— Пожалуйста, Тамарочка Павловна! Умничка моя, — усаживал Томку Боб. — А ты, дорогой, — толкнул меня, — сейчас выступать будешь. Затравят, понимаешь, Вику.
Но Вика совсем не казалась затравленной и весьма бойко излагала свою выстраданную концепцию. Большинство, по-моему, ничего не поняло, но сидело смирно, ожидая музыки. Действительно, едва Вика спустилась к столику, где сидел ее плешивый муж, забренчали электрические гитары и ударник пошел раздавать шлепки тарелкам.
Потом усатый юнец вызвал на сцену бородатого графика, что провожал Томку на дачу. Мыслитель, устремив бараньи глаза в потолок, стал скорбно вещать о конце живописи и благодарить Вику, что она открывает иные горизонты.
— Это особый род заклания... Представляете, художница идет на заранее заданную незавершенность вещи. Сколько надо мужества...
— Правильно, родной! Мужества!.. — поддакнул Боб и прослезился. Я вдруг понял, что для него значит Вика: чистая душа, не вылизавшая ни единой правительственной задницы. Боб молился на дочь, забывая, что ее чистота оплачена его подхалимажными статьями, наподобие недавней в «Литературке».
— Это великий путь, — продолжал график, но тут забренчала гитара.
— Подожди, Игорек! — бросил в оркестр усатый юнец, и график, не позволив себе обидеться, по-прежнему не отрывая круглых глаз от потолочной балки, закончил тираду:
— Это мужественный путь. И если он заведет художницу в тупик, мы все равно будем ей благодарны, потому что пойдем другой дорогой.
В зале расхохотались.
— Зарапортовался! — крикнул Боб и повернулся к Костырину: — Васенька, и кого это вы привели? Такая красивая женщина!
Лера себя назвала.
— Кстати, и ты познакомься, — сказал Костырин Томке. — Это Калерия Алексеевна.
— Очень приятно... Долго собираются греметь? — Томка повернулась к оркестру. — Ничего ведь не слышно. Как тебе, рыженький, Викины работы?
Она нервничала, но самую малость. Наверняка сообразила, что это Леру встретила в пансионате у калитки, но при Ваське виду не подала. Васька тоже уставился на мою любовь, и я подумал: ну куда лезешь, старый, лысый и очкастый? Но вдруг понял, что он пьян.
— Тебе нравится Калерия Алексеевна? — спросил Костырин Томку.
— Не воображай, что напился...
— Не нравится Калерия Алексеевна?.. А мне — очень...
— Кончай, — сказал я.
Меж тем на сцене никаких значительных врагов не появилось, лишь известный поэт вяло хвалил Вику:
— Живопись, по сути дела, умерла. Шагал — счастливый пережиток, а Дали — профанация. Живопись ушла из людского сознания. Вика ищет? И прекрасно.
— Что я тебе говорила, рыженький, — улыбнулась Томка, нарочно не обращая на Леру внимания. — Он тоже говорит, что живописи конец. А он умный...
— Комиссар собственной безопасности, — буркнул Костырин.
— По-моему, хороший поэт, — сказала Лера.
— А ты Костырина почитай! (Дернул же меня черт!) Костырина не читала?
— Нет, Василий Валентинович обещал...
— Всегда пожалуйста! — Пьяный Васька вздрогнул и вытащил из черной куртки обернутую в газету мягкую книгу, но протянул ее Томке. Та взяла брезгливо, словно книга была захватана тысячами рук, и вдруг ее затрясло.
— Как?.. Как ты мог? Это подло...
— Пошли, — шепнул я.
— Нет, сиди! — Томка схватила меня за плечо. — И вы — тоже! — прикрикнула на Леру. — Как, как ты посмел? — накинулась на Ваську.
— Обнаружен бунт, Калерия Алексеевна... Сейчас из-за пояса будут рваться пистолеты... — смутился Костырин.
Как на грех, оркестровые ребята зачехлили инструменты.
— Нарочно подстроил! Это из-за вас! — напустилась она на Леру.
— Они только что познакомились, — сказал я.
— Все равно... При ней распустил хвост, трус несчастный!..
— Заткнись! — протрезвел Васька.
— Трус! Трус! — всхлипнула Томка, забыв, что публикация на Западе свидетельствует как раз об обратном.
— Что с тобой, Томочка? — подошел к нам бородатый график.
— Ничего. Надо будет — позовут, — отрезал Васька.
Мыслитель мялся у стола, не зная, обижаться или не обращать внимания.
— Вы свободны, — сказал я.
— Потом, Павлик... Извини, — всхлипнула Томка.
— Пойдем, — сказал я.
— Сиди, — попросил Васька.
— Что ты, понимаешь, плачешь? — Боб появился у нашего стола. — Тамарочка, дорогая, крокодил души моей, а плачешь. У меня радость. Вику, понимаешь, как принимают, а ты в слезах...
Он расчувствовался и жалел Томку, хотя прежде ее не переваривал. Но теперь их отношения прекрасно наладились. Как раз об этом лепетал очередной юнец:
— Вика — первоклассный живописец. Но я скажу еще об одной грани ее таланта — о графике. И прежде всего хочу выразить благодарность Тамаре Павловне Шилкиной, потому что никто другой так не способствует росту молодежи...
— Тебе тоже способствовала?.. — спросил кто-то, и в зале расхохотались.
Боб, утешая Томку, шептал ей что-то льстиво-нежное, но все-таки не удержался и попросил приподняться и сказать «со своего, понимаешь, места всего два словечка...». Это было чересчур, но неудача мямлившего юнца удручала Боба, как недостающая до миллиона трешница. Через какие унижения проходил! Сколько давал отпоров и, наоборот, навешивал запоров, чтобы дочка ничем не запачкалась.
— Тамарочка?! Васенька, дорогой, что, понимаешь, с супругой?