— Что, Люда, тяжко?
— Да, тяжко, — тихо и доверчиво откликнулась она. И тут же разозлилась на себя за откровенность. — А вам, собственно, какое дело?
— Сочувствую.
В пятницу Боб позвонил в обеденный перерыв. Здороваться не стал. Представляться тоже не счел нужным: и так узнает по голосу. Просто сказал:
— Пойдем сегодня вечером со мной? Если хочешь.
— Хорошо. Пойдем.
Люда повесила трубку и задумалась: „И чего я так изнываю от него? Вот дура набитая!”
Этот вечер они провели в летнем кафе „Дружба”, из которого были видны море, луна и звезды. Но эти атрибуты любовной лирики мало трогали Люду и Боба. Напились быстро и дружно. Вышли на улицу, поддерживая друг друга. Боб галантно проводил ее до самых дверей. Но Люде не хотелось домой, несмотря на поздний час. Не хотелось видеть счастливых: отца и чужую женщину. Ей хотелось любви. Она оттягивала расставание; в который раз наклоняла к себе его лицо и по-пьяному неловко то ли целовала, то ли слюнявила его щеки, нос, губы. Наконец, от всего разомлевшего сердца крепко обняла бычью шею и прижалась грудью: ах, как хорошо!
— Ты меня любишь? — спросила Люда с навязчивой нежностью. — Да! — моментально солгал Боб. — Очень!
— И я тебя очень люблю. Пока. Я пошла.
С этого вечера все выходные дни они проводили вместе. Покупали бутылку водки, простенькую закуску. Гуляли по улицам города, держась за руки, как в детском саду. Одевались по-туристически небрежно, с некоторым вызовом. Наступала теплая южная весна. В приморском парке зазеленели редкие, высаженные добрыми руками молодые деревца. Пустыня за городом заголубела мелкими, короткоживущими цветочками. Люда и Боб уходили далеко за город, по берегу Каспия. Они всегда были навеселе и совершенно свободны. Вокруг не было людей. Кроме них никого в мире не существовало. Славная пора придуманного счастья! Счастья нет, но ведь его можно выдумать, на время. Они оба чувствовали, что оно не может продолжаться долго. В душе спокойно ожидали любой расплаты. Первым принял на себя удар Боб. Его появления на работе „с похмелья” не могли остаться незамеченными. А обиженные есть у любого, даже маленького начальника. Кто-то по-граждански просигналил. Кто-то чутко прореагировал. Падение по служебной лестнице произошло быстро: экспедитор, грузчик, выговор, последнее предупреждение. В конечном итоге — увольнение „по собственному желанию”. В этот вечер они выпили двойную норму, до квартиры дотащились в три часа ночи. На звонок никто не реагировал.
Люда яростно застучала босоножкой, взвизгивая с паузами и придыханием:
— Папа, открывай. Это я, Люда. Это мы! Открывайте нам. Константин Иванович показался в дверном проеме в ночном белье и тихонько ахнул. Боб, грязный и обтрепанный, сидел на корточках перед дверью и звучно, импульсивно рыгал белой вонючей слизью.
— Папа, не бойся! Это мой муж! Мы хотим жить… вместе с вами. Люда сильно икнула и упрямо повторила:
— Да, с вами! Вместе… все…
От удушающего отвращения Константин Иванович немедленно захлопнул дверь. Затем, снова приоткрыв, спросил:
— Милицию вызывать? Или сами уберетесь отсюда? Люда посмотрела на отца печально, с осуждением.
— Не беспокойся… Мы сами уберемся.
Василенко поступил не по-доброму. Но его тоже можно было понять. Он сверх головы намаялся с пьяницей-женой. Потом — дочка. Не хватало ему повесить на шею этого двухметрового болвана. Имеет же он право хотя бы в конце жизни пожить спокойно. Он же тоже не машина — человек!
Люда домой больше не возвращалась. Приходила один раз днем забрать личные вещи. Ночевала у знакомых. Иногда у Боба, в мужском общежитии. Работу бросила. Люда и Боб ушли в глубокий загул. Все припасенные деньги шли на водку. Они бродили по берегу одинокие, подавленные; между ангарами для яхт, складскими помещениями, перевернутыми рыбачьими лодками. Если ночь была теплая, то и ночевали на песке, проваливаясь в пьяное беспамятство. Первые лучи солнца не отрезвляли. В их отношениях уже не было того искристого начального счастья. Ушло оно. Осталась обреченность.
Денежные запасы иссякли. Боб попытался припрятать в карман чекушку в магазине самообслуживания. Бутылку отобрали на выходе, составили протокол и отпустили с богом. На улицах они навязчиво приставали ко всем знакомым. Некоторые подкидывали из жалости пару рублей, как бы в долг. Другие шарахались и обходили стороной. Люда продала за бесценок все свои кольца и серьги. Хватило ненадолго. Через две недели Боба снова задержали в том же магазине. Влепили пятнадцать суток для разгрузки гнилых овощей на базе ОРСа.
Сильного и жилистого Боба не тяготила грязная тяжкая работа от зари до зари. Но его мучила жажда. Ему страшно хотелось распить бутылочку вместе с Людой, на берегу моря. Еле дождался. Люда ждала его, вооруженная горючим. Первый вечер после долгого перерыва показался им прекрасным прощальным лучом. Никогда им не было так хорошо. И почти все время молчали, глядя на алую полоску горизонта над морем.
В следующий раз Боба задержали по-настоящему. Дали год в колонии общего режима и отправили на север, в район Гурьева. Колония находилась в десяти километрах от города, в степи. Накатанная песчаная дорога вела от Гурьева прямо к зеленым металлическим воротам.
Игорь обычно заканчивал жевать философский вздор о „вещах как комплексах ощущений” примерно за пятнадцать минут до прибытия дежурного автобуса. Эти минуты он оставлял „старшим товарищам” для бытового трепа и светлых воспоминаний. Сам при этом углублялся в журнал посещаемости и ленинский цитатник с мудрыми мыслями на все времена.
Как только Игорь начинал заветную фразу „на этом, дорогие товарищи, разрешите…”, ветераны дружно сбивались в кучку, рассаживались на столах и закуривали, несмотря на категорический протест некурящего Померанцева. Через минуту-другую благодушной болтовни они непроизвольно обращались к волнующей всех теме пускового строительства. И сразу же их голоса начинали вибрировать, напрягаясь до хрипоты. Они были раздражены пусковой неразберихой, низкой дисциплиной подчиненных, неоперативностью строителей и проектных институтов.
— Берия на них нет, честное слово! — говорил Анатолий Ефимович с явной ностальгией. — Или Ванникова, на худой конец.
— Вот именно! — поддерживал Василенко. — Уж они бы вывернули здесь кое-кому задницу наизнанку. Вчера спрашиваю бригадира монтажников ясно и четко: „Когда закончишь монтаж щита?” А он мне мямлит: „…Я не знаю точно… Надо подумать… Надо согласовать”… с хрен знает каким-то Аркадием Петровичем. Тьфу!
Их мысли возвращались в далекие сороковые годы, когда строился их родной плутониевый комбинат в Челябинске-40. То был очаровательный мир полной творческой самоотдачи. И заработки, и здоровье, а часто и сама жизнь были не в счет по сравнению с искренним желанием выполнить в срок Правительственное Задание. Жестокая несправедливость тех лет обошла ветеранов. Они вспоминали чуть ли не с восторженным одобрением о старых методах работы с подчиненными.
Анатолий Ефимович хорошо помнил, как проводил в Челябинске важные оперативные совещания легендарный Ванников…
Борис Львович Ванников был типичной фигурой сталинской эпохи. Перед войной он занимал пост наркома вооружений. За две с половиной недели до начала войны его, генерал-полковника инженерно-артиллерийской службы, наркома важнейшей отрасли, лично знавшего Сталина по многочисленным совещаниям в Кремле, арестовали, как мелкого воришку, и без всяких объяснений бросили в глухую одиночку. Спустя полтора месяца, уже после начала войны, Ванникову передали указание Сталина „изложить свои соображения по вопросу срочного увеличения производства вооружений”. Борис Львович работал в камере несколько дней. Его докладная записка понравилась Сталину. Он выпустил Ванникова из тюрьмы, назначив наркомом боеприпасов. Борис Львович до конца жизни беззаветно и преданно служил своему Палачу-освободителю, игравшему роль Великого Вождя пролетариата. Свою совесть Ванников успокаивал тем, что служит не диктатору, а своему народу. В этом была своя диалектика. Так рассуждали многие в те годы…
В августе 1945 года, после первых атомных бомбардировок в Японии, на заседании еще не распущенного Комитета обороны были сформированы руководящие органы для решения урановой проблемы в СССР: Специальный комитет и Первое Главное Управление (ПГУ). Председателем комитета Сталин утвердил Берия, а начальником ПГУ был назначен Ванников. Оба органа получили чрезвычайные, практически ничем и никем не ограниченные полномочия. Главная цель — быстрейшее создание атомной бомбы.
В 1947 году решение проблемы зависело от успешного пуска первого промышленного реактора”А” („Аннушка”) в закрытом городе Озерске (Челябинск-40). По указанию Берии Ванников и Курчатов жили в „сороковке” безвыездно. Вплоть до получения первого оружейного плутония. Оба находились тогда под жесточайшим прессом, фактически головой отвечая за этот первый реактор…
И вот сейчас, в семьдесят первом году, Анатолий Ефимович вспоминал о том, как в те времена проводил совещания „железный Ванников”…
Среди технических участников совещания всегда сидели два полковника госбезопасности. Они не вмешивались в ход совещания. Они просто присутствовали. Но бывали случаи, когда по знаку Ванникова они подобострастно вскакивали и молча сопровождали провинившегося на выход, прямо к машине. Шофер заводил двигатель при виде выходящих из здания, не дожидаясь посадки подконвойного. Маршрут был один. Тюремные камеры в „сороковке” всегда находились в полной готовности.
Любимый вопрос Бориса Львовича, обращенный к неисполнительному или нерадивому подчиненному, был бесхитростным, но гневным и грозным:
— Дети есть? — спрашивал он неожиданно. После утвердительного ответа или понурого молчания провинившегося продолжал:
— Так вот: не выполнишь задание к концу недели — не увидишь их больше!
Иногда, если особенно сильно горячился, добавлял:
— И жалуйся тогда кому хочешь. Хоть Берия. Хоть самому Сталину! Понял?
И только один-единственный раз Тимофеев слышал неожиданное продолжение этой тирады, произнесенное тихим голосом:
— А мне вот жаловаться некому. С меня Сталин спрашивает так, как вам и не снилось. Так что не обижайся.
И ведь не обижались. Уважали. Анатолий Ефимович и Глеб Борисович бережно сохраняли это уважение и по сей день. А вот Берия ветераны вспоминали с трепетом и неостывшим страхом. Лаврентий Павлович был не то чтобы круче Ванникова, а, пожалуй, мрачней и зловещей. Во время его инспекционных поездок в „сороковку” дрожали все, от простого прораба до директора комбината. Да и у Ванникова, Курчатова и Доллежаля (главного конструктора „Аннушки”) тряслись поджилки. Берия знал о том страхе, который испытывали люди в его присутствии, и считал его полезным для дела: дрожащий человек всегда работает лучше и воодушевленнее.
Весной сорок седьмого барахлили железные дороги. Строители жаловались Лаврентию Павловичу во время его первого приезда в Озерск на задержку драгоценного оборудования. Берия отреагировал моментально. Он „предложил” министерству путей сообщения немедленно ввести специальную серию вагонов с грузами для Челябинска-40. Скорость передвижения грузов должна была быть со дня распоряжения не менее 400 километров в сутки. Парочку железнодорожных служащих расстреляли за невыполнение этого указания. Зато уже в следующем месяце в „сороковку” поступило в пять раз больше вагонов, чем до этого. Берия считал, что без жертв большого дела не сотворишь. Он хорошо усвоил русскую пословицу про лес и щепки.
Некоторые ветераны „сороковки”, как и многие руководящие работники ПГУ, считали Лаврентия Павловича неплохим организатором промышленности. Но, с другой стороны, трудно ли быть „хорошим организатором”, когда перед тобой вся страна на коленях? Потому и темпы на первой атомной стройке были ударными. Весной сорок седьмого еще рубили котлован в скальной породе. А летом сорок восьмого реактор „А” уже начал накапливать первый боевой плутоний. Конечно, строителей тогда нагнали побольше, чем сейчас в пустыню Мангышлака. Одних заключенных работало около семидесяти тысяч.
Тимофеев не мог забыть:
— А какие были заключенные! Пальчики оближешь! Плеханова цитировали страницами. Шекспира декламировали. И сознательные были. Патриоты! С такими зэками можно было горы свернуть.
И после паузы раздраженно закончил:
— А сейчас что? Уголовники, ворюги и бандиты. На них даже смотреть страшно.
Игорь молчал во время этих шумных, торопливых и сумбурных воспоминаний челябинских ветеранов. Но в душе никак не мог согласиться с ними. Ему казалось, что вежливым и уважительным приказом можно добиться от подчиненных несравненно больше, чем угрозой и страхом. „Да и время было другое, — думал Игорь. — Тогда стране и ее вождю срочно была нужна атомная бомба”.