Звякнет телефон - вылет в Баренцево море. Многие ли вернутся?
А звонили кто не попадя. Из каптерки (не у вас ли фонарь "летучая мышь?"), из хозчасти - завезли ли бачок с водой? От "ветродуев" - прогноз погоды на ночь, (а ночью кроме Иван Яка никто не летает), наконец, из бани: ваша очередь тогда-то...
И так без перерыва - звяк, да звяк. Утомили, задергали шаталовских ребят, а им идти в огонь...
Командующий ВВС генерал Андреев после моего "репортажа из летной землянки" издал приказ: летчикам, находящимся в десятиминутной готовности, не звонить. Никому. Сообщать только о приказе на вылет...
Я торжествовал победу.
А подо мной, оказывается, горела земля.
Из Москвы в ответ на жалобу кладбищенского комиссара пришла шифровка Ивана Грозного: "На Северном сержанты учат офицеров. Прекратить!.."
А как прекратить? Не закрывать же газету.
Вызвали меня в Политуправление ВВС Северного флота и радостно сообщили, что я удостоен офицерского звания, еще месяц назад, и погоны золотые показали - вот они. И две маленьких звездочки. Распишись, и дадим задним числом приказ...
- Сержантом ты и не был. Пусть утрутся! - удовлетворенно сказал принявший меня полковник.
Я понял, что пропал. Армейские части распускают, а флот-то остается... Кадрового офицера из флотской газеты не отпустят никогда.
Ну нет, я был сержантом. И никем иным. Вместо двух солдатских лет отгрохал семь. Обещали после войны ни дня не держать. Все! Пора домой, в университет. Не взял я золотые погоны. Обрыдла солдатчина.
Оказалось, Политуправление Северного флота дни и ночи думало о том, как проучить флотских офицеров, которые после войны измечтались расстаться со своими погонами и вернуться к женам и детям.
Да если бы они только мечтали! Два Героя Советского Союза из дивизии Кидалинского выпили "для куража" и прошествовали с утра пораньше строевым шагом по губе Грязной, мимо штаба ВВС, в белых трусах и сапогах. Крича не в лад: "Идем на гражданку!"
Позвонили в тревоге генералу Кидалинскому, он, большого опыта человек, естественно, ответил: "Не замечать!"
К полудню герои кого-то поколотили и, тут уж ничего не поделаешь, попали на гауптвахту.
Тогда лишь в пятой многоорденоносной началась паника. То, что Герои Советского Союза в подпитии, дело десятое. Им работать надо: Герою Советского Союза Туркову вылетать на ледовую разведку, другому - передавать боевой опыт молодым пилотам, которые уже собрались в землянке.
Отправили за арестованными Героями инженера полка Работягу: он человек крутой, пьяниц, случалось, бивал, церемониться не будет.
Герои быстренько затолкали Работягу в камеру, в которой сидели сами, заперли снаружи на засов.
И хотя инженера девятого гвардейского минно-торпедного полка майора Работягу, ставшего после этого случая "притчей во языцех", выпустили тут же, штабные пришли в волнение. Постигли, надо что-то срочно делать. Перешибать "демобилизационные настроения", принимавшие порой самые дикие формы.
Решение явилось привычное, само собой - запугать. Раз и навсегда...
И тут, как нельзя кстати, подвернулся зайчишка, который, подумать только! золотые офицерские погоны отказался даже взять. Домой захотел, видите ли, в Москву.
Стереть в порошок! Выгнать из партии, да передать прокурору. Пример всем и каждому.
И кладбищенский меня заклеймил, и "ветродуй" с метеостанции, мол, мешал им "работать с погодой", и штабные разгулялись... Особенно лютовал синюшно-худой начальник тыла ВВС. Мол, знаем мы эту братию...
- Свирский всю войну стремился в тыл...
И тут вдруг прозвучал до боли знакомый, сиплый на низких нотах бас, кто-то просит слова. Шагает к трибуне капитан Шаталов, которого только что назначили инспектором по технике пилотирования ВВС флота, и потому он оказался здесь, на штабной церемонии.
Прокосолапил к трибуне, подтянут, трезв как стеклышко. Золотая кольчуга на месте. В пять рядов ордена. И Ленина, и Суворова, и Красного знамени... С обеих сторон груди.
Начал негромко, офицеры чуть вперед подались, чтоб лучше слышать.
- Уважаемый генерал-лейтенант береговой службы... простите, я в штабе ВВС человек новый, не знаю вашей фамилии...
Подсказали со всех сторон, но Шаталов, вроде, не расслышал.
- ...Уважаемый генерал-лейтенант береговой службы утверждает, что Свирский всю войну норовил к ним в тыл...
Собрание затряслось от хохота. Даже командующий ВВС не удержался от улыбки: "К ним в тыл..."
Сбил Иван Як, как ударом кулака, всю программу устрашения...
Не окажись здесь его, не видать мне Московского университета, как своих ушей.
Да, что там Московского университета! В любой захолустный вуз не взяли бы. Даже если б прокурору не передали, стал бы жалким "исключенцем", несмотря на всю свою "трень-брень". Спас Иван Як, в который раз...
А теперь даже мой самый главный ненавистник, кладбищенский комиссар, проголосовал за строгий выговор, правда, прокричал в сердцах:
- С последним... с самым последним предупреждением.
...Разъехались мы кто куда и, казалось, никогда не встретимся. Я кончил Московский университет, опубликовал свои первые книги, превращенные цензурой (и самоцензурой!) в крошево. С третьей книгой повезло. Это был роман о том, почему молчит рабочий человек в рабочем государстве и сидит в разных комитетах и советах "заместо мебели".
Мой еретический роман был опубликован только потому, что в почти непролазном тухлом болоте советских издательств случайно выжил мудрый и честный человек, о котором грешно умолчать. Это был полковник Алексей Иванович Крутиков, недавний начальник издательства Министерства Обороны СССР. В свое время он получил указание Политуправления Советской армии роман Василия Гроссмана "За правое дело" не издавать ни в коем случае, хотя погромные рецензии на роман в "Правде" и "Известиях", казалось, после смерти Сталина, потеряли силу... Крутиков вызвал удрученного автора и посоветовал ему подать на него, руководителя военного издательства, в суд. Василий Гроссман суд выиграл, роман был напечатан, а полковник Алексей Крутиков, изгнанный из военного ведомства и из армии, стал рядовым редактором в издательстве "Советский писатель". И тут, по счастью, в его руки попал и я...
- На какой улице строят дома ваши герои, лишенные и человеческих и гражданских прав? - спросил он меня, прочитав рукопись. - Пусть они строят на "Ленинском проспекте"...
Многострадальный, обвиненный в ереси роман вышел в свет в 1962 только благодаря тому, что А. И. Крутиков, светлая ему память! дал еретической книге самое ортодоксальное название, которое только было возможным: "Ленинский проспект".
О книге была большая пресса. И "Известия" признала, и "Комсомолка", и "Литературная газета" дала трехколонник...
Подули благоприятные ветры, и я впервые получил трибуну на больших писательских собраниях и съездах. И тут же произнес, к ужасу руководителей, свою речь о советском государственном антисемитизме и столь же любимой мною цензуре, которую назвал "особым совещанием" в литературе...
Но это было тремя годами позже.
А тогда, после самых первых рецензий, пришли ко мне по почте две типовые открытки. На каждой по картинке. Солдат и голубой самолетик. И поздравление с днем Красной армии. И подпись: Шаталов И. Я. Посмотрел обратный адрес. Город Каргополь. Где такой?
Вторая открытка тоже поздравила с днем Красной армии. И подпись... Бог мой! Конягин! Живой-невридимый. Обратный адрес - Козельск. Козельск недалеко, вроде. Мы брали в январе 1941 г. Волоколамск, а южнее войска штурмовали "укрепленный пункт Козельск". Больше ничего о нем не слыхал.
Сочинил обоим дорогим мне людям, моим спасителям, большие письма. Ни ответа - ни привета. Иван Як, ясно, писать не любил. Но Коняга, кончивший инженерную академию?..
Однако ровно через год, в день Красной армии, опять почта доставила по открытке. Из неведомого мне Каргополя. Нашел город. На реке Онеге.
И из Козельска, этот отыскал сразу - близкая земля, калужская.