Да что ему поэтическая слава — русская или французская! Невежественный человек, он за всю свою долгую жизнь (83 года!) не прочитал, как свидетельствует его внук Луи Метман, ни одного художественного произведения. То, что Дантес, живя в России и служа в русской армии, не говорил по-русски, в вину ему ставить не будем, но он и своего родного французского толком не знал. Уровень его грамотности таков, что его письма, по признанию самой г-жи Витале, нуждаются в великодушном читателе, снисходительном к их грамматике и стилю. К сожалению, при тройном переводе (французский — итальянский — английский — русский) письма Дантеса подверглись изрядному редактированию и утратили всю «прелесть первоисточника».
Ну да Бог с нею, с грамматикой! Бог с ними, стилистическими издержками дантесовых эпистол! Они, его письма, состоят не только из таких перлов и не только из пылких вздохов по возлюбленной. Они в еще большей степени полны плоских казарменных острот, пошлых анекдотов, скабрезных светских сплетен. В них содержатся эпизоды и фразы, заставляющие и сегодня краснеть того, кто их читает. Письма Дантеса раскрывают нам нравственный облик их автора, побудительные мотивы его поступков (повышение по службе и успех у дам), неспособность соизмерять свои претензии с масштабами личности, на которую он поднял руку.
А ведь кое-кто пытается представить этого прощелыгу благородным рыцарем, беззаветно преданным даме своего сердца. Судите сами, каков он, этот рыцарственный воздыхатель! Он говорит о своей страстной любви к женщине и тут же клянется в верности Геккерену, с которым состоит в предосудительной интимной связи; он преследует своими клятвами в любви Наталью Николаевну, а сам в это время сожительствует с ее сестрой Екатериной. Странно, что С. Витале видит в этих письмах «другого Дантеса», в то время как едва ли не каждой цитируемой строкой дополняет отвергаемый ею образ развращенного, наглого авантюриста.
Нет, не похож Дантес на благородного рыцаря. Да и от «завещаний свидетелей», думается, не следует отмахиваться. Приведу лишь одно из них. Александр Карамзин, сын знаменитого историографа и писателя, в письме брату Андрею назвал Дантеса, которого близко знал, «совершенным ничтожеством как в нравственном, так и в умственном отношении».
За полтора века не раз предпринимались попытки обелить Дантеса, представить роковую дуэль как романтическую историю. В 1964 году это сделал один из потомков Дантеса Клод Дантес, опубликовав статью под интригующим заголовком «Кто убил Пушкина?». Ссылаясь на хранящиеся в семейном архиве документы (видимо, те самые письма, что ныне обнародованы в этой книге), он представляет своего предка влюбленным рыцарем, который оказался вовлеченным в гибельные события своей страстью.
Убедительную отповедь заступникам Дантеса дал видный пушкинист Б. М. Мейлах: «Клод Дантес хочет свести весь вопрос лишь к романической истории. Но исследования исторических фактов убеждают, что история гибели Пушкина — это прежде всего история политическая. Сети заговора плелись вокруг Пушкина в течение ряда лет. Жорж Дантес оказался исполнителем в гнусном заговоре».
Высказывание Б. Мейлаха выводит еще на одну позицию С. Витале, взывающую к полемике. Создается впечатление, что г-жа Витале рассматривает трагедию А. С. Пушкина вне связи с общественно-политическими и литературными явлениями той поры, что она сводит ее к банальному «любовному треугольнику»: два дворянина не поладили из-за женщины — эка невидаль! Неужто г-же Витале трудно понять, почему так болит у всякого русского сознание, что иноземец убил великого русского, осиротил Россию, погасил русское солнце? Более того, она ставит нам это в упрек. Итальянская исследовательница отрицает возможность заговора против Пушкина, высмеивает саму эту идею: «Советы (наша страна. — А. Л.), не отличающиеся воображением, долго носились с идеей заговора».
Прямо скажем, не очень-то корректно о целой стране и ее науке! А ведь наши выдающиеся ученые разных лет пришли к идее заговора в результате всестороннего и глубокого изучения всех обстоятельств гибели поэта. Разумеется, они не представляют себе заговор по примитивной схеме: кучка аристократов, Третье отделение и царь во главе. Царь, конечно, не был личным врагом Пушкина. Сознавая величие поэта, его роль для России, он и опекал его, и одаривал (по своему разумению). К примеру, большой знаток жизни и творчества Пушкина С. Л. Абрамович в своей книге «Пушкин в 1836 году (предыстория последней дуэли)» отвергает мысль об участии Николая I в заговоре против поэта, но тем не менее доказательно говорит об ответственности правительства, общества за национальную трагедию.
Рецензируя названную работу С. Абрамович, один из крупнейших наших пушкиноведов Ю. М. Лотман обращает внимание на безысходное положение, в котором оказался поэт к 1836 году, независимо от грубого вторжения Дантеса в его семью. Вот составляющие этой безысходности: цензурные преследования, невозможность ни покинуть столицу, ни работать в ней, финансовые трудности, остро переживаемое чувство трагичности положения как России, так и европейской цивилизации. Все это, утверждает Ю. Лотман вслед за С. Абрамович, привело Пушкина в то состояние напряженности, которое неизбежно должно было кончиться взрывом.
Видимо, г-жа Витале считает это не заговором, а только роковым стечением обстоятельств. Она объясняет мрачное настроение Пушкина в феврале 1836 года воображаемыми нападками на его доброе имя. Но это были не воображаемые нападки, а хорошо организованная травля. Подметные письма, исполненные в десятке экземпляров, — не заговор? Светская клевета, методичная, нахрапистая; происки голландского посланника Геккерена, министра С. С. Уварова, его подручного М. А. Дондукова-Корсакова; гнезда пушкинских недругов в салонах И. Г. Полетики и М. Д. Нессельроде; пушечная пальба из редутов Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча — не заговор? Многолетний полицейский надзор и повседневное повышенное внимание шефа жандармов А. X. Бенкендорфа; придирки Святейшего синода — всего этого мало, чтобы говорить о заговоре? Здесь, конечно, не вели протоколов заседаний, не создавали комиссий и подкомиссий, не распределяли обязанности, не поручали, кому и когда стрелять в Пушкина. Но что эти звенья составляли враждебную Пушкину систему — сомнению не подлежит. Нет, Дантеса никто не вовлекал в заговор, никто не давал ему задания совершить убийство. Ни к общественно-политической, ни к литературной стороне дела он касательства не имел. Но Дантес появился очень кстати. А не появись он — нашелся бы другой.
Пушкина не вычленить из общественно-политической жизни России того времени. Для самых радикально настроенных кругов русского общества он был идейным знаменем. Многие его стихи воспринимались декабристами как документы их движения. Царь и поэт объективно олицетворяли разные идеологии, разные представления о путях России к прогрессу.
Ю. М. Лотман утверждал: «Против Пушкина возник настоящий светский заговор, в который входили и досужие шалопаи, сплетники, разносчицы новостей, и опытные интриганы, безжалостные враги поэта… У нас нет оснований считать, что Николай I был непосредственным участником этого заговора или даже сочувствовал ему. Однако он несет прямую ответственность за другое — за создание в России атмосферы, при которой Пушкин не мог выжить, за то многолетнее унизительное положение, которое напрягло нервы поэта и сделало его болезненно чувствительным к защите своей чести, за ту несвободу, которая капля за каплей отнимала жизнь у Пушкина».
Выше упоминалось, что одним из звеньев заговора были полученные Пушкиным подметные письма. Поскольку мысль о заговоре автор книги не приемлет, уж не считать ли эти гнусные изделия, так называемые «дипломы рогоносцев», безобидной шуткой?
Нет, это смертельное оскорбление, и тот, кто его наносил, знал характер Пушкина, просчитывал последствия своего шага. Это был продуманный, рассчитанный удар. Пушкин понимал, что ведет поединок со всем высшим светом, тираническим режимом, с самим безнадежно отставшим временем. Один из мемуаристов, писатель, граф В. А. Соллогуб писал, что Пушкин «в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом». Победить в этой схватке он не мог, но уклоняться от боя было не в его правилах.
Цензор А. В. Никитенко, оставивший нам прекрасные воспоминания, воскликнул: «Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование!» И посмертно укорил его: «Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению». Это один из пушкинских парадоксов: всю жизнь стремился быть частицей аристократического Петербурга, блистать в обществе, а его призвание, его нрав, его творчество противились этому. Он не сумел примирить эти крайности — и в этом одна из причин его катастрофы.
И последнее. В самом начале был упомянут еще один документ, который, наряду с письмами Дантеса, итальянская пушкинистка приводит в своей книге в качестве завершающего аккорда. Приводит весьма эффектно, как прощальное письмо Дантесу от Натальи Николаевны, собирающейся замуж за П. П. Ланского. Она просит Жоржа не мешать этому браку, хранить в сердце их былую любовь, за которую она ему благодарна.
В подлинность этого документа не могу поверить, тем более что это всего лишь копия (оригинал якобы утрачен). Трудно представить себе, чтобы через семь лет после трагедии на Черной речке Дантес каким-то образом мог помешать браку Натальи Николаевны с Ланским. Как трудно представить и то, что Наталья Николаевна, которой шел уже 32-й год, зрелая женщина, мать большого семейства, решилась написать такое компрометирующее ее письмо.
Думается, публикация этого «документа» — свидетельство негативного отношения С. Витале к вдове Пушкина. Что ж, это ее точка зрения и ее право на такую точку зрения. Так же как наше право, выражая г-же Витале искреннюю признательность за книгу о Пушкине, в чем-то не согласиться с нею. Можно, конечно, «не услышать» ее саркастического смеха, подчас заменяющего ей аргументы в полемике. Можно «не заметить» некоторого высокомерия в отношении оппонентов, которых она обвиняет в вопиющем невежестве и следовании идеологическим штампам. Это, надо полагать, от излишней эмоциональности. Но мы, русские, не согласимся считать своим изъяном, своим грехом, своей «зацикленностью» нашу генетическую ненависть к убийце Пушкина. Для нас само имя «Дантес» стало нарицательным, обозначающим всякое зло, способное погубить гения. Не странно ли, что ученому такого ранга, человеку столь высокой культуры и столь широкого кругозора мы вынуждены доказывать, насколько естественна и оправданна наша боль за утрату национальной святыни.
И все же, наши расхождения с Сереной Витале по отдельным позициям не дают повода нам усомниться в ее уважительном отношении к русскому гению, а г-же Витале — в нашем уважении к ее серьезному труду.
Анатолий ЛУНИН, член Союза писателей России
В 1995 году мне довелось быть в непродолжительной командировке в Литве. Генеральное консульство России в Клайпеде, где я работала, располагалось в то время в высотном здании Морского пароходства. Прибыв к месту службы, я ошиблась дверью и попала в библиотеку пароходства. На столе библиотекаря лежал новый журнал «Звезда», где на обложке я прочла: «Двадцать одно письмо Жоржа Дантеса к барону Геккерену». Дождавшись конца рабочего дня, читала всю ночь. Так я познакомилась с Сереной Витале. Прочитанное было для меня откровением, университетом, источником, который дает им импульс к самообразованию. Именно после этой публикации началась моя «пушкиномания». И не только из-за открытия нового архива[105] и видения истории дуэли в свете новых документов, а также из-за удивительного таланта итальянского писателя — Серены Витале. Ее труд — это попытка заглянуть в то время глазами современников Пушкина с точки зрения тогдашних нравов и сложившихся обстоятельств на все, что произошло с великим русским поэтом в последний год его жизни. Такая попытка возможна только после открытия нового архива, в данном случае — архива Дантеса, «…да знают строгие моралисты, современные и будущие, что в нынешнем шатком веке, в сей бесконечной трагедии первую роль играют обстоятельства, и что умные люди, чувствуя себя не в силах пренебречь или сломить оные, по необходимости несут их иго», — так сказал Бестужев о Грибоедове в «Памятных записках» 1828–1829 гг. С этим можно согласиться, можно не принять вовсе, но кто из нас не чувствовал на себе силу обстоятельств?
После публикации в «Звезде» я ловила любую информацию об издании этой книги на русском языке, но увы… У меня же и мысли не было, чтобы стать инициатором ее издания. Случай представился в 1998 году. Во время визита в Калининград посла Италии в России господина Скаммакки мне довелось участвовать во встрече с ним. Господин посол был занят беседой, и, воспользовавшись непредвиденно возникшей минутной паузой, я спросила его, читал ли он книгу Серены Витале «Пуговица Пушкина»? Господин Скаммакка ответил мне, что он читал эту книгу и считает себя поклонником таланта С. Витале. Он высказал свое отношение к Пушкину («это гений и человек чести»), к Дантесу («это не человек чести, я плохо к нему отношусь») и к Наталье Николаевне («это очень честная женщина, я верю в ее невиновность»). Больше мы поговорить не успели, но через некоторое время господин посол вернулся сам к этой теме, спросив, читала ли эту книгу я. Он был очень удивлен, что «Пуговица Пушкина» не издана на русском языке, ведь она произвела на Западе сенсацию, издана уже на восьми языках[106] и считается одним из самых почитаемых трудов иностранной пушкинианы. Господин посол процитировал на память несколько отрывков из этой книги, а затем произнес тост о культурном сотрудничестве между нашими странами и выразил желание о скорейшем издании «Пуговицы» на русском языке, чему он готов всячески содействовать. Он же предложил мне передать мое письмо госпоже Витале по дипломатическим каналам. Несмотря на их надежность, ответ заставил себя ждать. Прошло полгода. Оказия представилась еще раз в лице нашего доброго знакомого, который уезжал в Италию и взял с собой мое письмо автору «Пуговицы». Оба моих письма, посланных по разным каналам, С. Витале получила одновременно.
Так началось наше знакомство — переписка, телефонное общение и встреча в Милане в 1999 году. Было такое чувство, что мы знакомы с ней очень давно. Она просила называть ее просто Серена. Знание иностранных языков (Серена свободно говорит на русском, французском, английском, испанском, чешском, а также читает и переводит с грузинского), большая работоспособность[107], владение сбором материала, контактность и удивительная открытость души обеспечили Серене доступ к любым архивам. Именно ей барон Клод Геккерен доверил архив своего прадеда — Жоржа Дантеса, убийцы Пушкина.
Русскую литературу она знает с детства. Ее мать была учительницей, много читала. Однажды Серена, а ей было тогда четыре с половиной года, взяла в руки книгу, оставленную матерью на столе. Это был «Очарованный странник» Лескова на итальянском языке. Читать она научилась рано: в два года. Уже позже, в лицее, где Серена изучала русский язык, вернувшись к очаровавшему ее в детстве Лескову, поняла, что это был очень плохой перевод. Вот так и началось ее совершенствование в русском языке.
Серена Витале, итальянский специалист по русской литературе XX века, пришла к Пушкину через Серебряный век. «Невозможно заниматься творчеством Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама и других поэтов, — говорит Серена, — не зная Пушкина».
Путь «Пуговицы Пушкина» к русскому читателю начался с разговора с Анатолием Федоровичем Махловым. Его согласие решило судьбу книги. «Пуговица Пушкина» пришла к русскому читателю.
Уже 164 года мы скорбим по своему поэту, и боль этой утраты будет с нами всегда. Интриги, которые плелись вокруг поэта и привели к трагедии на Черной речке, не раскрыты до сих пор. Означает ли это, что все вопросы, связанные с дуэльной трагедией, не требуют новых разысканий? Очевидно, нет. Возможно открытие новых документов, как показала нам это Серена Витале. Так, Н. С. Михалков на встрече с калининградцами после показа «Сибирского цирюльника» говорил о своей самой сокровенной мечте — снять фильм о Грибоедове. Он сказал также, что найдены новые документы, свидетельствующие о роли Нессельроде в убийстве Грибоедова: это была тщательно спланированная акция. А теперь вспомним о роли Нессельроде и его жены в пред-дуэльной истории Пушкина.
Надо также учитывать, что в некоторых случаях исключено однозначное толкование событий, нужно уметь внимательно читать документ. Приведем здесь известный пример с Е. С. Булгаковой, с ее толкованием дневниковых записей В. А. Жуковского.
«Нет, весь я не умру», — сказал поэт. Среди нас — он живет и будет жить вечно. Он нам родной. Он подарил нам наш язык. В любом возрасте мы с вами будем повторять пушкинские строки. Мы никогда не забудем его. Как первую любовь…
Он в сердце каждого русского человека. «Пуговица Пушкина» показала, что и не только русского!
Зоя КУЗНЕЦОВА, сотрудница Представительства МИД России в Калининграде
При царском дворе было принято дарить золотую табакерку покидающему Россию посланнику другого государства. Таким образом, на дипломатическом языке для барона Геккерена табакерка означала, что его присутствие в России нежелательно («персона нон грата»), (Прим. пер.)
В русской литературе — «трехбунчужный паша». (Прим. ред.)
«Гринвальд заставил нас есть мясо бешеной коровы с приправой из лампового масла» — непереводимая игра слов, поскольку выражение «есть мясо бешеной коровы» было идиоматическим и означало «оставаться голодным». Но ни офицеры гвардии, ни завсегдатаи петербургских салонов не нуждались в переводе. Французский язык был основным языком общения в российском высшем обществе, и Дантес выучил лишь несколько русских фраз, необходимых для того, чтобы передавать приказы подчиненным и отвечать начальникам.
Уроженка Германии, царица была не единственной, путавшей написание его имени, которое часто писалось как «Dantais», «Dantesse», «Dantest». Его товарищи по гвардии находили в нем комическое сходство с «dentist» (зубной врач). («Он начал как дантист, а теперь он доктор», — говорили они, когда его усыновил Геккерен, чье имя несколько напоминало русское «лекарь» — доктор.) В конце концов, принятым в России написанием стало «Dantès».
После многих писем и некоторого колебания Дантес стал обращаться к Геккерену более фамильярно, на «ты», а не на более формальное «вы»: «Мой дорогой, ты настоящий ребенок. Как ты можешь настаивать, чтобы я называл тебя „ты“. Как будто это слово может придать больше ценности мысли, как будто слова „Я люблю вас“ (vous) были бы менее искренними, чем „Я люблю тебя“ (tu). Кроме того, видишь ли, это стало бы привычкой, которую мне пришлось бы преодолевать в обществе, где ты занимаешь положение, не позволяющее юнцу, подобному мне, быть настолько фамильярным».
Зд. «я, названный Жаном…» и «я, камер-юнкер…». (Прим. пер.)
Из неопубликованного письма, написанного Марией Вяземской своей матери 16 декабря 1835 года, мы узнаем, что в конце 1835 года Дантес уже встречался с Пушкиными в домах общих друзей. Юная княжна Вяземская писала: «В субботу я была также у Наденьки Соллогуб, которая взяла с меня слово, что я навещу ее в это утро. Возвратившись домой, я нашла толпу народа: Пушкины и Дантес, позднее пришли Скалой и Валуев. В одиннадцать последние двое покинули нас, чтобы идти с папой к Жуковскому. Дантес наконец ушел, и вечер завершился в нашей компании из четырех».
Если он действительно был охотником за титулом и состоянием, как подозревали некоторые, тогда князю Бутера точно не повезло, потому что он беспричинно умер в 1841 году, оставив незатихающую боль в сердце своей жены и огромные имения в России, равные по величине четырем Сицилиям.
Фраза Достоевского из его эссе о Пушкине (1880 год).
Александр Карамзин брату Андрею, 16 января 1837 года: «Таким образом кончился сей роман à la Balzak, к большой досаде петербургских сплетников».
Мать поэта, Надежда Осиповна Пушкина, умерла утром 29 марта 1836 года. Из этого можно предположить, что Дантес начал писать письмо 28 марта и закончил два дня спустя.
И, конечно, он не выступил на сцену как раз в подходящий момент. Послы всегда умели дергать за нужные ниточки.
Анна Павловна, жена принца Вильгельма Оранского, была сестрой царя Николая.
Пушкин хорошо знал, что Дантес по рождению и усыновлению был бароном, но графский титул был тем, который могли обрести даже безвестные российские подданные, оказывая услуги, не всегда благородные.
«Он мог бы потрудиться переодеться во фрак» {фр.).
«Это из-за башмаков или пуговиц вашего мужа не было видно последнее время?» Но «из-за башмаков» является в то же время идиоматическим выражением, обозначающим «из-за пустяков» или «по тривиальной причине».
Приводится в переводе с английского. (Прим. пер.)
«Полосками» он называл золотые шнуры, которые присоединялись к каждой пуговице на мундире.