспоминаю два рейда городской службы охраны и один рейд обычной полиции. Помню, как жарил яичницу и ел ее вместе с кусками яичной скорлупы. Не помню как, но к концу вечеринки все драгоценности моих сестры и матери сперли.
Я так обдолбался, что разгуливал в одной красной «ракушке», не считая свастик, нарисованных губной помадой по всему моему телу. Мой друг Клифф очухался совершенно голый, и когда приехали копы, ему пришлось прятаться на лестнице. Мой друг Алекс упал и сломал себе нос, потому что не сообразил, что лицо можно заслонить руками. Вечеринка напоминала картины Феллини и продолжалась всю ночь напролет. С нашего балкона кидались вещами, и к нам опять приходили копы. Ребята написали свинцовым карандашом на стене «Пошли на хуй» и покрыли надпись кремом для бритья, так что потом ее нельзя было счистить.
Следующее утро напоминало фильм о войне: представь, что после пятнадцати минут полной темноты камера показывает восход солнца над полем битвы… Дым рассеивается… И ты видишь разрушения…
От квалюйда я перестал чувствовать собственное тело, и смог простонать Скотту Кемпнеру: «Пойдем, поможешь прибрать…» Но разговаривать я не мог. В течение восьми часов шестеро из нас убирали квартиру и состояние ее улучшилось хотя бы до просто отвратительного. Да, все было настолько плохо. Потом приехали мои родители и обнаружили полный разгром и пропажу драгоценностей, так что это была моя последняя вечеринка в родительском доме. Мне все еще вспоминают это. Моя мать до сих пор говорит: «Твои чертовы друзья! Это все твои друзья!»
Джейн Каунти: Я родилась и выросла в Далласе, штат Джорджия, и коротко описать это место можно так: одиннадцать тысяч человек и один светофор. Это была большая деревня, провинциальный южный городок с грязными дорогами, проехать по которым после дождя было невозможно.
Мы принадлежали к методистской церкви, но потом моя мать стала слушать проповеди того парня по радио и ушла в религиозную секту. Это была одна из правоэкстремистских христианских религий, которые гонят о катастрофах, втором пришествии и о том, что все грешники будут брошены в геену огненную.
Так распалась моя семья. Отец завел роман с шестнадцатилетней парикмахершей. Мы даже не могли нормально отпразновать Рождество. Каждое Рождество мой отец приносил в дом елку и говорил: «Наряжайте елку, дети!»
Мы начинали наряжать елку, а мать вбегала в комнату с воплем: «Это дерево — символ Нимрода, ебущего свою мать!» — конечно, она не говорила «ебущего», она говорила: «Нимрода, женящегося на своей матери, чтобы сохранить чистоту вавилонской династии, и эта рождественская елка ВСЕ ЭТО ОЗНАЧАЕТ! Это символ вавилонской династии! оНА ЯЗЫЧЕСКАЯ! ЭТО ОМЕРЗИТЕЛЬНО!»
Мы все орали, она утаскивала елку наружу, а мой папа втаскивал елку назад в дом и говорил: «Наряжайте елку!»
И мы отвечали: «Пожалуйста, мы не хотим наряжать вавилонский символ дьявола!»
Это было ужасно. Я уехала, потому что не могла больше это выносить. Отправилась в Атланту, работала в компании, которая занималась оптикой, и однажды купила книгу Джона Ричи «Город Ночи». Это стало для меня открытием, потому что в Атланте я стала общаться с фриковыми, безумными трансвеститами, которых однажды заметила, гуляя ночью по городу. У них были длинные-длинные волосы, что-то вроде челок, спускающихся до самого пола. Я сказала себе: «Ха, да это настоящие трансвеститы, такие как в «Городе Ночи» Джона Ричи!»
С одним из трансвеститов, мисс Кокс, мы стали хорошими друзьями; она была одной из тех, кто уговорил меня осветлить волосы. Здесь, в Атланте, была действительно большая тусовка трансвеститов. У них были свои клубы, куда я начала ходить. Ты мог ходить в женской одежде, и это было веселым приключением, потому что по закону, если твои волосы касаются ушей, тебя можно арестовать за гомосексуальность.
Нас постоянно преследовали. Меня ни разу не поймали, я хорошо бегала, и мы всегда брали с собой две пары обуви: туфли на высоких каблуках и кроссовки.
Однажды я гуляла по улице с двумя другими трансвеститами. Мы были одеты очень вызывающе: в ботинках на высоком каблуке, в брюках клеш — и тут в нас начали стрелять.
Мы услышали пули — я повернулась к Дэйзи и закричала: «Они в нас стреляют! Они в нас стреляют!»
Эти ебаные деревенские балбесы вылезли из грузовиков и начали в нас стрелять. Они орали все время: «Ты извращенец? Ты мужик? Ты парень или девка?»
В то время даже другие трансвеститы считали меня странной, все из-за того, что я увлекалась рок-н-роллом. Однажды на вечеринке вышли несколько трансвеститов и начали петь песни Supremes. Я сказала: «Я больше не появлюсь ни на одной блядской вечеринке, где любой ебаный трансвестит может выйти на сцену и сделать хуевую имитацию Supremes, и если кто-нибудь сделает так еще раз, я просто на хуй задушу!»
На каждой вечеринке, куда бы ты не пришел, какой-нибудь трансвестит выходил и начинал петь: «Оооо, бэби любит, мой бэби любит…»
Я вышла и спела Дженис Джоплин.
В конце концов я села на автобус до Нью-Йорка и свалила из Атланты.
Джимми Живаго: Первый гастрольный концерт, в котором я принимал участие с Уэйном Каунти, был заодно и моим последним концертом с Уэйном. Мы играли в каком-то католическом колледже, бог знает в каком захолустье.
Мне кажется, что никто из группы не знал, что мы играем в католическом колледже, и еще мне кажется, никто в колледже не думал, что Уэйн — трансвестит. Зрители совершенно охренели. Они не понимали, что за хуйня происходит и что им теперь делать.
Мы были бухие в соску, нам все было по хую, потому что мы просто не представляли, что нам что-то угрожает. Но когда Уэйн вытащил статую Христа и начал плеваться куриной кровью, исполняя «Storm the Gates of Heaven», и затем в финале песни разбил эту статую Христа, разразилась буря.
Им хватило выше крыши. Понимаете, там, на сцене, был Уэйн, убивающий их бога. Они пошли на штурм сцены, но Питер Кроули, менеджер Уэйна, выскочил на сцену и разбил бутылку, нет, кажется, он достал пистолет, и все замерли. Я спрятался за пианино, сказав себе: «Ну, вот и все, я покойник».
Нам пришлось уебывать оттуда очень-очень быстро.
Скотт Кемпнер: Большой Дик две ночи тусовался в «CBGB», потому что там играл Уэйн Каунти. Ему нравился Уэйн Каунти. Он думал, что Уэйн Каунти действительно забавный. А я ненавидел Уэйна Каунти. Я считал его вульгарным. Мне казалось, что он бесталанный кусок дерьма.
Так или иначе, Большой Дик отправился на шоу. Важной деталью этой истории является то, что взаимодействие между публикой и исполнителем является частью настоящего рок-н-ролла; этот урок мы усвоили у Stooges.
Вроде того, что Уэйн Каунти что-то выкрикивает, и Большой Дик орет что-то в ответ, чтобы завести его, а не чтобы сорвать концерт. Чтобы завести его, чтобы оживить выступление.
Джейн Каунти: Когда той ночью Большой Дик Манитоба пришел в «CBGB», у меня не щелкнуло в голове, что он певец группы Dictators. Я видел их в Ковентри, и они мне нравились. Но я не сложил два и два вместе, тем более представьте: сцена, свет, группа, музыка, и во мне четыре «черные красотки».[60]
Все, что я услышал, было «пидор». Это то самое слово, которое выводит меня из себя. Он выбрал именно то слово, от которого я прихожу в ярость. «Пидор!» Да, он знал, что делает.
Понимаете, я из Атланты и привык, что меня преследуют на улицах, что люди стреляют в меня, к такой вот херне. Поэтому моя первая реакция на такие вещи была, знаете ли, схватить что попадется под руку и ударить.
Энди Шернофф: Ричард встрял весьма громко и довольно непристойно. Уэйн Каунти схватил стойку микрофона и с размаху ударил Ричарда по плечу. Со стороны Ричарда не было угрожающих действий, не считая словесной агрессии. Уэйн утверждал потом, что была атака, но это не так.
Джейн Каунти: Я постоянно слышал: «Трансвестит, ебаный пидор!» Я прокричал что-то в ответ типа: «Тупая ебаная задница!» Поэтому когда я увидел, что он идет к сцене, ну, точнее, к пяти «черным красоткам», и орет «пидор», я ждать не стал.
Большой Дик Манитоба: Помнится, у меня не было никаких других намерений, кроме словесной агрессии, я не собирался нападать физически. Но тогда, чтобы добраться в «CBGB» до туалета, приходилось буквально пройти по сцене. Я все еще прикалывался над ним, а он принял какое-то мое движение за угрозу.
Джейн Каунти: Сразу после того, как я схватила микрофонную стойку, в голове у меня мелькнуло: «Не попади по голове, не попади по голове, ударь куда-нибудь ниже, так, чтобы просто избавиться от него, только не убей его!»
Слава богу, я так подумала, хотя и закинулась то ли четырьмя, то ли пятью «черными красотками». Поэтому, когда я махнула стойкой, я намеренно направила ее низко, чтобы ударить его по плечу. Я могла запросто убить его, если бы попала по голове. О боже, даже думать об этом не хочу!
Вначале он упал между столов, а потом прыгнул обратно на сцену и схватил меня. Мы покатились по сцене. Я пыталась избавиться от него, сбрасывала его с себя, а он меня не отпускал. Это было ужасно! Все были потрясены. Дэвид Йохансен стоял на сцене с левой стороны и не мог поверить в то, что происходит. Я была по уши в крови, я была совершенно не в себе. Да, совершенно не в себе.
Боб Груэн: В «CBGB» я стоял сзади, народ волновался, мы не знали, что происходит, было видно только, что в зале царит хаос. Было похоже на бой — люди кричали и шумели. Следующее, что я увидел, — они выволокли наружу Большого Дика Манитобу, в буквальном смысле: его волокли двое парней, он почти висел между ними, и с его головы капала кровь. Они выволокли его за дверь, Уэйн поднялся на сцену и сказал: «Хотите, чтобы я ушел, или вы хотите рок-н-ролл?»
Все начали кричать: «Рок-н-ролл! Давай, Уэйн! Продолжай шоу!» Уэйн продолжил концерт и довел его до конца.
Джейн Каунти: Я была забрызгана его кровью с головы до пяток, покрыта его кровью, и следующая песня была «Rock Me Jesus, Roll Me Lord, Wash Me in the Blood of Rock and Roll».
И все мои друзья стояли и кричали: «Прикончи его, прикончи его, парень, прикончи его!» Они стояли и кричали «Прикончи его!», и большие пальцы их поднятых рук указывали вниз.
Энди Шернофф: Я отвез Ричарда в отделение экстренной помощи больницы святого Винсента.
Скотт Кемпнер: Уэйн сломал Большому Дику ключицу. Если бы удар пришелся по голове, Большой Дик был бы трупом, а расстояние между головой и ключицей не слишком велико, учитывая, что удар был нанесен с размаху и такой длинной штуковиной. По-моему, Уэйн так и не заплатил за это. Он до сих пор в колоссальном долгу перед Ричардом.
Мы отправились на охоту за Уэйном Каунти и его менеджером и каждым, кто решил бы встать на их сторону, — но не смогли их найти. Уэйн спрятался, как маленький ебаный заяц. Потом пришло отрезвление, и мы позволили отговорить себя от идеи отмудохать Уэйна Каунти.
Джейн Каунти: Я слышала, что Dictators за мной охотятся. Я работала диджеем у «Макса», поэтому покрасила волосы в черный цвет и прилепила фальшивые усы. Однажды ночью я пришла на работу, и слышала, как люди говорили: «Смотри, как тот тип похож на Уэйна!»
На следующую ночь пришли полицейские. Они задержали меня и посадили в камеру с восхитительным трансвеститом с офигенно накрашенными бровями. Сама я была не в женской одежде, но они меня все равно раскусили. Хотя у меня не были накрашены брови, волосы были черные крашеные, и я успела снять фальшивые усы. Все равно я выглядела странно. Копы спросили меня: «Хочешь, мы посадим тебя в особую камеру?» Потому что бандиты в обезьяннике говорили: «Эй, посмотри на себя, ты, пидор!»
Поэтому меня поместили вместе с красавчиком-трансвеститом в отдельную камеру, чтобы защитить от тех, кто хотел нас избить. Я хочу сказать, откуда мне было знать, что Большой Дик Манитоба — не такой, как те урелы? Я думала, что он хочет убить пидора, извращенца, трансвестита, понимаете?
Терри Орк: Все знают, что в мире нет более порочных и агрессивных гомосексуалистов, чем трансвеститы. Побить человека — для них не проблема. Все они сильные — если мужик одевается в женское платье, он должен быть сильным, чтобы выжить в пенном шквале говна, обрушивающегося на его голову.
Боб Груэн: Эта драка стала линией раздела между тусовкой у «Макса» и тусовкой в «CB», потому что Манитоба обиделся, его ранили, вдобавок ему пришлось некисло отвалить за лечение. Кажется, Манитоба предъявил иск, и Уэйну пришлось нанять адвоката, а потом оплатить крупный счет за адвокатские услуги. Для Уэйна был организован благотворительный концерт. Там играло много народу — Патти Смит, Blondie, New York Dolls, Suicide. Сбор от концерта пошел на поддержку Уэйна.
Еще один интересный момент: хотя и раньше на сцене было много геев, говорить об этом громко не было принято. Я хочу сказать, что хотя сам Уэйн, конечно, не скрывал свои наклонности, много других ребят, тусовавшихся вокруг рок-н-ролла, были вроде как гетеросексуальными, мужчины-мачо.
Я чувствовал, что те события были поворотным пунктом, все те парни должны признаться себе и сказать, что Уэйн — наш друг. И мы становимся на его сторону: нельзя приходить в клуб и называть парня пидором. Никак нельзя.
Легс Макнил: Произошла гомосексуальная революция. Гомосексуальная культура побеждала: Донна Саммер, диско — все это уже приелось. В Нью-Йорке внезапно стало круто быть геем, правда, это больше относилось к ребятам с окраин, которые сосали хуи и ходили на диско. В смысле, чего там, «диско, дисколохи»? Ну их на фиг.
Поэтому мы сказали: «Нет, крутизна не в том, чтобы быть геем. Крутизна в том, чтобы быть крутым, независимо от того, гей ты или нет». Людям это не очень понравилось. Они называли нас гомофобами. А мы были людьми жесткими и отвечали им: «Идите на хуй, пидорасы».
Массовое движение не может быть хиповым. А панк был силен этим. Он был антидвижением, потому что панки с самого начала понимали, что в ответ на призыв к массам приходят скучные лохи, которые хотят, чтобы им указывали, что и как думать. Хип-стиль не может быть массовым движением. Что касается культуры, гомосексуальная революция и другие массовые движения стали началом политкорректности, которая была для нас просто фашизмом. Да, самым настоящим фашизмом. Появилось больше ограничений.
С другой стороны, быть гомофобом было просто нелепо, потому что все наши приятели были геями. Нас их наклонности не напрягали, да чего там, все отлично, еби кого хочешь. Например, Артуро постоянно кормил меня крутыми сексуальными историями. Я отвечал: «Вау, а что было потом?»
Здорово было то, что люди оказались сильнее своего страха. Это время было богато неподдельными открытиями, но не в рамках популярных массовых движений. Меня всегда интересовало, как люди проводят день и чего они хотят, когда гаснет свет: сохранить разум, или потерять его.
Скотт Кемпнер: Дэнни Филдс в своих статьях поливал нас дерьмом, разные люди писали о нас очень злобные вещи, куда бы ты не посмотрел, нас ненавидел весь Нью-Йорк, притом что Уэйн Каунти чуть не убил Ричарда.
У «Макса» состоялся благотворительный вечер в защиту Уэйна Каунти. Дебби Харри приняла в нем участие, но потом извинялась. Ди Ди извинялся, все извинялись, когда поняли, насколько они ошиблись. Никто не знал, что произошло на самом деле, никто не знал правды об этом происшествии, не знал того, что не Ричард напал на Уэйна Каунти, зверски избил его, а потом кричал об этом на каждом перекрестке, а совсем наоборот. Если есть в мире пиздеж, то это именно он.
Энди Шернофф: Обратной стороной этой ситуации стало паблисити. Хорошее паблисити — это хорошая реклама, плохое паблисити — это тоже хорошая реклама, а вот отсутствие паблисити — плохая реклама. Некоторые люди говорили: «Ага, Манитоба надрал зад Уэйну Каунти!» Ходило множество идиотских баек, так что в конце концов история стала легендой.
Джон Хольмстром: Лестер Бэнгс, редактор журнала Creem в Детройте, позвонил нам в «Свалку Панка» и сказал, что Punk — это величайший журнал из всех, которые он когда-либо видел, и что он хочет завязать с Creem и перейти работать к нам.
Правда, думаю, он хотел уехать из Детройта и перебраться в Нью-Йорк задолго до этого разговора. К тому времени в Детройте ничего не происходило. Детройт был одним центров рок-н-ролла в конце шестидесятых — начале семидесятых. Но в 74–75 годах все затихло, и каждый раз, чтобы найти материал для статьи, журналистам из Creem приходилось отправляться в другие города. И Лестер решил завязать с Creem, потому что не мог выносить издателя и хотел стать вольным художником.
Итак, Лестер переехал в Нью-Йорк. В это время, когда отголоски битвы между Уэйном Каунти и Диком Манитобой уже стихали, Лестер принял сторону Dictators. Он написал статью «Настоящие «Диктаторы» — кто они?» Сидя в «Свалке», он писал статью, причем постоянно находился на взводе, будто под наркотой. Он писал и все время слушал диалоги из «Таксиста».
Он прочитал вслух «Настоящие «Диктаторы» — кто они?» в репетиционном зале Dictators, и там же мы сделали снимки борющихся Лестера и Большого Дика. Потом среди нью-йоркской богемы стали распространяться слухи, будто мы собираемся напечатать статью, разоблачающую мафию гомосексуалистов.
Все начали говорить нам: «Для вас было бы лучше не делать этого».
Потом Лестер отказался дать нам разрешение на публикацию статьи.
Лестер пошел на попятный, потому что он не хотел испортить свою репутацию — но речь шла просто о путаной, тупой, безобидной маленькой статье, понимаете? Люди видели в статье больше, чем там было на самом деле. Мы уже сами готовы были отказаться от статьи, если это было нужно для того, чтобы от нас отстали. Статья стала одной из тех вещей, которые помогли порушить наш бизнес. После этой истории многие двери перед нами закрылись. Никто не хотел с нами разговаривать, иметь с нами что-то общее.
«Журнал Punk собирается разоблачить мафию гомосексуалистов», — вот что Лестер говорил людям. А тусовка была такой маленькой, что все слышали его слова. Все испугались. Думаю, тогда многие стали более скрытными.
Я даже не знал, что это за фигня такая — мафия гомосексуалистов. Это было похоже на шутку. Мафия геев? Не было никакой мафии геев! Это была идея Лестера. А крайним оказался журнал Punk.
Боб Груэн: Это было в начале гомосексуальной революции, когда быть гомосексуалом не только значило быть плохим и неправильным, это было незаконно, а избивать геев и унижать всех, кто «не такой», считалось нормальным. Вся эта история стала поворотной точкой. Пренебрежительное отношение к странным людям до этого момента считалось естественным. Но внезапно все изменилось — ты стал понимать, что речь идет о живом человеке, которого можно обидеть, может, о твоем друге.
Джейн Каунти: Мне жаль, что все так получилось, мне жаль, что Большой Дик был ранен, но он в самом деле зашел слишком далеко. Я была на спиде, погрязла в паранойе, моя замешанная на адреналине реакция была молниеносной и автоматической. И пять «черных красоток». Представляете, что это такое — пять «черных красоток»?
Скотт Кемпнер: Нас исключили из всех клубов; любой группе, вздумавшей играть вместе с Dictators, объясняли, что у «Макса» им больше нечего делать, а играть у «Макса» значило очень много. Ричард не мог ходить, ездил в инвалидном кресле на колесиках. Он был в плохом состоянии. Затем мало-помалу мы снова начали играть. Нас приютил «Клаб 82». Потом Хилли сказал: «Черный список? Никто не будет указывать мне, кого можно нанимать, а кого нет. Мне плевать на эту херню».
Он предоставил нам зал на вечер понедельника, и мы побили рекорд клуба по количеству зрителей. После драки и разборок тусовка отвергла нас, мы стали изгоями, а той ночью мы вернулись, нас приняли назад. Потом Карин Берг из «Электра Рекордз» подписала контракт одновременно с Television и Dictators. А потом я подружился с Джоуи Рамоном, и Дебби Гарри, и Ричардом Ллойдом, и Уилли ДеВилем, и Тиной Уэймаут, и Крисом Франтцем. В «CBGB» в то время появилось много доброжелательных и общительных людей, и это было классно. Мне было очень приятно чувствовать себя частью этой тусовки, хоть я и не забывал, насколько тут все по приколу.
Джон Хольмстром: После облома с гейской мафией я понял, что Лестеру Бэнгсу нельзя доверять. И действительно, потом он написал статью «Проповедники «белого шума»», в которой обозвал нас расистами. Фигурально говоря, он нас вымазал дегтем и обвалял в перьях. Я не знаю, зачем он это сделал. Потом я пытался поговорить с ним. Но он просто отмахнулся от серьезного разговора. Он только бросил мне: «Ну, чего ты так распереживался?» Я потом долго не разговаривал с ним. Еще раньше Лу Рид предостерегал меня. Лу говорил: «Не связывайся с Лестером. Он тебя объебет».
Но я махнул рукой: «Ааа, Лестер — классный парень. Лестер — крутой. Он никогда не сделает говна товарищу».
Лу остался при своем мнении: «Берегись, это геморройщик. Держись от него подальше».
Лу оказался прав.
Поймите, мы не были расистами. Но мы не стыдились сказать: «Мы белые, и мы гордимся этим». Подобно тому, как другие говорили: «Мы черные, и мы гордимся этим». Замечательно! Это идеально вписывалось в наш стиль. Я всегда считал, что если ты черный и ты хочешь быть стильным, ты должен стать «черной пантерой» и говорить белым: «Уебывайте отсюда!». И у тебя должен быть пистолет.
Так я понимал крутизну. А если ты белый, ты такой, как мы. Ты не пытаешься стать черным. Мне всегда казалось нелепым, когда белые люди пытались вести себя как черные. Вроде Лестера. Его манера использовать слово «ниггер» была его способом уподобиться черным. Он пытался стать «белым ниггером». Идею «белого ниггера» он взял из пятнадцатого урока руководства Нормана Мейлера, как стать крутым. А мы отрицали эти идеи. Мы отрицали телеги пятидесятых-шестидесятых годов по вопросу, как стать хипом.
Ричард Хелл: Я плохо подходил на роль профессионального рок-н-ролльного музыканта. Я думал, что от природы являюсь звездой рока, ха-ха-ха! Думал, что был и останусь звездой рока на всю жизнь, ха-ха-ха!
В самом начале выступления вызывали во мне бурю чувств. Я получил именно то, что хотел. Бывали дни, когда я чувствовал себя королем вселенной. Я жил в мире, рожденном моим воображением.
Но это ощущение очень быстро притупилось. В музыке я стремился к странным вещам, и они не враз получались. Кроме того, мне не нравится ездить. И я не понимаю, как исполнителю общаться с залом, по крайней мере, если этот исполнитель — я.
Мне никогда не нравилось ходить на концерты. Я не понимаю, на фига на концерте нужны зрители. На самом деле не понимаю. На концертах я не ощущаю единения, хотя слышал, как его описывают другие люди. Я чувствовал единение на вечеринках: я люблю доброжелательное настроение и то, как все заводятся к концу первого часа, но во время концерта я не чувствую ничего такого. Мне не нравится толпа людей, которые смотрят на меня, когда я стою на сцене, — меня это напрягает. Я презирал всю эту систему. Слишком ясно было, что в ней нет ни хуя ценного.
Боб Куин: Я видел Heartbreakers, когда они выступали в «CBGB». Они начали играть, и прямо в середине фразы «Going steady, going steady» изо рта у Хелла выпала жвачка. Я сказал тогда: «Этот парень — звезда».
Однажды, когда Ричард уже ушел из Heartbreakers, они с Терри Орком пришли ко мне домой. Меня колбасило из-за того, что я разбежался с подругой. Я был пьян вусмерть, а они были под кайфом. Я ставил разные записи, а потом моего градуса хватило, чтобы дать Хеллу послушать группу, в которой я играл в 1969 году, — несколько выездных концертов, где я исполнял «Johnny B. Goode» и «Eight Miles High». Тогда еще делали неумеренно длинные соло, и, мне кажется, Хелл внезапно понял, что это его стиль.
Когда кассета кончилась, Хелл спросил у меня: «Ну что, хочешь играть в моей группе?»
«Эй, что ты сказал?» Я был и вправду удивлен. Много лет рокеры относились ко мне, как к прокаженному из-за того, что я отказывался сменить свой прикид.
Но и Хелл намаялся с моим внешним видом. Чтобы соответствовать его требованиям, я стал вместо обычных рубашек на пуговицах носить майки под спортивной курткой, но Хелл часто рвал майки в клочья. Однажды, когда мы ехали в такси в «CBGB», он поджег мою майку. Она была из горючей ткани, и огонь стал быстро распространяться. Стащить с себя горящую майку — нетривиальная задача. Ради Хелла я отрастил бороду. Я позволил ему себя постричь, но только один-единственный раз. Он укоротил мои и так недлинные волосы и настриг несколько проплешин по всей голове, что я не оценил. За всю мою жизнь со мной так не обращались даже в бакалейных лавках.
Он постоянно дергал нас по поводу внешности. Он говорил: «Я не хочу, чтобы вы все выглядели так, как я, внешность должна стать заявлением».
Я возражал ему: «Хорошо, вот тебе заявление: посмотри, вот дебильный на вид хиппи Марк Белл, вот черный растаман и вот я, вылитый обезумевший страховой агент».
Он проворчал: «Ну точно, ты выглядешь как профессор или страховой агент, в этом стиле».
Я сказал: «Точно! Есть ли в «CBGB» кто-нибудь, похожий на нас? Нет? Тем лучше, хотя, может, и хуже».
Он сказал: «Что бы ты ни делал — похоже, ты стремишься к безликости. У тебя когда-нибудь была машина, Боб?»
«Конечно», — сказал я.
Он сказал: «Держу пари, что она была коричневая или серая».
Я подтвердил: «В точку! Она была коричневая».
Но до определенной стенени он относился ко мне терпимо, и в то время он больше верил в меня, чем я сам. Мне бы хотелось думать, что с моим безграничным талантом я бы рано или поздно поднялся к вершине и получил признание, но это далеко не факт. Даже критика Ричарда значила, что у него больше веры в меня, чем у меня самого. Моя самоуверенность была на уровне плинтуса. К тому времени мне уже стукнуло тридцать три, и я играл с 1958 года.
Айвен Джулиан: Когда я шел на репетиционную базу в «Дейли планет» на Тридцатой улице, я не знал, чего ждать. Вошел я в студию и увидел Марка Белла, который сидел в углу и глушил водку. Рядом с Марком сидели две цыпочки, блондинка и рыженькая, ростом около семи футов каждая, в крупноячеистых чулках: они передавали бутылку по кругу и материли друг друга. Две цыпочки бились за Марка, ха-ха-ха!
Я не сразу врубился, где Ричард Хелл, потому что процессом руководил Боб Куин, а Ричард просто сидел. Ричард был бас-гитаристом, а Куин — лид-гитаристом, поэтому я принял Боба Куина за Ричарда Хелла.
Терри Орк: Когда мы первый раз встретились с Лестером Бэнгсом, я сказал ему, что спал с Лу Ридом, и это произвело на него большое впечатление. На самом деле я никогда не спал с ним. Но каждый раз, когда Лестер видел меня, он говорил: «Это тот самый парень, который ебал Лу Рида!»
Лестер жил какое-то время у меня, и его сильно зацепило видение мира Ричарда Хелла, а также его представление о музыке и поэзии — Лестеру нравилось то, что предлагал Хелл.
Лестер Бэнгс: Я долго и с нетерпением ждал возможности взять интервью у Ричарда. Тусуясь в «CBGB», я стал по-настоящему близким другом Ричарда и всех членов его группы, достаточно близким, чтобы заслужить право на интервью, когда их альбом «Blank Generation» в конце концов вышел в свет и оказался одним из самых бешеных прорывов рок-н-ролла в том году.
Но в музыке Ричарда и в его характере было много того, что меня тревожило: я чувствовал, что когда он стоит на сцене, он поет не столько ради общения со зрителями, сколько для себя самого; мне смутно казалось, что ему не приходится, подобно Игги или Стиву Бейторсу из Dead Boys, резать свою плоть, чтобы создать ауру боли и некайфа. То же ощущение появляется от жуткой обложки его альбома, на которой самые пронзительные глаза в рок-н-ролле низведены до уровня обдолбанной жабы.
Ричард Хелл (из журнала Punk, интервью Легса Макнила): В основном, у меня есть одно чувство… желание уйти отсюда. И все остальные мои чувства рождаются по ходу анализа того, почему я хочу уйти… Понимаете, я всегда чувствую дискомфорт, я просто хочу… уйти из комнаты. Это не желание уйти в другое место или найти другие ощущения, ничего в этом роде, это просто потребность уйти «отсюда».
Л.М.: Где ты чувствуешь себя хорошо?
Р.Х.: Когда сплю…
Л.М.: Ты рад тому, что появился на свет?
Р.Х.: У меня есть некоторые сомнения… Ты когда-нибудь читал Ницше?
Л.М.: Ха-ха-ха!
Р.Х.: Легс, послушай меня: он говорит, что все, что заставляет тебя смеяться, что кажется забавным, указывает на чувства, которые уже умерли. Каждый раз, когда ты смеешься, это чувство, серьезное чувство, которое прекратило жить в тебе… И это причина, по которой я считаю, что и ты, и все остальное так забавно.
Л.М.: Дааа, я тоже так думаю, но это не забавно.
Р.Х.: Это причина, по которой у тебя не остается чувств.[61]
Лестер Бэнгс: Для протокола: мне бы хотелось, чтобы все, кому это небезразлично, знали, что я не считаю жизнь непрерывным погружением. И даже притом, что смерть действительно ужасна, то, что Ричард Хелл восхищается смертью, я считаю идиотизмом… И всякие там ричарды хеллы — это куриное дерьмо, которое низводит драгоценный дар до ерунды, и они не заслуживают, чтобы им верили, и следует пробудить их шоковой терапией или каким-нибудь другим насильственным образом.
Или так, или отшлепать и положить в кроватку.
Ричард Хелл: Мне всегда казалось, что все, что я делал, было попыткой быть точным и честным, что бы это ни значило. У меня было полное ощущение — основа моего поведения — того, что все вопросы уже обсуждались, и меня это, собственно, не волнует.
Когда наступает время окончательного анализа, мне становится все равно. Это и есть тема песни «Blank Generation». Я всегда принимал точку зрения, обратную той, которую занимал человек, пытавшийся анализировать песню, так что я обдуманно давал столько самостоятельности, сколько было возможно: «Я принадлежу к — поколению».
Фишка в пустоте. Пустоту нельзя неправильно понять. Что бы вы ни подумали, все будет правильно, ха-ха-ха!
Мэри Хэрон: Я не была идеалисткой, меня тоже достала культура хиппи. Эти люди пытались удержать все те же идеи мира и любви, но эти идеи к тому времени сильно обесценились. Кроме того, наступила эра настоящего хип-капитализма, и на «мир-любовь» спроса не было. Тема была исчерпана, но так как хиппи стояли за добро, ни один человек не мог встать и сказать: «Это было, и это кончилось».
Это выглядело так, будто обязательно надо быть заботливым и хорошоим оптимистом. И верить в мир и любовь. Может, я и была именно такой, но меня бесило, когда мне указывали, во что верить. Мне не нравилась культура хиппи, я считала ее тошнотворной, ханжеской, сентиментальной, культурой с улыбкой дебила. Ричард Хелл пришел и сказал: «Вот какими мы стали, мы пустое поколение. Все кончилось».
Это пробирало. Самым захватывающем было то, что мы двигались навстречу будущему, неизвестному будущему. Мне казалось, что все вокруг новое — не было определений, не было границ, это было просто движение вперед к свету, это было просто будущее, где все новое, нет правил, нет ничего, нет определений. «Кто мы? Мы не знаем».
Многие годы я не понимала, что это нигилизм. Или что-то похожее.
Ричард Хелл: Мне приклеили ярлык нигилиста и солипсиста; значение второго слова мне пришлось искать в словаре. Это слово означает человека, верящего только в себя, ха-ха-ха! Прямо в точку.
Биби Бьюэл: «Blank Generation» — один из моих любимых альбомов всех времен. И я думаю, что Ричард Хелл был просто… пожалуй, я хочу сказать, он был как идеал мужчины. Но мне всегда было слишком страшно заговорить с ним, потому что он был слишком крутой. Он был как Боб Дилан. Мне казалось, что он с другой планеты. Он был чертовски красив; я хочу сказать, давайте посмотрим правде в глаза, он был настоящим мужчиной и красивым парнем. Он был по-настоящему горячий, совершенно сумасшедший, прямо как на сцене, ладно, бог с ним.
Я просто немного вроде как тусовалась рядом с ним и надеялась, что он заговорит со мной. Иногда он говорил: «Привет, Биби!», а я отвечала: «Привет!»
Да уж, выглядело не особенно. Люди говорили: «Что за дела с Ричардом Хеллом? Ты дружила с Микки Джаггером, ты жила с Тодом Рандгреном, ты знаешь всех на свете, и ты боишься Ричарда Хелла?»
Я отвечала: «Не знаю. Не знаю».
Айвен Джулиан: Вокруг Ричарда всегда крутилось много разных подруг, и он их использовал, чтобы раздобыть наркоты, понимаете? Они доставали для него наркоту и занимались с ним сексом. И если какого-то компонента не было, Ричард, насколько я понимаю, считал, что подруга очень занудная.
Айлин Полк: Эния Филипс была прямо помешана на Ричарде Хелле. Она хотела вскрыть себе вены перед ним, и хотя ей не хватило духу на поступок, зато вполне хватило на разговоры: «Я собираюсь покончить с собой».
Но с ним такие телеги никогда не катили. Его не проняло. Он болтался с ней, она платила за наркотики — и потом он уходил и зависал с кем-нибудь еще. Он на самом деле над ней смеялся. Но она его любила. Однажды ночью у «Макса» Неон Леон говорил мне, что не может смотреть, как Эния разрушает себя из-за Ричарда Хелла. Потому что она на самом деле плакала, и резала вены, и делала всякие глупости, чтобы привлечь его внимание, и это никогда не прокатывало. Ричард Хелл был единственным человеком, перед которым она унижалась. Она всегда была на высоте, но в ее отношениях с Ричардом Хеллом все было наоборот.
Дебби Харри: Я познакомилась с Энией сразу после того, как она появилась в Нью-Йорке, потому что там не было других девушек, с которыми можно было бы потусоваться, поверьте мне. Там крутились в основном ребята, а немногие женщины, которые там были, кажется, были не в курсе, что они женщины.
Но Эния была великолепна — очень язвительная, с великолепным холодным чувством юмора, очень красивая и потрясающе стильно одевалась. Она одевалась, как шлюха. Мы все в некотором смысле одевались в той же манере, мы всегда ходили на шпильках. Но Эния смотрела на вещи шире. Она глядела на все с совершенно другой точки зрения. Она была очень собранная; она не была слабонервной, давайте определим это так, ха-ха-ха!
Деймита: Как-то в «CBGB» Эния Филипс пристально взглянула на меня.
Она спросила: «Что ты сейчас делаешь?»
Я ответила: «Ничего».
Она предложила: «Хочешь, пойдем ко мне, расслабимся и выпьем кофе?»
Я сказала: «Пошли, а сигареты у тебя есть?»
Она сказала: «Я как раз собиралась купить блок».
Мы купили блок сигарет и пошли к ней домой, что-то разогрели, перекусили и выпили. Она сняла все цепи, которые были у меня на талии, и надела на меня кожаный ошейник и браслеты на лодыжки, дала мне кожаное белье и маленькую кожаную жилетку. Я сказала ей, что я стриптизерша, и она сказала: «Станцуй для нас».
Я танцевала в гостиной для них обоих: для нее и ее друга, Диего Кортеса. Они просто сидели на диване, курили сигареты и смотрели на меня. Потом Эния спросила: «Тебе бы хотелось пойти со мной в постель?» Я сказала: «Конечно!» Тогда она сказала: «Тебе придется спать в этой постели». Она держала меня прикованной в течение нескольких дней, Диего приходил и проводил со мной все ночи, прыгал на мне и ебал меня, что казалось мне очень прикольным, потому что я не могла ничего сделать, даже если бы захотела. В этом было что-то романтическое. Я думала: «О! Декадентский Нью-Йорк».
Сильвия Рид: Мы с Энией познакомились на Тайване. В школе мы выделялись из массы, потому что Эния очень тонко чувствовала стиль, а я была интеллектуалкой, что-то вроде книжного червя. Так что люди не знали, как нас понимать. Мы были странной парой, и мы всегда были вместе. Неразлучны.
Когда я закончила школу, мой папа служил чиновником на Гавайях, и Эния приехала пожить к нам. Тогда мы и разработали план — она собиралась поехать в Нью-Йорк и стать модельером, а я хотела быть ее ассистентом. Это была фантазия в стиле «Cosmo Girl», что-то похожее на: «Я собираюсь выйти замуж за рок-звезду, я собираюсь познакомиться со всеми, у нас так много знаменитых друзей, они выпускают записи, я оформляю обложки альбомов, и мы ездим в турне, и я делаю все, и я разрабатываю дизайн всего». Такой вот план. Все это она придумала.
Айлин Полк: Эния стала принимать наркотики. Я не уверена, что это Ричард Хелл подсадил ее, но я знаю, что они употребляли наркотики вместе. Мне нравился Ричард Хелл, но он всегда рассказывал мне грустные истории. Он был всегда типа: «Я в такой депрессии. Жизнь — просто помойка. Я никак не могу собраться. Посмотри на меня — у меня рубашка порвалась».
Я отвечала ему: «Ты ведь сам разорвал рубашку, чтобы выглядеть как панк». Все эти ребята — Ричард Хелл, Джонни Фандерс и Ди Ди — все находились в таком «Джеймс-Дин-страдающая-душа» образе. Джонни, Ричард и Ди Ди, все они делали вид страдальцев: «меня может спасти только женщина». И все женщины попадались на крючок. Они сначала покупали им выпивку, потом они вместе покупали наркотики, а потом все шло обычным путем. Потом женщин бросали, и тогда они шли к следующему парню.
Сильвия Рид: Мы с Энией познакомились с Лу Ридом одновременно, это случилось в одном баре на Восьмой авеню. Мы вошли в бар, Эния увидела его и сказала: «Это он! Я пойду и познакомлюсь с Лу Ридом».
Она подошла к Лу, и я действительно удивилась, потому что думала: «Нет, даже Эния на это не решится». Но она подошла. Она заговорила с ним, а я отвлеклась от них на какое-то время. Но позже Лу увидел меня на противоположном конце зала, и Эния сказала: «О, я хочу, чтобы ты подошел к ней». Он перешел зал, и мы проговорили всю ночь, и начали по-настоящему спорить друг с другом.
Лу был очень, очень, очень умным, и я считала себя тоже очень, очень, очень умной, но Лу дал мне понять, что я до него не дотягиваю. Он постоянно делал так, но не в такой доброжелательной манере, а тогда он сказал так, просто чтобы повеселиться. Но я не собиралась давать ему возможность думать, что он — этакая богатая, знаменитая рок-звезда, которая произвела на меня сильное впечатление.
Но Эния все больше и больше сходила с ума, потому что Лу разговаривал со мной. Потом, после этой первой ночи, когда мы познакомились с Лу, я решила узнать его адрес и написать ему письмо — не телефонный номер, письмо. Той ночью, когда мы познакомились с Лу, я трепалась о литературе и всяких книгах, так что мне хотелось написать письмо и снова с ним встретиться. Эния убеждала меня: «Не делай этого. Он решит, что ты и впрямь тупая».
Несмотря на советы Энии, я взяла у Диего Кортеса адрес Лу и написала ему письмо. Лу позвонил мне, и мы стали встречаться.
Айлин Полк: Эния вела дневник, который хранила в ванной, рядом с унитазом, так что, если вы шли в ее ванную, можно было не брать с собой журнал, а почитать ее дневник. Каждому парню, с которым у нее был секс, в дневнике давалась оценка. И она писала о них очень оскорбительные вещи. Она ставила людям оценки: четыре звезды или три больших пальца, опущенных вниз. Каждого, с которым она спала, она детально описывала в дневнике: «У него не стоял, его член был вот такой…»
Сильвия Рид: Когда Лу первый раз пришел к нам в квартиру, он втихаря украл два дневника Энии, потому что подумал, что это мои дневники. Я потребовала дневники обратно, он их отдал, и я передала их Энии — она пришла в настоящую ярость.
Но Эния хотела, чтобы люди узнали, какая она, для этого она и оставляла свои дневники в ванной. Хочу сказать, обычно она вела себя так: вызывающе одевшись, она подходила прямо к парню, очень раскованно становилась прямо перед ним и в лицо спрашивала: «Привет, я Эния, что ты обо мне думаешь?»
Я пыталась соревноваться с ней, но мы явно были в разных весовых категориях. Вот почему она почувствовала себя униженной, когда я стала встречаться с Лу. Потом нас выселили, и я отправилась в Денвер навестить своих родителей. Все это время Эния безумно на меня злилась. Она никак не могла привыкнуть к тому, что я встречаюсь с Лу. До конца примириться с этим она так никогда и не смогла.
Когда я вернулась из Денвера в Нью-Йорк, я совершенно не представляла, чем заняться. Пошла в «CBGB», и Ричард Хелл сказал мне: «Э, давай ты снимешь квартиру в моем доме».
Когда я разобралась с переездом, я зашла к Энии, чтобы позвонить Лу, потому что у меня в квартире не было телефона. Она разозлилась, но я все равно позвонила. Лу очень обрадовался, когда услышал меня, и мы договорились встретиться вечером в «Фебе».
Но он не пришел, и я очень на него разозлилась. Я позвонила ему, а Лу сказал: «Да понимаешь, я собирался к тебе, но зашли ребята, и нам пришлось поработать».
Я была в ярости, поэтому обругала его и повесила трубку.
На следующее утро раздался стук в дверь: это был Лу. Он несколько часов ждал снаружи, чтобы попасть в мой дом; если вы помните, там не было звонка, и приходилось звонить с улицы по телефону. Так как у меня тогда не было телефона, Лу пришлось несколько часов ждать снаружи, пока кто-то не вышел из двери.
Лу спросил: «Хочешь поехать в Монреаль?» Это гораздо круче, чем банальное: «Хочешь сходить в кино?» Я ответила: «Конечно!» После этого мы долго были вместе.
Боб Куин: Сильвия привела Лу Рида в «CBGB», чтобы посмотреть Voidoids. Когда я сошел со сцены, он сгреб меня и сказал: «Ты охуенно великий гитарист!» Что мы тусовались вместе, когда он был в Velvets, он так и не вспомнил.
Я сказал: «Ну, здорово слышать от тебя такие приятные вещи, потому что в свое время ты оказал на меня большое влияние».
Он сказал: «Это все дерьмо, а вот ты — охуенно великий, ты — ля-ля-ля».
Он говорил: «Я надеюсь, ты сам понимаешь, что никакая вы не группа. Смысл музыки — в силе и власти, и ты должен просто прийти к этому и привести всю группу. И еще ты должен перейти на другую сторону сцены и выдернуть вашего гитариста из его убожества».
Я сидел с ним за столом, и кто-то прошел мимо; на секунду я отвел взгляд в сторону, и он сказал: «Черт побери, смотри мне в глаза, когда я говорю с тобой, или, да поможет мне бог, я дам тебе в морду».
Я засмеялся.
Он сказал: «Кончай смеяться, я говорю совершенно серьезно. Если ты еще раз посмотришь в сторону, я дам тебе в морду».
А ведь он только что гнал мне, какой я великий! После таких слов я не спускал с него глаз.
Айвен Джулиан: Я был в группе новичком. Вначале Ричард Хелл относился ко мне довольно прохладно, но потом он стал брать меня с собой, он брал меня к «Максу», мы там бесплатно ели, и там я однажды видел, как он шел на выход и поджег сигаретой свои волосы. Мне было лет двадцать. Однажды ночью Ричард оставил меня с Терри Орком, который усердно накачивал меня бухлом. Потом Терри спросил: «Эй, хочешь, пойдем ко мне, послушаем музыку?» Я подумал: «Вау, какой славный парень».
Мы отправились на его чердак в Чайнатауне, он включил музыку, потом принес еще бухла и какой-то фигни, и я внезапно просто отрубился, БУМ, на постели. И вдруг этот волосатый шарик падает на меня сверху. Я растерялся: «Эй парень, что за дела?»
Он пытался снять с меня штаны. Я сказал: «Терри, я сейчас сблюю. Выпусти меня отсюда». Он потащил меня в туалет. Но пока я облевывал туалет, Терри все время пытался снять с меня штаны. Я сопротивлялся: «Парень, нет, я этим не занимаюсь».
Я убежал оттуда буквально с полуспущенными штанами. Было морозно, на мне не было ботинок, сверху — только рубашка, какая-то такая фигня. Я прибежал к дому Ричарда часов в пять утра. Рассказал Ричарду всю историю, и он сказал: «Да, Терри, он такой». Я спросил: «Зачем ты меня с ним оставил?» Он сказал: «В смысле?»
Он вообще был рассеянный.
Но в конце концов Ричард сказал: «Ладно, приходи, поживешь у меня». У него была свободная комната и все, что надо; я переехал к нему, и потом все думали, что мы какое-то время были любовниками, ха-ха-ха! Самое страшное в жизни с Ричардом было, когда я вошел в дверь и увидел, что Ричард лежит в ванне совершенно обдолбанный, а вода уже почти накрыла его рот. Я схватил его за руки и подтянул вверх. Он немного пришел в себя и сказал: «Угу». Я сказал что-то вроде: «Извини, но ты вроде как тонешь».
К счастью, нас услышали Clash, мы им понравились, и они пригласили нас в Англию играть у них на разогреве.
Ричард Хелл: В наше первое турне по Англии мы отправились с Clash в 1977 году. Я пошел на это дело в трезвом уме, но поскольку еще не знал, чего ждать, турне оказалось совершенно убогим. С одной стороны, я не знал, где вырубить дури, и маялся от этого, с другой стороны британская публика была совершенно ужасной. Абсолютно мерзкой. Знаете, это было на безрыбье. И хотя я старался видеть в этом светлую сторону — что это британский способ сказать «Мы вас любим» — но это капитально доставало.
Боб Куин: Мерзкое ощущение, когда каждую ночь тебя заплевывают, и не обязательно от восхищения. В начале концерта, по крайней мере, в нас плевались пивом. Но когда пиво кончалось, они начинали просто харкать кто во что горазд. Иногда, когда я пел бэк-вокал, харчок прилетал мне прямо в рот. Каждую ночь, приходя в отель, я чистил одежду, оттирал гитару и надеялся, что наутро, к нашему отъезду вещи высохнут.
Когда тебе в голову попадают полными банками пива, настроение портится. Эти банки были как пушечные ядра, и мою душу трогала самоотверженность, с которой зрители по своей воле жертвовали таким количеством пива, чтобы ранить музыкантов. У них получалось. Если каким-нибудь предметом попадали в Айвена, он просто швырял его обратно в публику; но в чем фишка: он ведь мог попасть, например, в девятилетнюю девочку или еще в кого-то, кто ничего плохого не делал, так вот, я всегда смотрел в оба, кто в зале чем занят.
Это был один из концертов в Дерби — Лестер тоже был там, но он так надрался, что, когда потом мы с ним говорили о том случае, он ничего не мог вспомнить, хотя находился в центре событий. Так вот, нас поливали матом. Какой-то парень в первых рядах держал большую банку с пивом, он просто кинул ее в меня, как будто я был пожарным краном, и промочил меня насквозь. Меня стукнуло банкой, я был весь мокрый, и я видел этого пацана с мощным пластиковым биноклем. Мы только что допели песню, и вдруг я увидел человека, который приготовился что-то в меня кинуть, и я сказал ему: «Не делай этого». Он что-то швырнул мне в голову, и тогда я вынул штекер из своей гитары — это был «Фендер», по форме вылитая бейсбольная бита. Я пошел в зал, и с размаху охерачил гитарой человек семь-восемь. Я трус, я полный трус, я хилый парень, я просто вышел из себя — но им это очень понравилось. Они это очень любили.
Впечатление было ужасное.
Ричард Хелл: Куин маниакально заботится о своих гитарах. На сцене он обычно отодвигался назад как можно дальше, он хотел быть подальше от зрителей, которые плевались в музыкантов. Но кто-то попал в его гитару большим, густым харчком. Он видел, кто это сделал, и гитарой сломал тому парню челюсть.
Так вот, этот парень потом пришел к нему за кулисы, чтобы спросить автограф! Они были чокнутые, они были похожи на британских футбольных фанатов, озверевшая публика, классический случай. Они хотели кайфа, агрессии и мерзости, стать берсерками, понимаете?
Еще доставало, что первая песня Clash называлась «I’m So Bored with the USA» — «Мне так надоели США». И мы, естественно, не могли не принимать эту песню на свой счет. Хотя мы и не отождествляли себя с США.
Боб Куин: Никто не шел на концерт, чтобы увидеть нас. Они были из Англии, они придумали рок-н-ролл, и они не хотели нас. И они скандировали: «Нам так надоели США».
Я думал, что как ребята Clash приятные, но в них было столько же музыкального эгоизма, сколько у Ramones. Вдобавок они пытались вставить в свои ебаные песни тему социальной справедливости, но вряд ли в этом они что-то понимали. Лично мне их музыка казалась просто гнусной. Я покупал их альбомы только из-за того, что Лестер их обожал. Я тоже пытался полюбить эту муру, но не нашел у них ничего, что могло бы мне понравиться.
Айвен Джулиан: Вы можете себе представить: каждый день в восемь утра мы набивали собой маленький автомобиль, зная, что в семь вечера мы будем по уши в слюне и мокроте? Кроме того, Ричард был совсем плохим из-за наркоты…
Ричард Хелл: Ох, мне было так погано, я не хотел никого видеть, лежал в кровати, потел и блевал.
Я пошел в аптеку и купил какую-то дрянь, которую мне там посоветовали, кажется, с кодеином — ужасную темно-коричневую дрянь, похожую на блевотину. Я попытался взять несколько флаконов.
Мы путешествовали в исключительно убогих условиях. Мы разозлились на Sire, потому что у них был дорожный менеджер на тачке, а мы вчетвером ехали в тесноте в мини-каре — не в микроавтобусе, а в малельком автомобиле, в котором сзади приходится сидеть на бугре карданного вала, и коленки оказываются выше ушей. Мы три недели мотались по всей Англии, замаринованные в этом мини-каре. Это было действительно убого.
Боб Куин: Я никогда бы не стал джанки, потому что я всегда смотрел «Dragnet» — и я знал, что если ты покуришь марихуаны, то через две-три недели ты будешь грабить банки.
Первое английское турне было запредельно кошмарным, потому что когда у нас случался свободный день, — а мы путешествовали по всей Англии — нам приходилось возвращаться в Лондон, где в то время были дружки Ричарда, Heartbreakers. Нам надо было переться к черту на рога в Лондон, чтобы Ричард мог с ними потусоваться. Ричард был совершенно не в себе: однажды он не смог дождаться, пока мы доедем до отеля. Он сказал: «Я схожу здесь». Потом, на светофоре, он выпрыгнул из машины, и нам пришлось тащить его вещи в отель.
Ричард Хелл: Я постоянно чувствовал себя разбитым и больным. И все, что происходило в Англии, было совершенно чуждым. Я знал, что мы не можем понравиться этим детям. Потому что я был там, где Clash и Sex Pistols были четыре года назад. Было ясно, что эти дети никогда не смогут проникнуться тем, что я делал, потому что все, чего они хотели, — достичь крайних степеней идиотизма. Понимаете, целеустремленно быть настолько кошмарным, мерзким и слабоумным, насколько ты можешь, а я к тому времени уже закончил эту игру.
Конечно, я все еще мог быть мерзким и слабоумным, но к тому моменту мне это уже надоело.
Джим Маршалл: Среди ночи я часто звонил Лестеру Бэнгсу в офис журнала Creem. Например, часа в два. Я всегда страдал бессонницей, даже когда был ребенком; так вот, я звонил Лестеру, потому что он все ночи напролет сидел в офисе. Однажды ночью, когда я очередной раз позвонил ему, он дал мне послушать пробную пластинку первого альбома Патти Смит, Horses, запустил ее по телефону — всю целиком, от начала до конца.
Поэтому я купил Horses в день выхода альбома. Музыка Патти меня полностью захватила. Я заказал по почте ее сингл «Piss Factory», и он мне очень понравился. Но потом меня разочаровал ее второй альбом, «Radio Ethiopia». Он был несколько более коммерческим и несколько более авангардистским — коммерция и авангард в одном флаконе. Я не врубился. Я не знал, что с ним делать.
Легс Макнил: Когда Патти Смит писала в студии альбом «Radio Ethiopia», меня послали взять у нее интервью для передовицы в Punk. После интервью с Лу Ридом наша техника вовлечения людей в разговор строилась на том, чтобы вместе потусоваться, нажраться в стельку и подождать, пока все выродится до полного отупения.
Вообще, интервью Punk — достойный повод, чтобы схлопотать по ушам. В те времена я просто снова и снова задавал одни и те же тупые вопросы: «Какой сорт гамбургеров вам больше нравится? Как, по-вашему, «Блимпис» лучше, чем «Макдональд»?»
Люди сатанели от тупых вопросов, орали на меня, а потом что-нибудь происходило. И если случалось что-то достаточно забавное, Хольмстром превращал это в комикс. Я думаю, замысел был — не слушать чужие излияния, а провоцировать какие-нибудь события.
Так вот, Патти собиралась чинно сидеть и давать серьезное интервью. Потом появился я. У меня не было домашних заготовок, я не хотел слушать разговоры об искусстве и поэзии. Я вел себя типа: «Эй! Это правда, что на ваших записях играют Aerosmith?»
Патти была оскорблена. Она немедленно начала кричать на меня: «Это был тупой вопрос, и тот, кто поручил тебе его задать, искал проблем на твою задницу, потому что если бы я была в плохом настроении, если бы я была не в духе, ты бы вылетел отсюда вперед головой. Но тебе повезло, ты мне понравился».
Потом Патти выдала мне длинную лекцию о значении андеграундной прессы, о профессионализме и о послании людям, о том, как искусство всех спасет, а потом она повернула к величию фресок итальянского Ренессанса. Я совершенно не врубался, о чем она говорит.
Я говорил что-то вроде: «Извини, Патти. Я не буду больше так делать, я обещаю. Так как ты думаешь, теперь мне можно выпить пива?»
Джим Маршалл: Я пытался сделать фэнзин на ксероксе для музыкальных фанатов в то время, когда еще учился во Флориде в школе. Я знал много наркодилеров и других людей с деньгами, и понимал, что смогу найти средства на издание своего журнала. Когда я услышал, что Патти приезжает с концертом в Тампу, я позвонил ее менеджерам в Нью-Йорк, и они устроили для меня интервью. Знаете, я тогда был шестнадцатилетним ребенком с магнитофоном, который шел брать интервью с мыслью «Сейчас меня вышвырнут из их номера».
Но Патти, и Ленни, и вся группа были очень, очень хорошими ребятами. Я сделал интервью с Патти, записал четыре девяностоминутные кассеты и потом тусовался с ними два дня. Пили они мало, поэтому почти все их пиво досталось мне. Они все курили марихуану, и я принес им травки, что им, конечно, понравилось. Патти была очень милым и вдохновенным человеком. Она первая подсказала мне идею переехать в Нью-Йорк. Патти сказала мне: «О, тебе надо перебираться в Нью-Йорк. Там больше людей, которым нравится такая музыка. Если ты уедешь из места, где сейчас живешь, тебе, может быть, удастся понять, что делать со своей жизнью».
Группа Патти Смит играла на стадионе в Тампе, во Флориде. Это место было похоже на что-то из «Spinal Tap».[62] Это был тот самый кошмарный стадион, где обычно выступали Тед Нюджент, Aerosmith и Kiss.
Патти Смит играла на разогреве у Боба Сигера, и их выступление с треском провалилось. Все шло классически: Патти с группой спели первую песню, но аплодисментов не было. Публика просто тупо втыкала. Они начали вторую песню, «Ain’t It Strange», и Патти закружилась. Сцена была действительно высокой, метра три-четыре до земли, а внизу — яма, прикрытая щитом из грубо сколоченных досок.
Джей Ди Даггерти: Мы играли на разогреве у Боба Сигера, и они не разрешили нам включить все освещение. Патти упала со сцены, когда пела «Ain’t It Strange», песню о противостоянии Богу. Тема песни — обращение к богу: «Давай, покажи мне свой лучший удар, я могу принять его, ты, мудак!», очень дерзкий вызов — вроде: «Мы будем биться на твоих условиях!»
Джеймс Грауэрхольц: Патти говорила мне, что она представляла себе это выступление как слияние в экстазе жизни и смерти. Во время выступлений она придерживалась философии «кружащегося дервиша» и думала, что впасть в транс — ее долг перед публикой. Она рассказывала мне, что часто мастурбирует на сцене.
Ленни Кай: Мы с Патти всегда исполняли небольшой балет в середине «Ain’t It Strange». Потом она спела ту часть песни, где она бросает вызов богу — «Давай, боже, сделай первое движение!» — и закрутилась.
Мы играли песню, и в тот момент глубоко ушли в себя, импровизировали, начали раскачивать ритм; Патти кружилась и кружилась, она приблизилась к микрофону — и исчезла.
Джей Ди Даггерти: Было темно, а на полу стоял монитор, который Патти не заметила, потому что он был черным. Она упала назад. Я видел, как она падала, и первой моей мыслью было: «О боже, она или погибла, или сейчас прыгнет обратно на сцену», — а потом пришла вторая мысль: «Ох, елки! Я остался без работы». Знаете, это нормальная человеческая реакция, но я до сих пор чувствую себя виноватым из-за того, что так подумал.
Джим Маршалл: Патти буквально улетела спиной со сцены. Я стоял в метре от нее, когда она начала падать. Я поднял руки, пытался ее поймать. Ее брат, Тод, был администратором группы — он стоял с другой стороны, и он тоже пытался поймать ее.
Патти ударилась основанием шеи о доски в яме — БАМ! Потом она тяжело упала и второй раз ударилась головой — об пол. Кровь была повсюду. Я не знаю, приглючилось мне или это было на самом деле, но я слышал что-то вроде громкого хруста, похожего на тот, который раздался, когда Джо Тейсмен сломал ногу: КРАК!
Было очевидно, что ебнулась она сильно. Она подергивалась, везде была кровь, похоже было, что она сломала себе шею. Ее положили на большие носилки с колесиками и увезли в больницу. Никаких посещений. Я думаю, ее ребята решили, что она сломала себе шею, и на следующий день ее забрали на самолете в Нью-Йорк.
Ленни Кай: Концерты становились все безумнее и безумнее. Казалось, что тотальный хаос — единственный вариант выступления. Когда Патти упала со сцены в Тампе и сломала шейный позвонок, показалось, что это — точка.
С этой минуты вселенная стала сжиматься. Мы бросили наш вызов так высоко, как только смогли. Это было «Иисус умер за чьи-то грехи, но это были не мои грехи».
После падения для нас настал черед «успокоения». Мы оказались на обочине. Нам пришлось отказаться от турне по Европе. Мы просидели дома год, тот самый год, когда панк завоевал мир. А мы, погрязшие в разочаровании, остались на запасном пути.
Джей Ди Даггерти: С тех пор мы ни разу не исполняли «Gloria». Мне кажется, Патти изменилась и осознала собственную духовность и некую духовную систему. Думаю, она стала воспринимать мир по-другому. Я не обсуждал с ней эту тему, это мое личное мнение. Она разрабатывала темы воскрешения и перехода в другое пространство, а я в то время размышлял над темой распятия, моей персональной Голгофой. Мы вернулись в Нью-Йорк и оказались безработными. Это было время, когда мне казалось, что надраться днем — не такая уж плохая мысль.
Легс Макнил: Патти прислала мне записку, в которой благодарила меня за интервью и просила позвонить ей. Конечно, я позвонил. Я слышал о том, что она упала со сцены во Флориде, но я не знал, насколько сильно она разбилась. Я думал, что все не очень серьезно, потому что тогда из года в год появлялись истории о том, как Игги летал со сцены, и никто даже не задумывался, остался ли он целым.
Тогда люди все еще казались несокрушимыми. Все обладали какой-то карикатурной жизнестойкостью. При всех сексуальных приключениях, наркотиках, падениях, которые были в жизни каждого, все оставались целыми и невредимыми. Но Патти пострадала, она на самом деле попала в беду. Она попросила меня не смешить ее, потому что ей было больно смеяться.
Джим Кэролл: Патти всегда казалась мне истинной христианкой; по-настоящему истинной христианкой. Она не ходила в церковь, но она часто читала Библию. Люди говорили о словах ее песни «Иисус умер за чьи-то грехи, но это были не мои грехи», но для меня она всегда оставалась христианкой.
Не знаю, может быть, она понимала, что в детстве я был католиком и на самом деле всегда католиком оставался. Я люблю ритуалы католицизма. Я ненавижу ебаную политику, и папу и все прочее, но католические ритуалы — это волшебно. Я думаю, месса — это волшебный ритуал во имя Бога, это — пресуществление, и смысл креста — я имею в виду терновый венец? Подвергнуться бичеванию? Это и есть панк-рок. Я вспоминаю, как говорил это однажды ночью на шоу Тома Снайдера, а он ответил: «Некоторые люди — не я, но многие люди — могут подумать, что это богохульство».
Я ответил: «Не так, Том, потому что я сам — из очень религиозной среды». Ха-ха-ха! Ребята, я потом получал письма!
«Blitzkrieg Bop» — песня Ramones.
Bagel — популярная в Америке разновидность бублика, изначально немецко-еврейского происхождения.
«London Calling» — альбом группы Clash.
У англичан первый этаж называется the ground floor, а отсчет начинается со второго этажа.
Таблетки амфетамина.
истерический смех
Фильм про жизнь одноименной рок-группы.