— У меня крыши нет...
— Что крыша, когда любовь?! — словно что-то оперное, пропел Шабашников. Я едва не запустил в него бутылкой.
— Слушай, — сказал Весне, — я пишу сейчас великую картину. Ее, понятно, не купят, но после нее целый год могу не брать кисти и строгать антихолерные плакаты. После такой картины мне наплевать на всех. Я ее скоро кончу. Завтра откроется мое кафе. Я забегу в него хоть на полчаса, а потом взорву МОСХ! Все вы бездари. Один я чего-то стою. Хоть повесьте вниз головой, свое напишу. Вон у вас мастерские, а толку?.. Да ну вас... Пошли!
— Погоди... Ты ведь каяться пришел, — погрустнел Игнатий. — Что за картина?
— Скоро увидишь. Только сначала накачайся нитроглицерином. Потрясающее кафе... Сегодня выдохся. Завтра еще разок взгляну, а то мало набросков сделал.
— Не писал, что ли, забегаловок?
— Эта особенная...
У меня началось что-то вроде раздвоения... Пьян не был, но чересчур много всего навалилось. Лера, оказывается, меня любит. И еще этот Васькин второй заход... Что будет с Томкой?
— Идем, — я поднял Леру.
— Куда вы? — спросил мэтр.
— Туда же. Не обижайся...
Игнатий, понятно, обиделся, но меня тянуло на вернисаж. Не из-за Вики, а токмо ради Тамары Павловны Шилкиной. Хотелось подбодрить ее, когда Васька ей скажет. А он скажет: зря, что ли, пил?
О том, какое у Томки будет лицо, когда увидит Леру, я почему-то не подумал.
2
Время еще оставалось, и мы пошли пешком.
— Только не пей, — попросила Лера. — Ты теперь быстро заводишься. На взморье был спокойней. Что с тобой?
— Денег нет. Жилья нет. Ни черта нет... Ты есть, но ты уедешь.
— А как не уехать, если ты все чего-то боишься?
— Ничего я не боюсь.
Чуть не ляпнул, что привез из Якутии «тулку».
— Может, у тебя страх, что от тебя ничего не останется, раз в музеи тебя не берут и выставки у тебя не было?!
— Умница! — Я обнял ее посреди бульвара. — Не пойдем, — сказал, представив себя и ее в полуподвале.
— Тебе неинтересно или завидуешь чужому вернисажу?
— Не завидую. Ты уезжаешь.
— Поезд завтра днем.
— А вечером скажешь, что тебе надо к тетке.
— Не скажу. И пошли на эту выставку. Посмотрю на картины, а заодно — на твою симпатию, которая не дает тебе покоя.
— Брось...
— Точно, не дает... И не смущайся. Разве лучше быть бездушным?
Она вдруг словно вся изменилась, хотя оставалась такой же худой в своем синем из рогожки костюме и в белых плетеной кожи туфлях без каблуков.
— Не торопись, Рыжикан. Никуда до завтра не денусь. Еще надоем. Смешно тебя назвали — Рыжикан.
— У меня есть имя.
— Рыжикан подходит больше... Господи, что бы делала, если б тебя не нашла?!
Я сжал ее руку и шепнул, что зря идем на выставку. Но мы все же туда пошли.
3
Это был полуподвал неподалеку от Садового кольца. Кажется, прежде тут помещалась пельменная, а сейчас у входа интеллигентные мальчики проверяли билеты. Тут же суетился Боб, распахивал дверцы «жигулят», черных последнего выпуска «Волг» и даже одного «мерседеса». Я вспомнил, что не возвратил ему телефонный справочник.
Мы спустились в зал. Уже наяривал оркестр, такой же электрический, как на взморье. Народу было — не протолкаться. Надышали и надымили. И на Викины темперы не обращали никакого внимания. Пили в основном кофе, но кое-где и «Экстру». Тот самый, некогда не получивший Ленинской премии поэт тянул со своими прилипалами коньяк. К нему подсел Боб, и сквозь гул голосов донеслось:
— Ну, спасибо, дорогой, что пришел. Настоящий, понимаешь, знаток... Мы с трудом нашли пустой столик.
— Тут, кажется, сами приносят. Официантов вроде не видно, — сказал я и на последние рубли приволок две бутылки сухого и горсть шоколадных конфет. Томки не было. Вдоль эстрады висели Викины шедевры. Оркестр теснился у входа. Шедевры выглядели не хуже, чем в мастерской. Они ничуть не теряли от электрического света и электрической музыки, от шума, сигаретного дыма и от того, что я, держа Леру за руку, глазами искал Томку.
Наконец музыка смолкла, на эстраду вышел усатый юнец и задиристо крикнул:
— Тише, друзья! Сегодня у нас демонстрирует работы молодой... простите, молодая... художница. Нет, именно молодой художник. Два года назад мы впервые знакомились с ее творчеством. Тогда Вика выходила из поры ученичества, а теперь перед нами зрелый мастер со своей глубоко продуманной и выстраданной концепцией. Но сама она все расскажет гораздо лучше.
Вика поднялась на эстраду. Сложена была плохо и, казалось бы, могла смущаться. Однако, так же как представлявший ее юнец, держалась развязно.
— Не скучно? — спросил Весну.
— Нет. Даже занятно.
— Друзья! — Вике совсем легко далось это обращение, хотя оно ничем не лучше «товарищей». В этом подвале, очевидно, налегали на душевность, чтобы не походило на партсобрание. — Это, собственно, не картины, а одна большая вещь, вернее, часть большой вещи, которую я буду писать, пока не умру. И только тогда вы увидите всю картину.
— Не умирай, девочка! Бог с ними, с рисунками, ты еще молодая, — крикнул известный поэт, которого обнимал Боб. В зале засмеялись. Боб пошел пятнами.
— Не робей, Вика! Очень впечатляет! — раздался звонкий голос, и я увидел Томку. Она выросла у самой эстрады в белом кримпленовом костюме. Сапоги — из одних ремешков и дырок, как на римском легионере. Ей, уж не знаю почему, зааплодировали. Наверное, из-за ее самоуверенности.
— Это Васькина жена, — сказал я Лере. — Надень очки, а то не разглядишь.
Боб, обрадовавшись Томке, потащил ее и мрачного Костырина за наш стол.