Оставшееся до суда время я провёл в камере. На допрос больше не водили, посетителей тоже не пускали. В сущности, я и лица человеческого не видел, поскольку бутылки с едой мне ставили в специальное окошко с поворотным ставнем.
То, что за мной наблюдают, по-прежнему не тревожило, да может, и не смотрел никто, поскольку давно должно было надоесть. Скучно же зрелище. Мои дни ничем не отличались друг от друга. Я тренировался, чтобы не растечься слизью, иногда вспоминал старые роли или книги, которые читал, более и заняться было нечем.
Вампиры плохо переносят заточение, высшие в особенности, но я старался не поддаваться унынию и занимал себя полезным делом или позитивными мыслями всякую минуту, которую не приходилось вылёживать на койке после отбоя.
Поскольку спал я мало, находилось время подумать, оценить суть сумбурных событий недавнего прошлого, и я всё больше убеждался, что жил совсем не так как следовало. Кастле сказал верно: я сторонился всех вместо того, чтобы идти навстречу, в итоге получил то, что получил. Подлинное несчастье застало врасплох. Я не нарастил защиты, не нашёл друзей.
Когда принесли нормальную одежду, я не вдруг поверил, что мучительное заточение в камере хоть ненадолго будет прервано. Аккуратно упакованные Мальвином вещи означали, что настал день суда. Одеваясь и расчёсывая волосы (мне наконец-то разрешили воспользоваться щёткой) я радовался, что увижу человеческие лица, небо хоть кусочком, фрагментом, может быть, дома, машины, спешащих по своим делам людей.
Сладкие мгновения внешнего мира казались чудом. Я смаковал их заранее, чтобы не упустить ни одного.
Надеялся, что придёт Кастле, скажет мне хоть что-то существенное перед рассмотрением дела, но вывели из камеры и доставили к машине безликие фигуры в скафандрах. Кандалы не надели, но оружие держали наготове. Я старался вести себя тихо и послушно, хотя от будоражащего кровь волнения хотелось пройтись колесом.
Ехали недолго, зато двор при здании суда был не крытый, и, когда меня вывели на воздух, я невольно запрокинул голову, жадно устремив взор в небо. Как мне не хватало дали, простора! От того, что взгляд постоянно упирался в стены, болела и кружилась голова. Я невольно замедлил шаги, упиваясь чистейшим цветом неба. Каждое крошечное облачко казалось чудом.
Один из охранников ткнул стволом оружия мне в позвоночник и грубо велел шевелиться, но другой удержал его:
— Пусть глотнёт ветра. В их камерах только с ума сходить удобно.
Меня всё же повели дальше, хотя не слишком быстро. И каждое окно, попадавшееся на пути, уже внутри, в здании, тянуло к себе как магнитом. Ценитель не так восхищался бы полотнами великих художников, как я простецкими видами на соседние дома или забитую транспортом улицу.
В просторной комнате, где столы стояли как в учебном заведении, только стулья у них располагались с обоих сторон, а не с одной, мне велели сесть. Охранники стали по обе стороны. Я не понимал, зачем меня сюда привели, пока в комнату не влетел вприпрыжку тонкий и гибкий как корзиночный прут злий. Я смотрел на него во все глаза, ничего пока не понимая, а он подскочил к ближайшему столу, выплеснул на него притащенную с собой стопку бумаг в гладких пластиковых папках и воззрился на меня с видом очень недовольного предъявленным товаром покупателя.
— Явился, наконец, правдолюбец крылатый!
Характерные для его расы широко расставленные со сложным зрачком глаза изучали меня без тени дружелюбия. Зубки частоколом поблёскивали, когда он говорил. Выдавать себя за людей, слиться с толпой эти твари не могли и потому давно выработали другую тактику поведения — стали сбоку. Их никто не любил, но пользоваться их услугами не брезговали. До меня лишь теперь дошло, зачем появилось здесь существо его племени.
Злий намеревался защищать меня в суде.
Настроение заметно упало. Мало того, что отмерять мне приговор призвали исключительно людей, так ещё единственный, кто по служебной оказии обязывался взять мою сторону, происходил из народа, широко известного своекорыстием и цинизмом.
— Зачем ты признался? Объясни мне! — начал он, разглядев меня с ног до головы. — Что это за тактика такая: вывалить на первом же допросе всю голую правду и твёрдо придерживаться озвученной версии в дальнейшем? И как я должен тебя защищать? Вампиры все такие тупые? Впрочем, что взять от актёришки, который всего и умеет талдычить то, что ему велят и не смыслит зерна в сути закона и способа разворота его в нужную позицию? Вы, двое, за дверью подождите.
— Да, но… — начал было старший из охранников, клацнув по полу космическим ботинком.
— Прочь, быстро! — возвысив голос, погнал моих стражей злий. — Не бойтесь, у этого вампира ума не хватит на побег. Вряд ли он вообще в курсе, что выходить можно не только в дверь, но и в окно, а я ему не расскажу и вы, надеюсь, тоже.
Его ужимки показались мне такими забавными, что ничуть не задели.
Когда мы остались наедине он бросил ёрничать и сел напротив.
— Я твой защитник, парень. Поскольку ты сделал всё возможное, чтобы испортить мне работу, на многое не надейся. Ами Шэтэ (так меня зовут) хороший специалист, но надо же ставить разумные цели. Понимаешь о чём я?
Он закурил и с наслаждение выпустил в воздух толстую струю вонючего дыма. Я чуть отшатнулся. Кроме людей только злии придерживались этого скверного обычая, так что удивляться не стоило, но вот глаза над клубами удушливой копоти теперь изучали меня серьёзно и без особого отвращения.
— Да, прости, — сказал я смиренно.
Сердить его не хотелось и, как ни странно, он начинал мне нравиться. Ещё недавно я оскалил бы клыки и плевался ядом, а сейчас простая свежая мысль посетила поумневшую голову. Я решил, что если люди в силах понять сравнительную неопасность вампиров для их стада и социума, то и в злие наверняка найдётся что-то правильное, способное поставить между нами не барьер, а мостик — дорожку к взаимопониманию. Его профессиональная спесь, хотя бы.
— Вот так определённо лучше! — заявил он. — Давай договоримся сразу: я приказываю, ты подчиняешься, я мастер, ты — орудие в моих руках.
— Это рискованное заявление, — ответил я.
Он ухмыльнулся и выпустил новый клуб дыма, хоть и не в лицо мне, но пришлось задержать дыхание. Некстати вспомнился взрыв и пожар в квартире черетессы. Примерно те же тогда испытал ощущения. Как разумные существа способны втягивать вот это в себя по доброй воле? Я не понимал.
— Приступим! Встань!
Я послушался.
— Ну и дылда! — сказал он, отходя на некоторое расстояние, чтобы оглядеть меня с него. — Пройдись. Нет не так! Как человек двигаться умеешь? Ещё. Медленнее. Голову склони, изобрази печаль. Ты актёр или хотя бы тут сказал неправду? Вживись в роль!
— Так ты объясни — какую, — попросил я.
— Благородный страдающий герой, — тут же нашёлся он с ответом. — Можно слегка раненый.
Далее мне указывать не требовалось. Играть положительных персонажей мне приходилось редко, но я же видел, как справляются другие. Злий несколько минут наблюдал за тем как я прохаживался садился, вставал, поднимал и склонял голову, затем фыркнул словно большой кот и неопределённо качнул головой.
— Ладно, пришлёшь мне контрамарку, когда отсидишь срок. Платят тут немного, так что не надейся, что я куплю билет. Идём, скоро здешнее представление начнётся.
— И что мне делать? — растерялся я.
— А то, что показывал мне сейчас. Оставайся в образе, или как там у вас в театре говорят.
Я решил, что нет оснований его не слушаться.
Клетка для преступника была устроена здесь так хитро, что вести его через зал нужды не было. Меня втолкнули и захлопнули за мной дверь, а потом подняли щиты, открывая мою особу всем взорам.
Решётка из мощных прутьев не мешала видеть людей, заполнивших, да что там, забивших обширное помещение. Я оробел от обилия публики и огляделся в поисках подсказки, но мой злий уже упрыгал к длинному столу и совещался о чём-то с сидящими за ним представителями закона.
Ко мне подошёл Кастле, которого я разглядел не сразу, и негромко сказал, стоя по ту сторону решётки и критически оглядывая зал:
— Сядь на скамеечку, а главное, помалкивай и веди себя смирно. Ну, ты умеешь, если захочешь. Не смотри, что твой защитник злий — он из лучших. Я сам его уговаривал взяться за дело.
Он слегка кивнул и отошёл к тому же столу, а потом совсем покинул помещение.
Я лишь теперь разглядел неудобное сиденье и опустился на него. В клетке было тесновато, коленям едва хватало простора. Заняв своё место в мизансцене, я немного успокоился и рискнул внимательнее оглядеться, хотя, быть может, не стоило этого делать.
Ко мне были повёрнуты, в большинстве своём, незнакомые лица и, если прежде, в свободные времена, внимание публики меня не тревожило, напротив, нравилось, сейчас я ощутил смятение. Не позорно играть на сцене, но стыдно быть выставленным напоказ, словно живой страдающий экспонат. Эти люди пришли сюда насытиться представлением куда более сочным и жгучим, нежели театральная постановка — потрошением жертвы. Я пил их кровь, они пришли, чтобы отведать моих страданий.
Хотелось уткнуться лицом в ладони, отгородить себя от жадно хлебающей мой ужас толпы, спрятаться, скрыться… Я с трудом взял себя в руки, стараясь поверить, что никто не жаждет моих мук, просто я отвык в камере от лиц и запахов, от звуков многих смешанных в общий рокот голосов — одичал. Вспомнив указания злия, я принял предписанную им позу гордого смирения и посидел полминуты с закрытыми глазами, чтобы прийти немного в себя.
Не скажу, что потом я начал лучше разбираться в происходящим.
Едва я успел толком оглядеться, как появились судьи: трое людей, два средних лет мужчины и женщина постарше. Они важно уселись за самый высокий стол и принялись общаться друг с другом, обмениваясь то замечаниями, то бумагами, то взглядами.
Я наивно созерцал их, полагая, что вот тут мне и объявят приговор, но действие ещё только начиналось. Четвёртый человек, как я понял, он назывался обвинителем, принялся вызывать свидетелей.
Я увидел ребят из комиссии по казням, весьма надо полагать, на меня злых, врача, кажется, ему самому упрёков не предъявляли, но держался он скованно и, вероятно, топил меня как мог. Судьи разговаривали на малопонятном мне языке, слишком далёком от обыденной речи, и смысл вопросов, которые задавал обвинитель, иногда не могли уразуметь и свидетели.
Узрума вызвали почему-то не в начале разбирательства, а после допроса комиссии. Я с любопытством вглядывался в его напряжённое замкнутое лицо. Холодом от него веяло стылой сутью, и я подумал мельком и без особого интереса, рискнёт ли он лгать.
Закончив с формальностями, он застыл на положенном месте, глядя прямо перед собой. Обвинитель начал задавать ему вопросы, и тут я узнал много нового.
Выяснилось, что он обратился ко мне с просьбой помочь освободить любимую женщину, в чью невиновность свято верил. Он предложил мне деньги, и я согласился их взять. План мы разработали вместе. Я должен был сделать вид, что женщина умерла, внушением заставить врача поверить в то же самое и подписать протокол. Затем в дороге подменить одно тело другим, создать таким образом впечатление, что казнь свершилась.
Не особо ведь уклонялся от истины мой сообщник. Маленькие отступления не порочили его, зато все оборачивались против меня. Я предстал чудовищем, жадно ухватившимся за возможность подзаработать и не брезгующим ради этого любой авантюрой.
Я не смел посмотреть на людей в зале, боясь увидеть ненависть на обращённых ко мне лицах, но тут злий выступил вперёд и спросил, какую сумму я должен был получить за осуществление плана, а потом полюбопытствовал, когда и как уважаемый Узрум перечислил деньги.
Я не видел от него ни монетки, да и давно забыл сам факт предложения оплаты, потому с интересом ждал ответа. Как видно, содержимое моих скудных счетов не являлось тайной для суда, потому что Узрум замялся, а затем сказал, что раз он прождал в условленном месте напрасно, и я не явился с его спасённой возлюбленной на договорённую встречу, платить за невыполненную работу он не счёл возможным.
— Обратите внимание! — повысив голос и обращаясь одновременно к суду и публике заявил злий. — Свидетель озвученную сумму на счёт подсудимого не перечислил, подругу свою не спас, снятию с неё обвинений в убийстве не способствовал, покрывал истинного преступника, но в железной клетке почему-то сидит вампир, который бескорыстно, рискуя свободой и жизнью выручил из беды женщину чужого народа…
Его прервали, указав, что спорные утверждения оглашаться в суде не должны, и он тут же извинился, скроив притворно сокрушённую мину, хотя глаза блестели азартом.
Злий, как я понял пока что не пытался ничего доказать, он добивался впечатления и сумел его произвести. Ропот в зале, а кое-где и неуверенный смех подсказали мне, что вера в правоту Узрума оказалась изрядно подорвана.
Допрос на том не завершился. Злий принялся въедливо, хотя с видом неподдельного участия, уточнять детали, которые всё более подтачивали позицию черета, вскрывать как консервную банку умолчания и отговорки. Защитник мой одними вопросами, не имея часто на руках твёрдых доказательств, опираясь на логику сюжета, демонстрировал в нюансах, как мало сам преданный возлюбленный сделал для пользы предмета неизбывной страсти. Затеяв всё предприятие Узрум сдёрнул в кусты, бросив на собственное усмотрения палача и жертву.
В многом суд действительно напоминал театр, чувства тут тоже имели свою силу и, хотя действие развивалось по весьма приблизительному плану, руководили им профессиональные постановщики.
Я смотрел на Узрума и не испытывал обиды. Все злые эмоции как-то отгорели, стёрлись. Он, в сущности, защищал того, кто дал ему жизнь, родителя, в целом — свой род. Не знаю, как я поступил бы на его месте. У обоих наших племён клановые интересы всегда стояли очень высоко. Множество юношей и девушек отказывалось от личных предпочтений, если этого требовали интересы семьи. Я и сам смиренно, не ропща, ждал, когда мне устроят выгодный для Триэвиров брак.
Нет, я не мог взвесить чужую вину, потому искренне поразился отваге судей, которые брались за такое непростое дело и спокойно спали по ночам.
Кажется, я прослушал излияния водителя и работника печи, хотя не представляю, что там могло быть интересного, а потом обвинитель вызвал для дачи показаний Ланику.
Когда я увидел, как она входит в зал, скромно одетая, с опущенными долу глазами, я едва не подпрыгнул на своём месте. Ладони потянулись, стремясь вцепиться в прутья решётки, я подался вперёд всем корпусом, чтобы приблизить лицо к ограждению, убрать из поля зрения мешавшее железо, но злий зыркнул на меня нечеловечьими глазищами, и блеснули они так, что я немедленно отпрянул, изо всех сил постарался снова войти в предписанную роль.
Меня трясло, но это было радостное возбуждение. Мне ведь никто не говорил, что дело Ланики уже пересмотрели, и она теперь оправдана, свободна. Дыхание сбилось, пульс гудел в голове, я, наверное, пропустил много всего важного, пока смотрел на эту юную поздоровевшую и похорошевшую за последний месяц женщину и никак не мог насмотреться.
Влюблён, иначе никак не объяснишь этого сумасшествия, что удержать в себе труднее чем страх, боль, ярость. Свет, готовый рассеять любую тьму. Как же мне удавалось сохранять рассудок все эти долгие дни, слагаемые в недели? Или магия действует лишь в присутствии предмета страсти? Вспоминая Ланику, я ощущал нежность, никак не ожидал от себя бурной вспышки восторга, увидев её вновь воочию.
Это потому, что она свободна — попытался я объяснить себе и успокоиться, но получилось у меня не сразу. Ланике задавали вопросы, она на них отвечала, я видел, как шевелятся губы, но совершенно не понимал слов. Наверное, так и пребывал бы в мутном тумане очарования, но смутила хищная насторожённость злия. Защитник выглядел таким сердитым, что от него только что пар не валил.
Лишь тогда до меня дошло, что черетесса выступает как свидетель обвинения, и даже мне стало понятно, что это неправильно. Не так, как следует.