- Я вовсе не об этом говорю. Я говорю об его итальянском коварстве.
- Разве я коварный, Ферджи?
- Да. Вы хуже чем коварный. Вы настоящая змея. Змея в итальянском мундире и плаще.
- Я уже снял итальянский мундир.
- Это только лишнее доказательство вашего коварства. Все лето вы играли в любовь и сделали девушке ребенка, а теперь, вероятно, намерены улизнуть.
Я улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась мне.
- Мы оба намерены улизнуть, - сказала она.
- Вы друг друга стоите, - сказала Ферджи. - Мне стыдно за вас, Кэтрин Баркли. У вас нет ни стыда, ни чести, и вы так же коварны, как он.
- Не надо, Ферджи, - сказала Кэтрин и потрепала ее по руке. - Не ругайте меня. Вы же знаете, что мы любим друг друга.
- Уберите руку, - сказала Фергюсон. Ее лицо было красно. - Если б вы не потеряли стыд, было бы другое дело. Но вы беременны бог знает на каком месяце и думаете, что это все шутки, и вся расплываетесь в улыбках оттого, что ваш соблазнитель вернулся. У вас нет ни стыда, ни совести.
Она заплакала. Кэтрин подошла и обняла ее одной рукой. Когда она встала, утешая Фергюсон, я не заметил никакой перемены в ее фигуре.
- Мне все равно, - всхлипывала Фергюсон. - Только это все ужасно.
- Ну, ну, Ферджи, - утешала ее Кэтрин. - Я буду стыдиться. Не плачьте, Ферджи. Не плачьте, добрая моя Ферджи.
- Я не плачу, - всхлипывала Фергюсон. - Я не плачу. Только вот как вспомню, что с вами случилось. - Она посмотрела на меня. - Я вас ненавижу, сказала она. - Она не может помешать мне ненавидеть вас. Вы гнусный коварный американский итальянец. - Ее нос и глаза покраснели от слез.
Кэтрин улыбнулась мне.
- Не смейте улыбаться ему, когда вы меня обнимаете.
- Вы неблагоразумны, Ферджи.
- Я сама знаю, - всхлипывала Ферджи. - Не обращайте на меня внимания. Я так взволнована. Я неблагоразумна. Я сама знаю. Я хочу, чтобы вы оба были счастливы.
- Мы и так счастливы, - сказала Кэтрин. - Вы моя хорошая Ферджи.
Фергюсон снова заплакала. - Я не хочу, чтобы вы были счастливы так, как сейчас. Почему вы не женитесь? Да он не женат ли, чего доброго?
- Нет, - сказал я. Кэтрин смеялась.
- Ничего нет смешного, - сказала Фергюсон. Так очень часто бывает.
- Мы поженимся, Ферджи, - сказала Кэтрин, чтоб доставить вам удовольствие.
- Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.
- Мы были очень заняты.
- Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.
Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг разобиделась.
- Теперь вы, конечно, уйдете с ним?
- Да, - сказала Кэтрин. - Если он захочет.
- А как же я?
- Вы боитесь остаться здесь одна?
- Да, боюсь.
- Тогда я останусь с вами.
- Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше видеть.
- Вот только пообедаем.
- Нет, уходите сейчас же.
- Ферджи, будьте благоразумны.
- Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят.
Уходите оба.
- Ну, пойдем, - сказал я. Мне надоела Ферджи.
- Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! - Она всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась.
- Мы останемся до конца обеда, - сказала Кэтрин. - И я не оставлю вас одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.
- Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. - Она вытерла глаза. - Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы. Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все уладилось.
Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда, - все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это - худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки, усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.
- Ты уже встал, милый? - сказала она. - Какой чудесный день!
- Как ты себя чувствуешь?
- Чудесно. Как хорошо было ночью.