К машине бежали со всех сторон. Над головой продолжалась "собачья свалка" истребителей. На нее уж никто не обращал внимания.
Подъехали "Виллисы" с начальством, но мне они были ни к чему. В одном валенке, второй прижимаю к груди, выполз через нижний лючок, брякнулся на снег спиной. Поднялся, одна нога в валенке, вторая в рваной размотавшейся портянке.
Постоял недвижимо, пока Иван Як отдавал по всей воинской форме рапорт адмиралу флота Головко. Адмирал улыбался, долго тряс руку Иван Яка, затем спросил, как ему удалось отбиться от "Мессершмидтов". Немцы подняли в воздух весь Луостари. "По разведданным, на перехват вам вышли девяносто восемь "Мессершмидтов" и шестнадцать "Фокке-Вульфов"."
Иван Як оглянулся, увидел меня в одном валенке, второй - в руке, и пробасил со своим неизменным добродушием.
- А вон, стрелок валенком отбивался...
Тут все засмеялись, даже адмирал улыбнулся. Потом затихли: кашлянув, адмирал заговорил вдруг, как на митинге, что в руках таких героев, как капитан Шаталов, даже устарелая, в заплатах машина, становится чудом техники, спасает тысячи моряков и солдат...
- ...Огромное вам спасибо от советского народа!..
Ох, не до митингов было Иван Яку! Он пошатывался, видать, еще мчала на него белая от пурги скала с раскиданными гранитными валунами; все ближе и ближе смерть, а тормоза полетели. Какие уж тут тормоза!..
Иван Як снова пошатнулся, потоптался в своих порванных осколками унтах и проокал не то шутливо, не то всерьез:
- СамОлеты... кОнечнО мОгучее Оружие. Но на х... такая бешеная скОрОсть...
Не будь тут адмирала-командующего Северным флотом, все бы похохотали, и дело с концом.
Однако, матюгаться при самом никто еще себе не позволял...
Адмирал тут же сел в свой "Виллис" и отбыл, и очередной орден Красного Знамени вручал Шаталову штабник. Сухо вручал, неодобрительно... Когда садились штабные в свой "газик", слышал я, один полковник сказал другому:
- Конечно, я бы так не ответил. Но с другой стороны, сегодня он в смерть окунулся, как в бочку с дерьмом, с головой, и завтра туда же. И послезавтра. Учить его в промежутках делать книксен?..
Иван Як молча проводил штабные "Виллисы" и "газики", приторачивая к поясу свой истертый, подшитый возле уха суровой ниткой шлем с очками-бабочкой...
Капитана Шаталова в звании больше не повышали. А ордена - шли... За каждый "заломленный" транспорт... Только относился он к орденам не как все. Надевал только, когда приказывали. Называл их "трень-бренью" или "брякалками".
"Трень-брени" у него было от плеча до плеча. В три ряда. И то сказать, самолет старый, битый-перебитый, колесный, а внизу проклятое море Баренца, окунись в него - шесть минут, и паралич сердца. Испытано, увы, многими...
Командиры эскадрилий, известно, водили свои группы не каждый день. Командиры полков - еще реже.
Генерал Кидалинский - никогда...
Я технарюга, мое дело земное... Через год, правда, вызвался пойти в торпедную атаку, когда стал военным журналистом.
Но чтоб туда каждый день?!.
Иван Як и Скнарев выходили в Баренцево ежедневно, то с бомбой, то с торпедой. Какая ни будь погода, хоть сплошной туман, все равно, все знали, чьи моторы взревели на летном поле; на ком война верхом едет...
В конце концов даже адмирал Головко признал Иван Яка! Простил ему неучтивость... Услышал как-то рев самолетных моторов в густом тумане, позвонил Кидалинскому: "Это твой Шаталов, небось, мотается? Смотри, не угробь гвардии капитана Шаталова... Да, пришли из Москвы бумаги. Присвоить полку звание гвардейского... Вернется Шаталов - поздравь его лично от моего имени."
Едва Шаталов зарулил на стоянку, Кидалинский обнял его и воскликнул с несвойственным ему восторгом:
- Шаталов-Моталов, что бы я без тебя делал!
И на радостях разрешил даже отпраздновать юбилей полка. Год воюет полк. Стал гвардейским. Заслужил!
Юбилей отмечали все в той же столовой, в которой было сыровато, иногда, особенно во время бомбежек, за шиворот сыпался гравий, куски мха. А так ничего... Длинные, грубо сколоченные столы накрыли белыми простынями, не виданными нами с начала войны. Тарелки белые, фарфоровые. Мать честная! Дивизионная типография отпечатала карточки с фамилиями, заранее поставленные на столы. Чтоб каждый знал свое место. Торжественно получилось. "Как в Пиквикском клубе", - едва не вырвалось у меня, но слова застряли в глотке и заныло под ложечкой...
После всех празднеств объявили вдруг, что к летчикам Северного флота прибыл Большой Академический театр СССР. Балетная группа. И с театром мастер художественного слова Владимир Яхонтов.
Говорят, Кидалинский в лепешку разбился, выпросил к юбилею. Но по дороге, у прифронтовой станции Лоухи, поезд бомбили, пришлось Большому Академическому театру полежать в снегу и грязи. Но, вроде, все целые.
Когда я примчался в столовую, там уже все было расставлено, как надо. Столы распихали по стенкам. Скамьи - посредине. На них, в первых трех рядах, сидели дежурные экипажи в синих парадных кителях и зимних комбинезонах, скинутых до пояса. Как всегда перед боевым вылетом, летчики надевали все ордена. Первые три ряда горели золотом...
За первыми рядами сидели мы, в ватниках или в замасленных куртках, только от самолета. Кому разрешили...
Первым поднялся на самодельную, колыхавшуюся сцену изможденно-худой Владимир Яхонтов. Улыбка болезненно-застенчивая. Лицо, пальцы цвета свежей бересты. Неправдоподобно белые. Он подошел к самому краю "гуляющих" подмостков, машинально коснулся шелковой белой бабочки у горла, на месте ли. В этой подземной суете и не то забудешь.
И - протянул руки к первым рядам, задержался на капитане Шаталове, самом монументально-плечистом в первом ряду и словно в золотой кольчуге.
И начал читать, казалось, обращаясь только к нему, летчику в золотой кольчуге:
"Слышишь - мчатся сани, слышишь - сани мчатся,
Хорошо с любимой в поле потеряться..."
Я невольно отметил, как упало это слово в зал - "с любимой". Как притих и вытянул шею Иван Як. Как сжался Скнарев...
Я знал, что такое эмоциональное ударение.
Но ударило, пожалуй, совсем другое, неожиданное. После пропитых, сиплых, яростных командных голосов, после многоэтажной матерщины, после воя пурги и надсадного рева моторов, вдруг зазвучал, будто с небес, негромкий и прозрачный, хрустальный голос. Точно горный ручей звенел с высоты.
Каким восторгом и какой болью отозвалось в сердце это волшебство из другого мира, в который нам, скорее всего, не вернуться. Слез своих не стыдился никто...
" - Ветерок веселый робок и застенчив,
По равнине голой катится бубенчик..."
Тут взвыла припадочным ревом боевая сирена. Нас из подземелья как ветром выдуло...
... В полдень, за обедом, объявили, что концерт московских артистов продолжается. Народу набилось!.. Стояли в проходах. Только в первых трех рядах - никого. Пустые скамьи.
Владимир Яхонтов приблизился к краю подмостков и, обращаясь к залу, спросил, а где же те, кто сидел здесь. Самые юные, самые красивые...
Ответом ему было молчание.
Владимир Яхонтов болезненно сморщился, прижав ладонь к своей шелковой бабочке, словно это была удавка. Начал было декламировать:
- "Есть одна хорошая песня у соловушки
Песня панихидная по моей головушке..."