Когда я вернулся домой, Мальвин ещё спал. Я машинально поправил сползшее одеяло, подоткнул края и сел в кресло. Теперь я хорошо понимал все странности в поведении птенца. Он отчаянно страшился, что его тайна выйдет на свет, держал оборону как мог, выдумывая то амнезию, то смущение. Сердился я на него? Да нет, зачем бы это? Сам же влез в историю, никто не тянул, разве что волк толкнул под локоть, но и у него теперь на меня вырос здоровенный зуб. Впрочем, я уже не особенно переживал по данному поводу: все оскаленные клыки считать, так полок не хватит складывать, хотя люди, кажется досылают в эту идиому иной смысл.
Приняв обращение, мальчик вполне мог изменить прежние взгляды, тем более что почва для их посева окончательно ушла у него из-под ног. Мне было грустно, но так, чуть-чуть. Я не боялся экстремизма самого птенца, а вот его отец вполне мог устроить мне солидные неприятности. Девонька от расправы ушла, а я остался. Впрочем, на фоне прочих бед, эта казалась второстепенной.
Узрум появился в театре днём, но пришёл в замешательство от того, что я всё время был на людях. Поймав из глубины зрительного зала его злой взгляд, я кивнул и подумал, что пусть понимает моё послание, как хочет. Он сразу ушёл, как видно, не сомневался в успехе своего шантажа. Сейчас я и этот эпизод бурного дня воспринимал спокойно. Знал ведь черет, что не оставил мне выбора, так не стоило зря каблуки снашивать, таскаясь лишний раз в театр.
Я зевнул и пошёл спать, решив не предвкушать неприятности раньше момента их наступления. Более всего раздражало, что не получу в нужное время такую важную для меня подпитку человеческой жизнью, но достаточно ли длинна окажется в итоге моя собственная, тоже прогнозировать не стоило.
Птенцу я решил ничего не говорить. Если найдётся время, обсудим, как быть с его убеждениями и родственниками, а если нет, проблема отпадёт сама собой.
Спал я чудесно, весь следующий день был так занят, что на тревоги не хватало времени, а потом полночи натаскивал птенца в основополагающих науках, которые могли пригодиться в первую очередь. Мальвин, чуя моё волнение, искреннее старался делать всё правильно и почти не надоедал с разговорами.
Плотный пакет из департамента правосудия доставили рано утром. Эти столь значимые для вампира депеши всегда приходили с курьером. Я расписался в его журнале и похрустел бумагой, прежде чем вскрыть солидный без излишеств конверт.
Мальвин робко наблюдал за моими эволюциями, прихлёбывая деликатно искусственную кровь из кружки.
— Когда? — спросил он, пока я читал письмо.
— Послезавтра. У нас мало времени.
Я не объяснял ему все подробности, лишь обозначил веху, но он думал сейчас о другом.
— Это так важно? Именно забрать жизнь?
— Обращённому необязательно, потому тебе лицензию не дадут.
— Это хорошо, — сказал он тихо. — Я бы не смог.
Казнить преступника, душегуба — это не по нервам, а призывать к истреблению другого народа, значит, в порядке вещей? Странные у людей критерии оценки. Я, впрочем, промолчал. Прошлое следовало оставить в прошлом, другую жизнь начинать, прощая себе прежнюю. Был человек — стал вампир, потому что свершилась эволюция.
В театре о моих казённых делах знали и относились с пониманием. Кот Ивер, когда я показал ему официальную бумагу из департамента, лишь кивнул и сообщил, что даст мне несколько дней свободы. Учитывая, что положенным по человеческим законам отпуском я редко пользовался, мои казённые отлучки обременяли театр не слишком сильно.
Уладив этот вопрос, я каждую свободную минуту старался посвятить птенцу, обучая всему, что мог вспомнить, и жалея, что я, такой безалаберный: не потрудился составить хоть какой-то план. Тревожили и другие незавершённые дела. Когда мы бродили по ночам, я присматривался к окружению, принюхивался, но никаких следов старого волка не наблюдал. Или он решил оставить меня в покое, или ещё не оправился от нанесённых ему увечий.
Ключи от машины и квартиры я вручил птенцу, а на эшафот отправился пешком. Тут недалеко было, да и захотелось подышать напоследок свежим воздухом. Казнь, по обычаю, происходила сразу после захода солнца.
Встретили меня обыденно, для всех участников свершавшееся давно сделалось рутиной. Я подписал все нужные бумаги и прошёл в комнату, где, собственно говоря, и происходило основное действие.
У дальней стены простиралась широкая лавка и я сел на неё, гадая про себя, есть ли здесь записывающая аппаратура. Мне она не мешала, просто мучило вот такое любопытство, захотелось вдруг выяснить, интересно ли людям наблюдать как всё происходит? Ну да их проблемы в данном случае меня не касались.
Волновался я? Не особенно. Горькая досада от того, что сладкий кус отрывают, не дав донести до губ, донимала сильнее, чем страх. Я старался не думать о том, что дарю жизнь и волю человеку, преступившему самый главный жизненный закон. У вампиров не было страшнее преступления, чем убийство ребёнка, череты тоже относились к этому душегубству сурово, оборотни обожали своих котят и щенков, драконы едва не обожествляли новую жизнь, даже злии берегли чад, только люди считали, что вправе смести потомство на помойку.
Впрочем, казнить мне предстояло не человека.
Преступница оказалась маленькой и хрупкой — девочка, а не женщина. Тело едва угадывалось под длинной просторной рубахой, какую надевали на казнимых, но, когда черетессу подтолкнули в спину и она пошла ко мне, заученно переставляя ноги, проступила в этом слабом теле такая победительная женственность, что у меня едва не отвисла челюсть. Доминика в роскошном платье и то не казалась настолько привлекательной и желанной, как это почти дитя. Под грубой рубахой обозначались от движения то изящное бедро, то крепкая грудь, из-под подола выскакивали маленькие ступни, обутые в тюремные тапки.
Девочка подошла, не поднимая головы, замерла, как видно не зная, что делать дальше. Сопровождающий кивнул мне, окончательно давая разрешение на казнь и плотно притворил за собой дверь. Мы остались вдвоём.
Глядя на неё, я понял Узрума. В эту женщину можно было влюбиться наповал, забыть порядок и устои. От неё исходило фантастическое ощущение невинности, свойственное, впрочем, многим преступникам.
Я мягко подхватил её, усадил к себе на колени, и тут она словно проснулась. Лёгкий трепет прошёл по телу, щёки окрасил румянец, но я сразу понял, что это не страх, а смущение. Она стеснялась близости чужого мужчины. Я не собирался приставать, просто так мне удобнее было пить, но всё же почувствовал себя грязным негодяем. Вот ведь попал в переплёт и на полку, как бережёный том.
— Это очень больно? — спросила она.
Голос звучал взросло, полноценный женский тембр, из тех, что заводит мужчин одним лишь звучанием.
— Совсем чуть-чуть, — ответил я. — Лёгкое неудобство, а потом ты просто заснёшь.
— Я хочу быстрее. К своему ребёнку. Мне здесь нечего больше делать.
Вот теперь я действительно разволновался, сам не зная почему. Запах, трепет, тихие дыхание этого существа рождали внутри никогда прежде не испытанное смятение.
— Всё будет хорошо, милая, — сказал я. — Ты не бойся.
Я отвёл в сторону пряди гладко зачёсанных волос, нащупал губами жилу. От близости волшебного источника клыки выскочили сами, налились силой. Я сделал маленький прокол, помня, что пришёл не убивать, а лишь изобразить убийство и действовать надлежит с осторожностью. Первый глоток тягуче пошёл в горло, обласкал нёбо и язык, хмелем ударил в голову. От сладости момента я не вдруг сообразил главное, но колокола тревоги уже ударили в затылок, заставили собраться, обнажить все нервы, что жили в теле.
Я сделал ещё один глоток, ещё. Лёгкая девчачья кровь мягко наполняла меня образами и ощущениями, но я сразу выделил главное в её изысканном букете жизни. Приговорённая к смерти черетесса была невиновна.
Что я испытал в этот момент — даже не знаю. Ошеломление. Я многажды вершил приговоры суда и каждый раз видел преступления убиваемого ясно, как линии на ладони. Злодеяния противны сути всего живого и оставляют грубый след, выделить его легко. Как-то уже после казни я обмолвился представителю закона о заковыристом дельце, в котором моя жертва принимала горячее участие, и услышал в ответ, что вина его не была доказана, а упекли мерзавца за совсем иной криминал. Я всегда знал, что убиваемый страдает за дело, и понять, что сейчас мне отдали на откуп безгрешное существо стало шоком.
Если ещё недавно я проклинал черета за то, что он подбил меня на дурное предприятие, то теперь сказал бы спасибо. Верил, что подруга его оклеветана или нет, он собирался её спасти.
Я быстро обдумал ситуацию. Выйти из комнаты смерти с живой жертвой на руках и заявить о её чистоте было, конечно, эффектно, но что это давало? Вполне вероятно, комиссия и прислушалась бы к моим словам, но она ничего не решала, а суды не любят, когда им указывают на ошибки. Не сложись интриги с похищением тела в дороге, я бы всё же так и поступил, но план черета казался сейчас более разумным.
Возможно, Узрум уже пытался оправдать подругу, но не сумел это сделать, потому и прибег к отчаянным мерам? Доказывать невиновность умершего, конечно, достойное дело, но ещё правильнее спасти девочку, а после разбираться, как ей жить дальше.
Я решил действовать по плану.
Сделал ещё несколько осторожных глотков, вновь ясно ощутил чистоту этой крови. Она просто кричала о праведности, и я с ужасом подумал, что где-то есть человек или не человек, который сумел устроить всё так, чтобы едва родившая женщина твёрдо поверила в своё душегубство. Жив ребёнок или нет я не понимал (вполне могли и подменить добытым в морге трупом), но слышал отзвуки его существования в этом теле. Дочка. Бедная черетесса даже не знала пола новорожденного. Как же страшно ей было жить эти дни в тюрьме, где все её презирали. Да она сама себя не могла уважать, убеждённая окружением в непреложности страшной вины.
Не знаю, как объяснить это противоречие. Внушение проникает в голову, морочит сознание, но память тела имеет свою собственную ценность. Кровь не обманет. Поэтому суд наверняка верил в справедливость вынесенного им приговора, жертва — тоже, поскольку её убедили в непреложности дознания, но я видел истину ясно как в солнечный день.
Я сделал ещё несколько глотков, а потом без труда вошёл в уже подвластное моей воле сознание и сплёл в нём нерушимую сеть сна. Бедная девочка покорилась без малейшего сопротивления, я с горечью подумал, что и злодею не составило труда вторгнуться в этот нестойкий ещё разум, чтобы сломать его волю.
Я выждал несколько минут, аккуратно зализывая рану, чтобы она не кровоточила, когда я понесу тело на освидетельствование. Теперь должна была решиться наша общая судьба. Если Узрум обманул и не подкупил врача, я мигом окажусь в камере, а девочку либо казнят завтра, либо просто сделают фатальный укол сразу, раз вампир оказался мерзким человеколюбцем и не исполнил свой гражданский долг.
Решиться следовало не колеблясь. Когда по моим прикидкам жизнь уже должна была покинуть тело жертвы, я поднялся и неторопливо вышел наружу.
Бережно нести её на руках я не рискнул, боясь выдать себя неосторожным движением, закинул на плечо, как поступал всегда. Из комнаты, где собралась комиссия, шёл рокот голосов. Люди болтали, дожидаясь отработавшего своё палача. Я вошёл ровным шагом и небрежно сгрузил тело на демонстрационный стол. Мешок на нём расстелили заранее.
Я придержал голову, чтобы не стукнула, падая на металлическую плиту, но этот жест вполне отвечал моим обычным привычкам. Громкие звуки неприятны как вампиру, так и людям.
Врач как раз досказывал какую-то занимательную историю, закончив её на весёлой ноте, так что судейский чиновник и представитель полиции рассмеялись. Ни один из них не поднялся, чтобы взглянуть на тело, да и врач, производя рутинную и хорошо знакомую мне процедуру, был небрежен и косился на собеседников, как видно горя желанием поделиться очередной байкой, пока эти люди, выполнив свой долг, будут спускаться по парадной лестнице, торопясь домой на поздний ужин.
— Пакуй! — кивнул мне человек и быстро отвёл глаза.
Ну да, не настолько он был легкомыслен, чтобы не отличить живое от мёртвого. Деньги воистину творят чудеса.
Я небрежно и привычно закинул руки девушки ей за голову, застегнул мешок и взвалил его на плечо. Мне предстояло спускаться по чёрной лестнице во двор, и я направился к ней, чувствуя, как оставляет душу страх немедленного разоблачения.
Первый этап авантюры прошёл хорошо, не было оснований сомневаться в том, что и дальше дело пойдёт так же успешно. Я ровным шагом спустился вниз, где водитель скучая прохаживался возле машины, а завидев меня, сразу сел за руль. Многие люди пугались мёртвых, не желали на них смотреть, отворачивались, сторонились. Для чёрной работы существовали вампиры.
Я забрался в фургон, уложил тело на скамейку, закрыл дверцы и постучал в стенку возле кабины. Мотор уже урчал, так что в путь мы тронулись без промедления. Я сел на другую скамью, обе шли вдоль бортов, и, нагнувшись, приложил ладонь к проступавшей под чёрной плёнкой груди жертвы. Сердце билось так тихо и медленно, что даже вампир с трудом уловил слабый ритм, затем ребра едва заметно дрогнули на вдохе.
Девушка была жива, я всё сделал правильно. Чтобы ей легче дышалось, я немного расстегнул молнию мешка, впуская воздух. Ехать оставалось недолго, теперь следовало собраться и сделать всё правильно и быстро в момент, когда Узрум устроит свою аварию или другое дорожное происшествие.
Нервничая, я несколько раз поднимался, вглядываясь в маленькое окошко впереди, над кабиной, два задних были закрыты щитками и видеть, что происходит за нами или с боков я не мог, зато слушать — вполне, чем и занимался, ловя хорошо знакомые шумы города, угадывая улицы по транспортной напряжённости, по тому как звуки отражались от стен домов.
Разумеется, я заранее прикидывал, где лучше всего было бы совершить обмен, как устроить его достаточно надёжно. Не однажды обдумывая детали, я наметил несколько наиболее подходящих точек и каждый раз, когда машина приближалась к очередной, напрягался, прислушиваясь к происходящему снаружи особенно тщательно.
Пока ничего не случалось, но я успокаивал себя тем, что чем ближе к печи, тем меньше транспорта будет на улицах и конечно же Узрум тоже это понимает и потому планирует нападение на одном из финальных участков маршрута.
Вот уже движение почти сошло на нет, лишь изредка проносились встречные машины, но ни одна из них не притормаживала и не пыталась помешать нашему ровному ходу. Сзади долго тянулся, судя по звуку, фургон того же типа и размера, я возлагал на него основные надежды и держался настороже, чтобы в случае, если последует сильный толчок, подхватить тело и не дать ему упасть, но на одном из поворотов фургон свернул в другую сторону и потерялся вдали. Нет, не он. Кто же тогда?
Я вновь поднялся и выглянул в единственное окошко. Ничего подходящего навстречу не ехало, никто нас не догонял, не пытался прижать к обочине.
Мне лишь теперь пришло в голову, что гораздо проще было подкупить водителя, чем устраивать этот переполох на колёсах, быть может, именно так Узрум и поступил, просто не успел или не захотел меня предупредить? Но почему тогда машина твёрдо идёт знакомым маршрутом и не пытается свернуть в глухой переулок, чтобы обменять один чёрный мешок на другой и лишь потом следовать к цели?
Я ничего не понимал. От страха и волнения уже заметно потряхивало. Глянув в очередной раз в окошко, я увидел перед собой проезд, который вёл прямиком к печи. Совершенно пустой, не имеющий ответвлений. Мы прибыли на место, и ничего, фактически не произошло.
Какое облегчение я испытал бы, будь девочка виновна. Мне ведь ничего не стоило походя свернуть тонкую шейку и отправить теперь уже окончательно мёртвое тело в печь, но черетесса никого не убивала и я не мог с ней так поступить.
Сейчас неважно было, почему Узрум бросил меня одного с серьёзной проблемой на руках. Мне следовало самому принять решение, и мгновений, когда что-то можно так или иначе сделать, оставалось всё меньше.