Значит, он молчит, а она замерзает... А мне как быть?
Мы вошли в поселок в начале десятого. Никаких сеансов уже не было, оставался ресторан. В зале сидело несколько флотских офицеров с женами (или дамами?), несколько жлобов с девахами и несколько пар из профсоюзных санаториев. Лера была лучше всех, но на нее даже не оглянулись. Оркестр — электрическое трио — казался сонным. То и дело скрывался за желтым шелковым занавесом, и тогда кто-нибудь из официантов включал телевизор. Показывали новогоднюю чушь.
Официантов было больше, чем ужинающих. Наверно, стажировались. Вполне приличные парни. Один, правда, успел оплешиветь, но зато сразу подлетел с меню, словно я уже выложил чаевые, и тотчас все принес.
Под электрическую музыку плыли, тесно обнявшись. Но уже я однажды сорвался на ресторанных танцах, потому налегал на гурджаани.
Мы сидели до конца, до последнего электрического вальса, потом прошли по спящему поселку до станции и еще долго ждали поезда. На платформе дуло. Лера грела обе руки в моих карманах, не пугаясь пассажиров. То ли захмелела, то ли впрямь была с вывертом.
Мы остались в тамбуре, и вдруг она положила руки мне на плечи. Но, когда потянулся к ней, руки сразу ожелезнели.
Фу-ты ну-ты... Я отстранился. Тотчас ее руки ослабели, и она погладила меня по щеке.
(Зачем помню мелочи? Меня всегда раздражала неполнота близости. Но все якутские месяцы в палатке перед сном прокручивал в мозгу эти дурацкие подробности, и они вытравились в памяти, как на цинке.)
10
На другое утро возле столовой она схватила меня за руку и вновь спросила, куда пойдем.
Мы спустились к морю. Погода была дрянная. С ночи пошел дождь, потом опять снег, а сейчас, в десятом часу, валил снег с дождем. Не то что торчать на берегу, даже гулять по шоссе было безумием. Зато на берегу никого не было. Она вяло сопротивлялась, ее губы скользнули по моим и уткнулись мне в шею.
— Пошли, — шепнул, — в коттедж.
Она помотала головой:
— Не могу. Тут все свои...
— Пошли, и я уеду.
— Тогда мне станет плохо, — ответила без голоса, словно говорила с Богом или с совестью.
Я ее пожалел. Порядочным женщинам всегда трудно.
— Тогда пошли куда хочешь. Ресторан — с двенадцати, кино — с трех. А лучше бы в коттедж.
— Не могу. Понимаешь?
Я понимал, но от этого было не легче.
— Поехали на озеро. Давно там не была.
Мы сели в автобус, потом в другой. Ничего красивого на озере не было: черная вода и на ней снег с дождем. Лерины сапоги побелели.
— Простудишься, — сказал я.
— Наверное. Горло у меня плохое. Муж вообще хочет, чтобы ушла из института.
— Неужели могла бы сидеть дома? Для кого бы тогда надевала брюки, свитера и все другое? Ты бы померла с тоски...
Я подумал о Томке. Та бы кровью харкала, но со службы не ушла!
— Не померла бы, — нахмурилась Лера. — Но не будем про это. Хорошо? У меня все отлично. Прекрасный сын. Муж настоящий. И работа замечательная. Меня в институте любят...
— Еще бы...
А то я готов был расхлюпаться и предложить, чтоб она сидела у меня дома и надевала сапоги и свитера только для меня.
Мы добрались до автобуса и благополучно приземлились на втором этаже ресторана, к которому я уже начал привыкать, как интеллигентные пьяницы к коньяку. Но, когда рассчитался с официантом, заметил, что в кошельке всего одна красная. За углом из переговорной позвонил профессору.
— Телеграфом, и сколько можете! — бухнул с инфантильным нахальством.
— Что произошло? — полюбопытствовал профессор.
— Тщетные усилия любви.
— Как знаете... Выслать недолго, но ведь вы отправились за будущим, а катитесь в прошлое.
Любил старикан говорить красиво!
Назад шли пешком. Стало скользко. Мы поминутно целовались, но с опаской, словно от поцелуев могли родиться дети.
11
На другой день решил: баста! Пытался работать, но снова что-то стряслось с глазами. Я глядел на картон с бурым забором и уже не находил в нем никаких изъянов. Наконец влез на подоконник и стал рисовать деревья, в основном ветки, как они выползают из стволов, вьются, вылезая друг из друга. Такие рисунки после попоек возвращали глазу остроту. Сегодня не помогало.
Лера постучалась в коттедж, сняла пальто, но села поодаль.
— Понимаешь... не могу... Знаю, мучаю тебя, а не могу... Не сердись...
— Ладно.
— У тебя блажь, а у меня серьезно...
— А серьезное и настоящее — одно и то же?
Она покраснела и отвернулась.
— Не злись, — сказал я. — Завтра уеду. У меня сплошной швах.
— Что ты? У тебя все замечательно. Ты прекрасный художник. Не уезжай. — Она взяла мою руку. — Я бы хотела тебе помочь... Но не могу вот так... на день, на неделю...
— Уеду. Мне работать надо. Каждый день и помногу. Я еще ни черта не сделал.
— Бедный... Я тебе мешаю, а хотела наоборот. Что еще нам делать, как не помогать вам?
— Не знаю... У вас много дел.