— Ну что, — Игорь со вздохом поднялся, — мне пора идти. Пока, Виктор. Счастливо тебе.
— Пока, Игорь. Привет жене. И разошлись…
Тимофеев выглядел героем в глазах всех реакторщиков. Но в министерстве запомнили его звонок и ультимативный тон. Здесь не любили, чтобы им выдвигали условия снизу. Когда после пуска реактора в высшей инстанции обсуждался список кандидатур на присвоение звания Лауреата Государственной премии, чья-то важная рука вычеркнула имя Тимофеева из этого списка. В высших сферах — свои законы жизни.
— А где подпись Кошелева? — спросил Виктор Васильевич, задержав на мгновение свою руку перед утверждением Акта о готовности системы накопления натрия…
— Виктор Васильевич прилетел сегодня утром из Москвы. И прямо на пусковой объект.
„Покормить — толком не покормили. А бумажки уже подсовывают”, — недовольно подумал он про себя.
Среди многочисленных подписей столбцом фамилия Кошелева была последней и потому малозначительной. Хотя именно его бригада должна была выполнять подготовительные работы, связанные с заполнением контуров жидким натрием, подпись Игоря по сути ничего не решала. Были специалисты поважнее простого бригадира.
Заместитель Василенко, Виталий Кузьмич, задержался с ответом:
— Как бы ему получше объяснить?
— Вы знаете, Виктор Васильевич, Кошелев отказался подписывать Акт.
— Как это вдруг „отказался”? По какой причине?
— Этот Кошелев у нас маленько с вывихом, — Виталий Кузьмич покрутил пальцем у виска, — чересчур умного из себя корчит. У него даже кличка такая: „мудрец”. Считает, что установка для баков-накопителей требует доработки.
— А что именно нужно доработать, по мнению этого вашего… „мудреца”? — Виктор Васильевич отложил ручку в сторону и решил разобраться поточнее. — Пробную бочку разогревали? Сдренировали?
— Да, конечно, — подтвердил Виталий Кузьмич. — Все прошло нормально.
— Так какого же хрена ему не хватает? — важный чиновник Министерства был явно раздражен „непорядком” на местах.
Виталий Кузьмич бросился с подобострастием объяснять:
— Он, видите ли, считает, что печь смонтировали чересчур далеко от баков. В другом конце помещения. Таскать разогретые бочки через все помещение на кране неудобно. Вроде даже опасно.
— Или я что-то не понимаю, — произнес Виктор Васильевич с ударением на слове „я”, — или действительно этот ваш Кошелев немного… чокнутый. Бочки ведь герметичные? Так?
— Так! — поддакнул Виталий Кузьмич.
— Так какого же…? — чиновник хмыкнул. Снова взялся за ручку в готовности поставить свою размашистую подпись. Но опять задержался.
— Вы вот что, Виталий Кузьмич… на всякий случай, — постучал пальцем по столу, — проверьте еще раз все на месте. Если что-то надо доделать — время еще есть. Целая неделя впереди. Все-таки с жидким натрием шутки плохи.
— Хорошо, Виктор Васильевич. Мы еще раз все проверим. Если будет необходимо, примем дополнительные меры безопасности.
— Ну, ладно, я надеюсь, не подведете. — Виктор Васильевич успокоился. — А этот Кошелев… он что, принципиально не хочет подписывать Акт?
— Да, именно принципиально. С ним уже настоятельно беседовали. Несколько раз.
Виктор Васильевич помолчал. Вспомнил, как в его молодые годы таких „принципиальных” быстро обламывали. „Времена не те!” — то ли с грустью, то ли с облегчением подумал он. И подытожил ситуацию:
— Ну, ладно. Не хочет — так не хочет… Не давите на него больше. Только зачем его фамилию в Акте оставлять? А?… Дай команду секретарше, пусть аккуратно выведет его подпись. — Опять постучал пальцем по столу. — И на всех экземплярах! Действуй. Я пока буду здесь, в кабинете.
Виктор Васильевич отодвинул от себя так и не подписанные акты и добавил:
— И распорядись, пусть чайку принесут. Покрепче.
Погода благоприятствовала. Двигались цепочкой по берегу моря, по мокрому песку и мелким ракушкам. Впереди предстояла ночевка и коллективная выпивка на свежем воздухе. Игорь шел рядом с Алей, постоянно подпрыгивая и подправляя за спиной тяжелый рюкзак. Ему достался самый ответственный и неудобный груз: огромная кастрюля с замаринованными кусками мяса для шашлыка и с большими острыми ручками, впивавшимися в ребра. Левой рукой он размахивал в такт своей любимой песне „Дан приказ ему на Запад”. Вообще-то он стеснялся своего пристрастия к этому устаревшему маршу. А потому пел его только в узком кругу и в самые возвышенные моменты жизни. Иными словами, когда был достаточно пьян. Но сегодня у него было какое-то особенно острое чувство свободы. Горизонт над морем был окрашен чистым красным светом. Нетронутая красота пустынного края вызывала в душе Игоря языческое восхищение. В десяти километрах от города остановились на ночлег. Палатки возникли мгновенно, сами собой. Вскоре все окружили советами Юру Нестерова, который томительно долго переворачивал шампуры над мерцающими углями. Мужики пили разбавленный спирт. Женщины — сухое вино. Дружно произносили по очереди короткие тосты и наслаждались пахнущим от костра мясом. Игорь блаженствовал. Порывался рассказать „новый анекдот”, но ему не позволили. Запели. Сначала шумные песни. Потом затянулись тихие, без надрыва. О „невесомом густом звездопаде” и „взорвавшейся в мае сирени”. Игорь во время пения практически не заикался, но пренебрегал тональностями и высокими нотами. Слова рвались у него из души безмотивно и громко. Аля же пела тихо, правильно и проникновенно, как опытный турист. И все время осаждала Игоря:
— Потише ты! Не кричи в самое ухо. Спокойно, с грустиночкой…
Постепенно и песни исчерпались. Паузы между ними растягивались. И тут-то Игорь снова вспомнил свою „комсомольскую”. Его всегда трогала до слез пронзительная правдивость первого куплета, в котором „ему” был дан приказ отправляться в одну сторону, а „ей” — в совершенно противоположную. Трагичность ситуации притягивала Игоря к этой старой музыкальной драме. К тому же это была единственная песня, которую он знал от первого до последнего куплета. И вдруг все у костра, со смехом и показным пафосом, дружно поддержали Игоря: „Уходили комсомо-о-льцы… на гражданскую войну”. Игорь видел во тьме ночи блеск острых клинков; слышал ржание усталых коней; всем сердцем ощущал трагизм гражданской бойни, развязанной по указанию автора книги „Материализм и эмпириокритицизм”. Песня дотянулась до грустного финала. И все со смехом зааплодировали:
— Браво, Игорь Евгеньевич.
— А „Варшавянку” помните?
— Кошелева — на всесоюзную эстраду! Ура-а!
С моря порывами дул теплый ветерок. Угли почти перестали шевелить огненными язычками. Кругом звенели цикады под взглядом обнаженных южных звезд. Всем хотелось какого-то хорошего заключительного аккорда. Уважаемый Самсон Филиппович предложил самое очевидное:
— Ребята, а не пора ли нам коллективно искупаться под луной?
— Только без всяких там предрассудков и купальников! — высказался разомлевший Витька Дробышев.
— Правильно! — поддержали все мужики. — Как в иностранном кино!
— Гениальная мысль! — заверил всех Игорь. — Наступает эпоха полного обнажения личности. Если периодически не охлаждать свое тело и ум, они могут перегреться. И тогда начнутся сбои…
— У тебя уже, я смотрю, начались, — забурчала Аля, — тебе только и обнажаться. Геракл засушенный…
Они вошли в воду, держась за руки. Ни визг женщин, ни брызги мужчин вокруг не мешали их блаженному уединению. Игорь обнял ее за талию и прошептал в мокрое ухо:
— Эх, Алька, Алька! Как я тебя уважаю!
— Все, Игорек. Пойдем назад, к берегу. Прохладно стало.
Аля ласково вырывалась из его периодических объятий, тянула к берегу, поближе к их палатке, где был заботливо разложен двуспальный мешок. На берегу она с удовольствием, по-матерински добротно, обтерла его узкие плечи и бедра махровым полотенцем.
— И вот, что еще интересно, — Игорь неожиданно начал трезветь и потянулся к своим сокровенным мыслям, — у одних людей нравственного чувства в душе не больше, чем у диких зверей. А у других — просто с избытком, как у святых. Ты понимаешь, Аля?
— Я понимаю. Пойдем, дорогой, спать. Напелись, нагулялись. Пора уже.
Но Игоря остановить было не так просто.
— У всего человеческого рода функция нравственности распределена по нормальному статистическому закону. От нуля до бесконечности. Внешне все одинаковы: рубашка, галстук и брюки. А на самом деле… Один еще там, в животном царстве, а другой — уже в будущем. Вот в чем вся петрушка! Эволюция нравственности! Понимаешь?
— Я полностью согласна с тобой, Игорь. Но я уже устала… Пойдем в палатку. Ляжем… и ты мне все расскажешь, подробно…