— Петров? Ну, давай сюда этого Васильева.
Когда ввели Васильева, никто в кабинете даже не
взглянул на него, только Каримбаев молча указал на стул, стоящий так близко к Мартынову, что тот хотел отодвинуться, но ему показалось это неудобным, и он, заложив ногу на ногу и забарабанив по столу пальцами, с холодным презрением уставился на вчерашнего громилу. Действительно, куда девались его наглость и красноречие! Парень сидел на стуле смирнехонько, тяжело вздыхая и посматривая на Мартынова исподлобья, порой заискивающе.
— Вы знаете этого гражданина? — спросил капитан Мартынова.
— Да, — ответил Петр Иванович и тотчас поправился, — то есть я его не знаю, но это он...
— А ты, Васильев, знаешь этого гражданина? — продолжал капитан, ничуть не вдаваясь в тонкости формулировок своих вопросов.
— Первый раз вижу,— буркнул парень.
Петр Иванович так и ахнул. Но на капитана заявление Васильева не произвело никакого впечатления.
— Имеете ли вы какие-нибудь личные счеты между собой? — спокойно спросил он.
— Нет, то есть да, — ответил Мартынов, — если иметь в виду вчерашнее происшествие...
— Так... — неопределенно сказал Каримбаев и вопросительно посмотрел на парня.
— Нет, — буркнул тот.
— Расскажите, товарищ Мартынов, как было дело.,
Петр Иванович снова принялся рассказывать все
по порядку, чувствуя, что ему уже начинает надоедать это, а капитан добросовестно записывал его слова в протокол.
— Васильев, правильно рассказал здесь товарищ Мартынов о твоем вчерашнем поступке?
— А я почем знаю? Пьяный был, ничего не помню.
— Не помнишь? — усмехнулся следователь. —
Между прочим, свидетель Щербина то же елмос по казал. Вот почитай.
Он протянул Васильеву лист бумаги. Парень ими-мательно прочитал его и вернул капитану.
— Мало ли что они мне пришивать будут? А только я не помню, и все тут. Может, и было что, так это все на радостях.
— На каких радостях? — не удержался Мартынов, хотя и испытывал нечто вроде разочарования: все получилось так просто и неинтересно: Васильев даже не пытался отрицать свою вину, но и не признавал ее.
Парень оживился.
— А как же? На днях из армии вернулся, надо же было выпить с дружками.
— Так вы служили в армии? — спросил Мартынов.
— В артиллерии, три года. Вот у товарища капитана и документы насчет этого.
— В артиллерии служил, а ума-разума не набрался,— процедил Каримбаев, поглаживая ладонью папку, в которой лежали отобранные у Васильева документы.
— Нехорошо, молодой человек, получилось, нехорошо,— не совсем уверенно сказал Мартынов, поднимаясь со стула. — Защитник Родины, а так ведете себя...
Парень горестно вздохнул и почесал затылок.
Мартынов раскланялся с капитаном и пошел домой в ожидании дальнейших событий.
Прошло недели две. Никто не звонил и не вызывал больше Петра Ивановича в милицию, и он понемногу стал забывать или, во всяком случае, старался забыть о трамвайном происшествии. Была середина мая, город одевался ослепительной зеленью. Петр Иванович каждое утро и каждый вечер, когда не был занят в спектаклях, гулял с Лиром по улицам.
Великан и красавец Лир выступал важно, неторопливо, выказывая полнейшее презрение ко всему окружающему. Старушки, подобрав подолы юбок, испуганно крестились, а мальчишки гурьбой валили за овчаркой, держась, впрочем, от нее на почтительном расстоянии.
— Пограничная, я знаю, — комментировали они ее достоинства.
— Шпионов, знаешь, как ловит — сила!
— У Карацупы такая же была, читал в «Огоньке»?
Именно в эти минуты Петр Иванович нет-нет да
и вспоминал о своем героическом поступке, и его подмывало позвонить в милицию и узнать о судьбе задержанного. Но он тут же отказывался от этой мысли, полагая, что парень давно выпущен на свободу и неуместные расспросы о нем могли бы только поставить его, Петра Ивановича, в неудобное положение.
И вдруг пришла повестка—бумажка серого казенного цвета, в которой категорическим образом предписывалось явиться в народный суд в такой-то день, к такому-то часу в качестве свидетеля по делу Васильева.
— Наконец-то! — воскликнула Верочка и зловеще добавила:—Ну, теперь этот прохвост получит по заслугам.
А Петру Ивановичу вдруг стало жалко Васильева, и он принялся рассуждать, что парню хватит и того, что он просидел две недели, что он уже все понял, раскаялся и т. д.
— Ты ненормальный, — сказала Верочка. — Тебе надо жить на Луне.
— Но пойми, Вера, — возражал Петр Иванович, — нельзя же быть таким бессердечным. Ну, выпил человек, ну, поругался, ударил... С кем не бывает этого? Нельзя же судить за такие вещи?
И все же в глубине души Мартынов понимал, что лицемерит, что Верочка права, и, чтобы успокоить свою совесть, возмущался жестокостью законов еще громче. Он даже тайком от жены отправился в народный суд и вежливо осведомился у секретарши:
— Скажите, пожалуйста, если я его прощу, это повлияет...
Но молоденькая секретарша сухо ответила:
— Нет, не повлияет.
— Ну, а если он будет умолять меня о прощении?
— А они всегда просят о прощении, — сказала секретарша и углубилась в свои бумаги.
После этого визита Петр Иванович почувствовал нечто вроде очищения перед собственной совестью: дескать, смотрите, я все предпринимаю, чтобы спасти человека, но раз сие от меня не зависит, что я могу сделать?..