— Ого!
— А ты как думал? Видела, что ему это письмо — нож острый. Визжал: мол, что у писателя, кроме честного имени?!
— Слушай. — Я вдруг набрался храбрости. — Чего ты за него вышла?
— Не подходим друг другу? — Она пустила мне дымом в лицо. — Сама, рыженький, не знаю. Время было странное. Прошел двадцать второй съезд. Сталина сожгли. Солженицына напечатали. И Костырин со своей правдой-маткой, да еще как сидевший герой, чего-то обещал. Вот я, дура, уши и развесила... Только тряпкой оказался твой Васька... Ладно, мой... какая разница?
— Бросишь его?
— Отстань. Надоело. Налей еще. Давай надеремся. Герой укатил на дачу. Пять бутылок в такси засунул.
— Помрет.
— Теперь нет. А раньше боялась: повесится.
— И сейчас может.
— Сейчас поздно. Надерется, проспится и отойдет.
— Не надо было его отпускать. Поехали к нему.
— Нет. Я дошла. Закажи водки. Эта кислятина не действует.
Официант как раз принес горячее и тут же воротился с бутылкой.
— Выпьем, рыженький, чтоб хоть ты держался. Живопись у тебя так себе. И вообще вся живопись сейчас — тьфу... Но ты — упрямый, и оставайся таким. А может, у тебя хорошая живопись. Игнатий хвалит. Но сам Игнатий — не фонтан. Ну ее, вашу живопись! Налей еще!
— Закусывай!
— Не смей воспитывать. Женщина сказала: налей!
Пьяна или воображает?
— Пойду проверю, не закатился ли вместо дачи в подвал. — Томка вдруг встала из-за стола. — Без меня, — промычала, — ни-ни...
— Наклюкалась? — спросил тип, по виду командировочный. — Бывает... А так — ничего: в теле и самостоятельная.
Я не ответил. Залабал оркестр.
— Потанцевать охота, а не с кем... — Он, видимо, крепко поддал. — В чужом городе потанцевать не с кем. Вы не против, если приглашу вашу даму?
Я почему-то пожалел его, тоже одинокого. Хотя вернется к себе, и все снова при нем будет. А мне — тащись на эту чертову дачу. А завалиться к Леньке — женщины загрызут: не гостиница, мол... К тому же Ленька навряд ли дома.
— Не знаю, танцует ли. Мы мало знакомы.
— Тогда, как вернется, спрошу...
— Она мужу звонить пошла.
— Ах, замужняя?! А с вами трали-вали?..
— А ну сыпь отсюда! — Я вдруг разозлился.
— Чего? — Его удивили мои перепады.
— Что это ты? — спросила Томка. Не заметил, как вернулась.
— С тобой танцевать хотел.
— Этот? Всю жизнь мечтала. А мы почему сидим? — И она вытащила меня из-за стола.
Посреди зала кружилось десятка три пар, но Томку сразу заметили. Сапоги, юбка, свитер — все в обтяжку, и каждое — последний вопль сезона! Она повисла на мне, прижавшись всем, что у нее имелось.
— Слушай, — шепнул, — отлепись немного.
— Бедненький, так на тебя действую?
9
Все вышло как нельзя просто. Разумеется, она была пьяна, и, разумеется, я довез ее до дому. Но тут она стала настаивать, что я пьян и она сварит мне кофе. В такси мы не целовались, в лифте — тоже. Но, когда ввалились в ее захламленную однокомнатную квартиру с неубранным столом, незастеленной постелью и рассыпанными по полу магнитофонными кассетами, ей не пришло в голову варить кофе или включать музыку. Она рухнула со мной на тахту и расстегивалась лежа.
Сладилось у нас тотчас. В постели она была еще лучше, чем на кругу перед оркестром. Понимала мгновенно. То ли сразу была такая, то ли обучили алкаш-график и Васька.
— А писать меня будешь? — спросила в промежутке.
— Нет. Только так...
— Умница. Так — лучше!..
Мы опять стали предаваться греху, а дальше уже ничего не помню. Разбудили меня длинные звонки. Было темней темного, я никак не мог найти выключатель. Томка похрапывала, уткнувшись в подушку.
— Проснись, — толкнул ее. — Да проснись же! — Я стал ее трясти.
Телефон не умолкал. Наконец я включил торшер и наклонился над Томкой. Забормотала в трубку:
— Сплю-у... Да? За-аче-ем бу-уди-ишь? Не пьяная, а приняла снотворное.
— Приезжай! Не могу пить один! — услышал я Васькин голос.
— Поднимись к рыжему, — огорошила меня Томка. Ведь только что мертвецки храпела.
— Рыжего нет. Приезжай.
— Хорошо. Попытаюсь что-нибудь словить...
Она вылезла из-под одеяла.