Мечта рабов: базар, на котором можно купить себе господина.
Станислав Ежи Лец
Самое лучшее время года в этих краях – весна.
Равнина подбиралась к самым горам, пылая тысячами диких маков. Воздух, напоенный свежестью трав, врывался в легкие, пьянил и будоражил. Вдалеке, подернутая голубой дымкой гряда, отделенная от поверхности земли колеблющимся озерцом миража, казалась отсюда уходящим за горизонт караваном кораблей.
Уже по ту сторону границы в небо упирались седыми головами настоящие горы.
По обочине дороги, блестящей черной змейкой брошенной в беспокойные под порывами свежего ветра алые волны, несколько всадников уверенно неслись к границе. Ноги низкорослых, но крепко сбитых среднеазиатских лошадок, мчащихся галопом, сшибали на полном скаку лепестки маков, оставляя за собой полосы полегших трав.
На равнине, до самого горизонта не было видно ни единой живой души. Если кто-нибудь и мог их видеть, то лишь издалека, вооружившись мощным биноклем. Обладай он таковым, разглядел бы, что всадников было четверо, и что самое любопытное – один из них следовал за остальными, скорее всего, не по собственной воле. Иначе как можно было бы объяснить длинный аркан, протянувшийся к нему от седла впереди скачущей лошади.
Вскоре местность изменилась. Из плоской, как блюдо, на котором в караван-сараях подают плов с горячими ароматными лепешками, степь стала напоминать собранное в складки одеяло, сотканное из рыжей верблюжьей шерсти.
Дорога пошла в гору, и лошади замедлили бег. Из асфальтовой дорога как-то незаметно превратилась в грунтовую, и всадники, уже не опасаясь за подковы своих лошадей, переместились на нее.
Спустя полчаса дорога стала серпантином вскарабкиваться на невысокое нагорье – всего-то сотни три метров. Но и этого было достаточно, чтобы, приостановившись на очередном изгибе, обозреть простирающийся под ногами необъятный простор. Насколько хватал глаз, не было видно следов человеческого жилья, и только бесконечное море ковыля с алыми, как капли крови, вкраплениями маков простиралось до горизонта.
Всадники дали лошадям перевести дух, окидывая взглядом судя по всему хорошо знакомую им картину. Затем уже рысью тронулись дальше, в сторону пока не видимого отсюда кишлака.
Через несколько минут они перевалили через пригорок. Дорогу обступили сложенные из плоских грубо отесанных камней дувалы. Такие же, наверно, были здесь и сто и тысячу лет назад. Неумолимое время вынуждено было остановить свой бег, потерпев поражение в этой забытой богом дыре.
Копыта погружались в толстый слой пыли, почти полностью поглощавшей звуки. Уставшие кони шли не спеша, вздымая при каждом шаге крошечные белесые вихри. Вокруг было совершенно безлюдно.
Двигаясь среди убогих одноэтажных домиков, группа приблизилась к окруженному высоким забором, особняком стоящему дому. Он возвышался над другими домами и был самым большим и богатым в селении.
У ворот, гордо взирая на окружающий мир, как на страже, стоял здоровенный верблюд.
Верблюд жевал, размеренно двигая своими плоскими челюстями.
Ворота открылись, впустив кавалькаду во двор с тутовыми деревьями, растущими из утоптанной, плешивой и бугристой, как голова старика, почвы.
В тени одной из шелковиц стоял дастархан солидных размеров; рядом дымил самовар, размалеванный яркими цветками на пухлых боках – очень русский. Из дома доносились заунывные звуки зурны и тара.
Напротив дома, под навесом, отсвечивал серебром «гелендваген». Из-за этого и еще, пожалуй, угловатости форм он напоминал катафалк. Вокруг этого яркого представителя современных, почти космических технологий, важные, как депутаты Государственной Думы, паслись два жирных индюка в окружении десятка мелких суетливых кур. Куры нервно бросались друг к другу, стоило одной отковырять в бесплодной глине дворика какую-нибудь куриную снедь. Индюки же, в силу присущих им природных качеств, будучи обреченными создателем к постоянной тупой обязанности сохранять собственное достоинство, неизменно опаздывали, хотя и предпринимали энергичные попытки поучаствовать в пиршестве.
Среди чуждых ей пернатых, не проявляя к последним ни малейшего интереса, бродила собака, напоминающая из-за противоестественной худобы скорее змею на четырех длинных щупальцах, нежели любимое человеком домашнее животное.
В этой мизансцене «Гелендвдваген» выглядел, мягко выражаясь, неуместным.
Однако настало время уделить внимание благопристойному обществу, облюбовавшему себе место за вышеупомянутым дастарханом.
Итак, во главе на самотканой циновке, скрестив коротенькие ножки под нависающим на них брюшком, восседал мужчина средних лет. По всему было видно, что хозяин здесь – именно он.
В стороне в казане солидных размеров с округлым дном остывал недоеденный плов, над которым повис рой суматошных мух, разбавленный несколькими медлительными, как монгольфьеры, осами. Насекомые время от времени пикировали в казан и, подхватив невидимую невооруженным глазом добычу, снова возвращались в свою стаю.
Глаза хозяина были полузакрыты. Одной рукой он перебирал четки из темно-зеленого камня, напоминающего малахит. Каждый камень был оправлен в миниатюрную витиеватую золотую розетку. В другой руке пребывала пиала с дымящимся чаем. Шумно втягивая воздух вместе с горячей жидкостью, чтобы не обжечь губы, он смаковал зеленоватый напиток. По всем признакам, занятие это было ему по душе.
Вокруг расположилось несколько мужчин разного возраста – от совсем молодых до истинных старцев – также отдающих должное чаепитию. Они вели неторопливую беседу. Разговор велся на дари.
Когда в створе ворот показалась кавалькада всадников, головы в тюбетейках дружно повернулись в сторону прибывших. Один лишь хозяин остался сидеть неподвижно. Он сытно рыгнул, вытер рукавом халата губы, и недовольно промолвил:
— Я весь превратился в слух, Омар. Не отвлекайся, прошу тебя. Ты так и не ответил – сколько тебе еще нужно времени, чтобы оплатить долг за товар? – голос у него был высок для мужчины да к тому же дребезжащий.
— Я хотел бы, чтобы достопочтенный Нурулло дал мне еще одну неделю, – ответил почтительно тот, кого назвали Омаром.
— Не изменяет ли тебе память, Омар? Ты уже просил у меня неделю отсрочка, – сказал тот, кого назвали Нурулло. Слово «отсрочка» выскочило у него по-русски в именительном падеже.
— Это в последний раз, Нурулло-бузург, клянусь Аллахом!
— Не стоит беспокоить Аллаха по такому ничтожному поводу, Омар. Ты не мальчик... – он помедлил и коротко закончил: – ...уже.
— Прости, Нурулло-бузург, – извинился Омар, – но ты же знаешь, эти бешеные псы, пограничники, озверели – слово «пограничники» он также употребил по-русски.
— Знаю, знаю, Омар… Совсем потеряли совесть. Очень много берут, шакалы и дети шайтана. Если так дальше пойдет, торговля умрет сама собой. Эти шайтаны не понимают, что опрокидывают казан, из которого сами же и едят, – посокрушался Нурулло, цокая языком. – Ну, хорошо, что с тобой поделаешь. Всемогущий Аллах видит мою доброту. Даю тебе еще одну неделю.
Все время, пока продолжалась эта беседа, прибывшие всадники, успевшие спешиться и привязать коней, почтительно стояли в стороне. И когда Нурулло соизволил поворотить голову в их сторону, двое из группы вытолкнули вперед молодого парня. Парень, морщась, потирал запястья, натертые веревкой...
Нурулло некоторое время молча смотрел на него. Потом укоризненно покачал головой и тоном наставника, отчитывающего нерадивого ученика, изрек:
— Хафиз-йон, скажи, разве не передал нам Пророк слова Аллаха, который сказал: «О рабы Мои, все вы останетесь голодными, кроме тех, кого накормлю Я, так просите же Меня накормить вас и Я накормлю вас!».
Мужчины, почтительно внимающие его словам, с готовностью покивали. А Нурулло тоном муллы, читающего хадис своей пастве, продолжал декламировать дальше, время от времени косясь на окружающих.
— И разве ты забыл, Хафиз, что он еще сказал: «О рабы мои, вы останетесь нагими, кроме тех, кого Я одену, так просите же меня одеть вас, и Я одену вас!».
Мужчины снова дружно потрясли бородами. Хафиз стоял молча, насупившись.
А Нурулло продолжал:
— И знаешь, что самое главное, что ты позабыл, Хафиз-йон? Молчишь?! Так я тебе напомню! Аллах сказал: «О рабы мои, поистине никогда не сможете причинить Мне вред, ни принести пользу!». Иголка, опущенная в море, вытеснит его из берегов больше, чем ты можешь сделать для меня, Хафиз-йон.
— Воистину неисчерпаем оазис твоей мудрости, почтенный Нурулло! Как хорошо ты знаешь Сунну, – восхищенно запричитали присутствующие, а объект этой «тонкой» лести снисходительно усмехнулся и воодушевленно продолжил сокрушаться, обращаясь уже ко всем:
— К сожалению, молодежь перестала уважать древние обычаи. Скажите, почтенные, кто сейчас прилежно изучает Коран? Все только считают себя правоверными, а на деле... Й-й-эх, – коротко йэхнул Нурулло. – Нет больше почтения к сединам! Разве в наше время мы могли перечить старшим? А? Не помнят сегодня люди сотворенного добра... Нет, не помнят...
Он тяжко вздохнул и погрозил пухлым пальцем парню. Потом оглядел сидящих, как бы приглашая их вместе с ним полюбоваться на этого типичного представителя семейства неблагодарных.
— Что! Молчишь? Нечего сказать?
Не силен был в богословии йон, иначе напомнил бы почтенному Нурулло-офо, что процитированный им хадис был хадисом со слабым иснадом, а следовательно, не совсем достоверно было известно, действительно ли вложил господь сказанное в уста Пророка. Кроме того он возразил бы: негоже сравнивать себя, Нурулло-офо, с Великим и Всемогущим Аллахом.
Но бедный Хафиз промолчал. А Нурулло всё воспитывал:
— Вот ты, Хафиз... Разве ты не помнишь, с чьих рук вы с Абулькасимом, братом твоим, ели и пили, пока не подросли?
Он опять потряс перед ним ладошкой, сложенной лодочкой, видимо для того, чтобы молодой человек хорошенько рассмотрел то, из чего ел и пил все эти годы, однако, не дожидаясь ответа, сощурился и продолжил свою проповедь:
— Разве тебе не рассказывала твоя бедная хола, когда ее сестра, твоя мать, оставила вас одних на этом свете, а сама удалилась в рай вместе с твоим отцом, да покоится с миром прах этих добрых людей? У твоей тетки, у самой, было пять ртов... Так разве не поведала она тебе как валялась в пыли у моих ног, умоляя о помощи? Разве не сказала, как я приказал поднять ее, бедную женщину, как успокоил ее: «Да превратит меня Аллах в гадкую жабу, которая прозябает в грязном болоте?! Да лишит он меня всех волос на моей голове! Да пошлет мне господь самые суровые испытания, если я откажу тебе в помощи. Отныне, Дария-апа, ты ни в чем не будешь знать нужды, а дети твои будут всегда сыты и одеты!». Вот что сказал я тогда бедной женщине. Разве она не целовала мне руки, обещая, что никогда не забудет милости, которую я совершил по отношению к вам? Разве не воспитала она вас с братом в уважении к тем, кто пришел на помощь в трудную минуту? Разве не учила она вас делиться тем, что имеете с бедным Нуруллой, который помогает всем обездоленным, когда вырастете и станете мужчинами? Она поклялась мне, что день и ночь будет молить Всевышнего, чтобы он отблагодарил меня. Нехорошо... Ой, нехорошо...
Хафиз молчал, уставившись в землю. А Нурулло все продолжал держать свою нравоучительную речь:
— И в знак благодарности ты решил, как трусливый шакал, удрать от меня? Разве так поступают мужчины, йон? – вздохнул он и заключил: – Согласно нашим обычаям ты должен отработать свой долг.
Он сделал паузу. Между чахлых деревьев сада, который и садом-то можно было назвать с большой натяжкой, повисла тишина, изредка нарушаемая звуками втягиваемого чая – в жару чай сначала греет, зато потом охлаждает.
Не дождавшись ответа, Нурулло обратился к пленнику:
— Ходят слухи – Абулькасим в Москве?
— Не знаю! Он старший, передо мной не отчитывается, – огрызнулся Хафиз.
— Знаешь, – уверенно возразил Нурулло, – по глазам вижу – знаешь! От меня сбежал брат твой. Долг отдавать не хочет. И жена его, эта узбечка, Малика, за ним убежала.
— Не знаю я, клянусь, – взмолился в отчаянии юноша.
— Не надо клясться, йон. Не хочешь говорить – не надо.
Его голос немного подобрел. Он прищурился, глядя на Хафиза, и произнес с деланным безразличием:
— Ну да все равно... Есть хорошая мудрость: гардани хамро шамшер намебурад[47]. Отработаешь и за брата. Так ведь у нас принято? А, йон? Брат отвечает за брата. Тем более вы с ним близнецы. И кто из вас старший, тоже один аллах знает. А не ты ли старший и есть? Как же не помочь братишке...
Нурулло отвалился на подушки. Допив чай, он не перестал перебирать четки. Расшитая золотой нитью и жемчужными завитками темно-синяя тюбетейка сбилась на затылок, выдавая полное отсутствие волос. Кончик носа и лоб покрылись мелкими бисеринками пота – это чай, пройдя через тело Нурулло-бузурга, вышел на поверхность его кожи.
— Послушай, Хафиз-йон, всё не так плохо. Есть у меня для тебя одна работа. Я слыхал, что ты неплохой шамшербоз?[48]
— Да, любили с братом по праздникам, когда...
— Вот и хорошо, – перебил Нурулло и хихикнул: – Спортсмены значит!.. Есть у меня один хороший человек. Очень важный... и богатый. В Москве живет, спорт тоже любит. Любит устраивать соревнования. Вот и поработаешь у него. Хорошие деньги платит. Поработаешь полгода за себя и полгода за брата. Всего год получается. А если брат объявится, то в полгода уложитесь вместе... Хотя, извини, я не спросил – может быть, ты готов заплатить долг за него? А?
Парень промолчал, по-прежнему угрюмо уставившись себе под ноги. Нурулло скособочил голову и приставил раструбом ладонь к своему уху:
— Что-то я не слышу ответа. Неужели Всевышний лишил меня слуха. Так есть у тебя деньги или нет, йон?
— Нету у меня денег, – мрачно произнес Хафиз и, вскинув голову, с мольбой в голосе добавил: – Но я верну! Дай мне еще год, Нурулло-офо, и я верну. За себя и за брата верну.
— Вот видишь – нету у тебя денег... А я тебе предлагал у меня работать. Ты не захотел. И брат твой тоже не захотел. Гордые вы с братом... А согласись вы – были бы деньги.
Он вздохнул, сокрушаясь непутевости парня и всем своим видом показывая, как трудно ему за всем уследить, обо всех заботиться – вот и за этими легкомысленными мальчишками тоже... Ох-х-хо-хо, сколько же можно тащить людей в рай на аркане! Тащишь их, тащишь, а они упираются, дураки.
— Я тебе два раза поверил, йон. В третий раз не могу. Извини... Плохой пример для других будет.
Поднятием руки Нурулло призвал присутствующих присоединиться к его мнению. Те снова послушно потрясли бородами.
— Вот видишь – все так думают. Ничего, год быстро пролетит. Мы в армии и то дольше служили. Целых три года. А там похуже было, Хафиз-йон. Вы, молодые, не знаете...
Он отогнал тяжелые воспоминания и кряхтя поменял позу.
— О жене не беспокойся. Я позабочусь, присмотрю… Люди говорят, она беременна. С нами останется... будет в безопасности. Аллах милостив – отработаешь, вернешься, сыну почти год будет. Баходур будет, как отец! Ха-ха-ха... – рассмеялся он. – Знаешь, как у нас мудрые люди говорят? Бахар барф аб миже…[49] Время придет – и твой снег растает, Хафиз. Всё хорошо будет…
Окружающие поддержали. Им тоже показалась заслуживающей внимания история о человеке, уехавшем в чужие края бездетным, а возвратившимся настоящим отцом. Прямо, как в пользующихся популярностью у местного населения индийских кинофильмах.
В этот момент вдали над пригорком, хорошо видным из двора, возникло облачко пыли. Оно быстро росло, приближаясь.
Охрана забегала по двору, на ходу щелкая рациями, бубня позывные и отвечая сквозь «белый» шум невидимым сотоварищам. Один, главный, обежал дастархан, и шепнул на ухо Нурулло:
— Урус приехал, Нурулло-офо.
Нурулло кивнул и сделал едва различимый знак людям, охранявшим Хафиза, означавший: «отведите в сторонку пока».
Тем временем серебристый (любимая масть здешних дехкан) сухопутный крейсер производства знаменитого японского автоконцерна дельфином нырнул во впадинку между дувалами и скрылся из глаз, чтобы тотчас вынырнуть опять. Через минуту послушно распахнувшиеся ворота впустили его во двор.
К джипу уже бежали люди. Передняя дверь распахнулась, с места пассажира чуть ли ни на ходу выпрыгнул квадратный хлопец и рванул заднюю дверь на себя. Из затемненного прохладного чрева машины выбрался приезжий.
Подчеркнуто замедленные движения выдавали степень важности прибывшего. Был он облачен в свободного покроя синий пиджак; из-под небрежно расстегнутой верхней пуговицы светлой рубашки под горлом виднелась футболка; голову украшала морская фуражка. Под носом у господина этого красовались пышные седоватые усы.
Нурулло хоть и приподнялся, но, сохраняя достоинство, остался поджидать гостя у дастархана. И только когда приезжий, кивнув охране оставаться у машины, подошел к столу, хозяин радушно распахнул объятья.
— Субхатон ба хайр, рафики Матвей! Хайра макдам[50], – приветствовал он вновь прибывшего.
— Салом, Нурулло-офо, – прозвучало в ответ. – Однако, далеко ты забрался!
— Что поделаешь, уважаемый Матвей Петрович, – на чистейшем русском ответил хозяин. – Как там в вашей песне поется – «Не слышно шума городского, на Невской башне тишина?» Здесь, Матвей, нет ни электричества, ни телефона. Ничего нет... Даже кишлак этот не существует! Его нет на карте. Как пятьсот лет назад. Зато здесь спокойно. Я здесь хозяин – что хочу, то и творю! А электричество? Вон, смотри, своя электростанция, дизельная. Телефон, сам знаешь, не проблема. Вот, хочешь Москву набрать? Возьми мой, спутниковый. И потом, ты же знаешь, я отсюда только делами руковожу. Отдыхаю в другом месте, ха-ха...
— Понятно, – согласился Матвей Петрович, оглядывая эту своеобразную «ставку верховного главнокомандования».
Затем хозяин, следуя восточному этикету, засыпал дорогого гостя вопросами, имеющими цель показать, насколько глубоко его беспокоят состояние здоровья, учебы, дел родных и близких Матвея Петровича, равно как и другие семейные новости. Он расспрашивал настолько подробно, как будто его скрепляла с этими людьми даже более прочная и многолетняя дружба, чем, собственно, с самим гостем.
Когда выяснилось, что в ближайшее время кровным, а также и другим родственникам гостя ничто серьезное не угрожает, с дознанием было покончено, и Нурулло спросил:
— Надеюсь, путь был легким и приятным? У нас хорошо в это время года.
С этими словами он обвел широким жестом уныло раскинувшийся за забором пыльного цвета ландшафт, не отягощенный, насколько хватал глаз, ни единым деревцем.
В область, очерченную его жестом, попали также и куры с индюками, которых успел заинтересовать и второй объект на четырех колесах, бросивший якорь рядом с первым. Птицы деловито окружили двух телохранителей Матвея Петровича, легкомысленно считая их неодушевленными предметами. И не удивительно – они стояли так же неподвижно, как стоят часовые у Мавзолея на Красной площади или их коллеги с миниатюрными «стогами» то ли из овечьей, то ли из чисто медвежьей шерсти на головах у входа в Букингемский дворец.
Матвей Петрович уверил хозяина, что дорога была приятной, и в свою очередь учтиво озаботился: не грозят ли какие-либо неприятности родным и близким почтенного Нурулло. Когда выяснилось, что эти тоже, по примеру его собственных, обладают завидным здоровьем, везением в делах, имеют непревзойденные успехи в учебе и ни на что не жалуются, с официальной частью было покончено.
— Сейчас чай попьем, потом кушать будем, – успокоил Нурулло, предположительно голодного с дороги, гостя.
Он кивнул в сторону нескольких парней, хлопотавших вокруг ягненка, примирившегося, судя по тоске во взоре, с неизбежностью скорой кончины и по этой причине не предпринимающего ни малейших попыток к завоеванию свободы. Он покорно дожидался минуты, когда остро отточенный нож перережет, готовую уже разорваться тонкую нить, пока еще связывающую его с этим миром. Может быть, он вспоминал свою мать, и перед мысленным взором промелькнула вся его недолгая жизнь. Никому не дано знать, что чувствует несчастное животное в такие трагические минуты. Глаза, с укоризной взирающие на своих палачей, не взывали к великодушию, не вымаливали пощаду, – в них затаился безмолвный укор всему человечеству, приобретшему в процессе эволюции отвратительную и исключительно вредную для ягнят привычку поедать их.
— Смотри, какой баран там лежит. Хочет, чтобы мы его скушали, ха-ха, – пошутил Нурулло.
Весь его вид говорил о равнодушии к жизни и смерти этого существа. Другое дело сам барашек: если бы он понимал человеческую речь, то вряд ли такая шутка ему понравилась.
Вот так кардинально могут отличаться взгляды на «добро» и «зло» тех, кто ест, и тех, кого едят…
После чая стороны приступили к переговорам, к тому, собственно, ради чего Матвей Петрович и притащился в эту дыру.
— Мы с нетерпением ждем твоего рассказа, дорогой Матвей Петрович. Что нового в столице, как поживает наш дорогой друг, твой хозяин?
Он сделал ударение на последнем слове.
— А, Марлен-то? Жив-здоров, – подчеркнуто панибратски по отношению к своему боссу парировал выпад хитрого азиата Матвей Петрович. – Передавал привет. Кстати, еще кое-что... Передал тебе скромный подарок.
Он щелкнул средним и большим пальцами в сторону типов, скучающих в тенечке у автомобиля. Один из них отделился от машины и направился к собеседникам с черным атташе-кейсом, который он с каменным лицом передал боссу. Матвей Петрович взглядом отослал его и извлек из портфеля коробку. Корона о пяти зубцах, увенчанных маленькими шариками на остриях, красовалась на ее крышке.
Представляете, как изменилась жизнь?! Кто бы мог подумать еще каких-нибудь двадцать лет назад (когда о знаменитом бренде знали едва ли несколько человек в стране, да и то – по книжкам)… так вот – кто бы мог предположить, что в глухом горном ауле на краю света найдутся люди, знакомые с этим знаком, символизирующим богатство и власть. Зна;ком, который ассоциируется скорее с полями для гольфа, кинозвездами, кабриолетами, роллс-ройсами, шикарными красотками, бассейнами с бирюзовой водой, яхтами, бороздящими лиловые волны, антикварными интерьерами и другими атрибутами сладкой жизни? И вот на тебе! Оказывается, есть такие люди и в горах, где ныне живущие помнят еще времена, когда и электричества-то в домах не было!
Наш почтенный Нурулло хорошо знал этот знак. Его коллекция уже насчитывала несколько «ролексов», но пополнить ее еще одним он был решительно не против. А что касается данного экземпляра, то, зная не первый год Марлена Марленовича, Нурулло не сомневался – дешевку не подарит!
В то же время восточный дипломат хорошо разбирался в хитросплетениях современных деловых отношений и понимал, что такие подарки просто так не преподносят, – вот почему, принимая его и расточая дифирамбы в адрес своего друга, он насторожился, напряженно соображая: что же на сей раз понадобилось русскому.
— Чем обязан такому столь же изысканному, сколь и дорогому подарку? – спросил он, продолжая поцокивать языком, примеряя на руку вытащенные из коробки часы.
— Марлен не забыл – в этом месяце почтенный Нурулло будет справлять свой юбилей.
— Да, да... Марлен Марленч не может забыть про такой, – неожиданно заговорил с восточным акцентом Нурулло.
— Марлен никогда не забывает памятных дат...
— Нурулло тоже не забывает. Обязательно буду на банкет. Говорят – весело будет. А, Матвей-офо? Говорят, Марлен опять придумал замечательный передставлений.
— Будет весело, – как-то вовсе невесело подтвердил Матвей-офо.
— Ты привет передавай, Матвей-офо. А у меня тоже кое-что есть дыля твой хозяин.
Он повернулся и посмотрел в направлении ожидающих приказания трех верзил в халатах, стоящих в отдалении и не спускающих с собеседников глаз. Один из них тотчас бросился к дверям дома, а через минуту показался в сопровождении двух человек, несущих внушительных размеров предмет.
Им оказался сундук, обтянутым зеленым бархатом. Нурулло подал знак, приказывая открыть его.
Те, кто когда-либо покупал столовые наборы в таких, знаете, чемоданчиках, непременно поразился бы сходству внутреннего устройства сундука с этими очень полезными в хозяйстве, предметами. Только вместо ножей, вилок и ложек в ячейках тусклым блеском отсвечивали с полтора десятка мечей самой разнообразной формы.
— Вот, посмотри, – сказал Нурулло на ставшим снова безукоризненным русском языке, что было совсем неудивительно для бывшего выпускника московского вуза, – это то, что заказывал Марлен. Их собирали не один десяток лет.
Любовно погладив ладонью эфесы, он продолжил:
— Марлен знает толк в оружии. Он оценит. Все настоящие. Вот эта и эта – больше двести лет.
Нурулло опять стал коверкать русские слова, и было непонятно, для чего он это делает.
— Посмотри Матвей-офо. Вот этот – сулаймани, а эта – маррихи. А эта – хинди. Видишь, какая у него клинок, изогнутая, как турецкий ятаган. Вот эта, большой, называется караджури, а эта – легкий, как пушок – муваллад. Смотри, нигде больше не увидишь. Этот мечи ковали наши предки. Вот йеменский меч – йамани, гладкий, зеленоватый цвет... А на конце, видишь, белый знаки. А вот эти – ханифи, мисри, нармахан, бахри, насиби, кали, – перечислял он типы мечей.
— Действительно, впечатляет, – оторвал, наконец, глаза от ящика завороженный Матвей Петрович. – Ну, и на сколько же потянет твоя коллекция, Нурулло-офо?
— Сущие пустяки. Думаю, договоримся, – затараторил в ответ хитрый азиат.
— Говори Нурулло, сколько?
Нурулло сделал знак людям, чтобы отошли. Те мгновенно повиновались. Когда они остались наедине, он, соблюдая дополнительные меры секретности, наклонился к уху Корунда и что-то прошептал.
— Ого! – невольно воскликнул гость, как только услышал это «что-то». – Ты хочешь сказать, Нурулло, – он даже опустил вежливое «офо», – что эти тесаки стоят...
— А-а-а!.. – с нарастающей, как у гудка приближающегося поезда, громкостью взвыл Нурулло, – да простит тебя Аллах! Зачем говоришь «тесаки», а!? Хорошо Марлен не слышит. Мудрый Омар Хайям сказал, что человек без меча похож на мужчину без детородного члена, неспособного к продолжению рода!
— Ладно, ладно, Нурулло. Не обижайся, ради бога, – примирительным тоном поспешил успокоить его Матвей Петрович.
— Зачем обижаться. Нурулло не обижается. Дело есть дело. Набери Марлена. С ним поговорю. У меня спутниковый, вот, бери.
— Я позвоню, позвоню. Но давай сразу по всем вопросам...
— Ты подожди, Матвей, не спеши. У нас так не принято. Сначала покушаем, чай попьем, – сказал Нурулло.
Он снова подозвал жестом одного из своих людей, и тот подошел, протягивая хозяину ящичек из черного дерева с замками из потускневшего от времени желтого металла. От ящичка веяло древностью. Нурулло открыл футляр и извлек из него короткий прямой меч с широким клинком.
— Такой у нас называется «димашки». По-вашему, Матвей, дамасский. Видишь, какая сталь – с узорами. Сейчас таких не делают. Этот меч принадлежал Искандеру Зулькарнайну!
С этими словами он передал меч гостю.
— Искандеру… кому?
— Так у нас называют Александра Македонского.
— Так уж – самого Александра Македонского? – недоверчиво прищурил глаз Матвей Петрович.
— Почему не веришь? – обиделся Нурулло.
Матвей Петрович присмотрелся. Действительно, по клинку шли едва заметные разводы. Огромный синий камень венчал верхушку рукояти.
— Жемчужина коллекции, Матвей.
— И сколько же стоит эта жемчужина? – в вопросе Матвея Петровича послышалась скрытая ирония, очевидно означающая: «Понимаю, понимаю, сейчас что-нибудь этакое с пятью нулями». Но ответ Нурулло несколько озадачил его:
— Этот меч не продается, – сказал тот, положив меч на дастархан. Матвей Петрович почему-то подумал, что он врет.
— Так уж и не продается? – в голосе Корунда прозвучала нескрываемая ирония. Про себя подумал: «Ну-ну, начинается. Так и знал. Решил цену набить, хитрая задница».
Но Нурулло неожиданно, без привычного восточного словоблудия, произнес:
— Это мой подарок Марлену. А цену ему он знает не хуже меня.
Ответ был неожиданным, но хорошо зная Нурулло, Матвей Петрович ни минуты не сомневался, что мошенник наверняка включил цену «подарка» в коллекцию.
«Еще и гордится своей махинацией, чучмек, бизнесмен хитрожопый. Ну, да простит его бог... Вернее аллах. Базар есть базар».
Вот такие мысли бродили в черепной коробке у Матвея Петровича, рассеянно поглядывающего на масляную и плоскую, как блин, физиономию Нурулло.
Принесли шашлык. Кусочки на коротких вертелах были крошечными. Сочное мясо таяло во рту. Матвею Петровичу ни с того ни с сего вдруг вспомнились крупные, как сливы на московских рынках, глаза ягненка, еще час назад с мольбой взиравшие на него.
А Нурулло, глядя на сосредоточенно жующего мясо Матвея Петровича, размышлял так:
«Вот, приехал этот гяур из своей Москвы и хочет меня, Нурулло-бузурга, обхитрить... Объегорить, как они сами говорят, эти гяуры. По дешевке хочет товар получить… Марлен денег на такие вещи не жалеет … А Матвей – жлоб! Наверняка хотел сжульничать – себе в карман экономию! Не-ет, еще никому не удавалось перехитрить Нурулло...». – Он вздохнул: – «Как мясо жрет, а... Жри, жри настоящую еду, Матвей, пищу пастухов, а не пластиковое ваше говно из супермаркета... Приедешь в Москву – передай, если сможешь, каков на вкус только что зарезанный ягненок! А меня, – да и Марлена, кстати, – не пытайся обмануть!».
Эти мысли в голове Нурулло пронеслись на чистейшем русском языке.
Когда ритуал поедания безвременно почившего барашка завершился, Матвей Петрович поблагодарил хозяина за вкусную еду, похлопал себя демонстративно по заметно округлившемуся животу, поулыбался, поухал, покрякал, всем своим видом давая понять, что давно не едал такого.
Настало время перейти к главному.
— Нурулло, – осторожно начал Матвей Петрович, – Марлен ждет товар. Ты обещал подобрать...
— Знаю, знаю, – перебил Нурулло. – Все сделал, как обещал, – подал он знак своим «дехканам».
Те засуетились и куда-то убежали, а через минуту появились с тремя парнями.
— А вот и наши баходуры, – по-хозяйски оглядывая их, сообщил Нурулло. – Посмотри, Матвей, какие! Мой товар никогда второй сорт не бывает. Все – спортсмены. Сильный, ловкий, харашо дерутся. На всех праздниках чемпионами были...
Нурулло расхваливал товар, а Матвей Петрович слушал его треп вполуха, не воспринимая слишком серьезно, – всего лишь обязательный восточный ритуал, заведенный в здешних краях с незапамятных времен, своего рода прелюдия к любому акту купли-продажи.
И вдруг он почувствовал, что монотонный голос Нурулло начал удаляться – задрожал, становясь все менее отчетливым, доносясь, как будто из-под воды... Нет, не то... Похоже, наоборот: это он, Матвей Петрович, очутился каким-то образом под водой в огромном аквариуме, а Нурулло, с потерявшим четкость очертаний лицом, стоял рядом и что-то невнятно бубнил. Если бы Матвей Петрович был знаком с замечательным художником Квинтом, пионером стиля «Водолей», он обязательно уловил бы в этом образе поразительное сходство с его произведениями.
Матвей Петрович почему-то испугался. А испугавшись, попытался из аквариума привлечь к себе внимание Нурулло – замахал руками, попробовал прокричать ему что-то, но вместо слов изо рта у него вырывались переливающиеся серебром воздушные пузыри. Вихляя из стороны в сторону, они поднимались к поверхности и лопались там, заглушая и без того еле слышный голос…
Из одежды на всех троих были лишь набедренные повязки с тем, чтобы любой покупатель мог свободно созерцать все достоинства и недостатки товара. Деревянные таблички с именами, болтающиеся на веревках, перекинутых вокруг шеи, довершали незатейливое одеяние. Они стояли на вращающейся платформе, время от времени приводимой в движение двумя загорелыми юношами. Солнце стояло высоко, и рабы сильно вспотели, равно как и юноши-помощники, находясь, поди, третий час под его жаркими лучами. Единственной надеждой, было ожидание того, что тень от храма Кастора и Полидевка, по соседству с которым располагался невольничий рынок, вскоре достигнет и этого места и умерит жар, источаемый раскаленным светилом.
А mango[51] всё расхваливал и расхваливал свой товар:
— Готов поспорить с любым желающим, что лучше этих воинов во всей Империи не найти. Посмотрите, посмотрите на них! Не проходите мимо! Вот это – храбрый сармат Гатасак. Он при мне залезал под лошадь и поднимал ее на плечах. Не поздоровится тому, кто окажется с ним один на один на арене! А это – непревзойденный...
— Послушай-ка, братец, твои рабы заинтересовали меня, – перебил поток слов торговца живым товаром один из двоих мужчин, без малого уже четверть часа наблюдавших за происходящим и ведущих все это время негромкую беседу.
Одеты они были, как патриции. На это указывали богато выделанные тоги с пурпурными вставками, не говоря уже о перстне с огромным камнем на пальце одного из них – один только этот камень стоил целое состояние. Чуть поодаль стояли богатые носилки с прохлаждающимся в тени, набежавшей от храмовой стены, рослыми носильщиками и эскортом из нескольких телохранителей.
Эти немаловажные детали отметил про себя искушенный в подобных делах торговец, но жадность все же победила осторожность, и он рассудил, что с них надо запросить цену повыше.
Между тем один из мужчин, молодой, продолжал расспрашивать:
— Скажи-ка мне, торговец, откуда у тебя эти рабы? Только не увлекайся, – поморщился он, – мы успели выслушать твою занимательную историю два раза... Будь краток.
— Я купил их в Равенне, у одного всадника, светлейший, – прозвучал ответ.
— Надеюсь, ты поинтересовался, почему тот всадник продал их? И как же его звали?
— Ему очень нужны были деньги... срочно. Так он объяснил. Я думаю, он проигрался, а деньги нужны были, чтобы отдать долг. Имя его Сципион.
— Хорошо! А почему эти люди были проданы в рабство? Вот эти двое... Они ведь латины, не так ли?
— Да, они из Италии. Задолжали тому человеку. Денег у них нет, но взгляните, какие они ловкие. Особенно вон тот, Схима. Владеет мечом и копьем, как никто другой. Я отдал за него хорошие деньги, светлейшие господа...
— Вижу, вижу... Но мне больше по душе другие два, – нетерпеливо поморщившись, перебил его молодой патриций и, повернувшись к своему товарищу, негромко добавил: – А что скажешь ты, досточтимый Петроний?
— Тебе виднее, Агриппа. Я предпочитаю доверять такие дела тебе…
— Будь по-твоему, мой друг, – согласился Агриппа и, обращаясь к торговцу, спросил: – Что стоят твои рабы, торговец? Только называй разумную цену, не огорчай меня.
— Если господин изволит объяснить, какую цену он считает разумной, я постараюсь не огорчать его, – хитро ухмыльнулся торговец. – Лично я всегда полагал, что это та цена, по которой продавцу удается продать, а покупателю купить товар. Разве су-ществует другая?
— Разумная цена, мошенник, – это та, которая не побудит меня поинтересоваться, имеешь ли ты разрешение на торговлю. Может покажешь свои таблички? Это Рим! Или ты запамятовал, где находишься, грек? Ты же грек?
— Да...
— Тогда ты должен понимать, что разумная цена – это также и та, которая не вынудит меня приказать моим людям взяться за палки и хорошенько проучить тебя, мошенник!
Агриппа красноречиво повел головой в сторону переминающихся с ноги на ногу в сторонке дюжих гладиаторов-тевтонцев, на поясах у которых недвусмысленно пристроились короткие мечи. Но и без мечей они имели достаточно грозный вид, чтобы человек сообразительный продолжал легкомысленно шутить с их хозяином. А торговец, надо признать, как раз и был из таковых сообразительных малых.
— Каждый из них стоит по пятьсот драхм, добрые господа, – поспешно выпалил он, решив далее не испытывать судьбу.
При этом на всякий случай посмотрел на знатных покупателей с любопытством, дабы оценить впечатление, какое произвели его слова. Заметив тень, пробежавшую по лицу молодого, он поспешил добавить:
— Но если светлейшие изволят купить троих зараз, я отдам всех всего за тысячу. И вы не пожалеете... Поглядите вокруг, даже вон за того, ничему не обученного больного старика, запрашивают сто драхм.
Он ткнул пальцем в расположившегося невдалеке торговца, один из рабов которого, лет не более сорока, занимался от скуки ловлей досаждавших ему мух. Получалось у него очень ловко: он медленно, почти не дыша, чтобы не спугнуть надоедливое насекомое, подводил раскрытую ладонь со стороны головы, разумно полагая, что при взлете оно полетит вперед, навстречу погибели. В тот момент, когда муха взлетала, «старик» мгновенно подсекал добычу, вызывая буйный восторг зрителей, к которым, в частности, присоединялись и телохранители-тевтоны.
— Смотрите, он только и умеет что ловить мух...
— Мог бы посоревноваться с нашим императором, – пробурчал себе под нос старший из патрициев.
— А мои умеют драться, как никто. На них можно заработать неплохие деньги...
— Так что, ты говоришь, они умеют? – перебил пустую болтовню молодой патриций.
— Владеют всеми видами оружия – мечами, дротами, трезубцами, копьем, – торговец оскалил зубы в улыбке и подобострастно поклонился.
— Уж не преувеличиваешь ли ты, плут? Сдается мне, ты расхваливаешь свой товар, чтобы повыгодней продать его...
— Да отнимет Гермес мой язык, который приносит мне одни неприятности, если это неправда, – немедленно солгал торговец и поводил языком по небу.
Убедившись, что бог, которого он считал своим покровителем, пропустил мимо ушей эту пустяковую ложь, он, успокоившись, предложил:
— Если пожелаешь, добрый господин, они могут показать, на что способны.
— Было бы неплохо. Но берегись, коли солгал!
Вокруг мало-помалу начали собираться зеваки. По рынку с быстротой молнии разнесся слух о бесплатном представлении. Люди потянулись к помосту, арендованному торговцем. Человеческий поток, наподобие водоворота, втягивал все новых и новых любителей развлечений на дармовщинку, в изобилии имеющихся на любом рынке.
А Секунд, рассеянно озирая сгущающуюся вокруг них толпу, поинтересовался у своего молодого спутника:
— Ты подумал о том, что я тебе написал, мой мальчик?
Секунд вновь обратился к Агриппе так нежно, что даже сам удивился. Он понимал, что предлагает нечто, что может нанести молодому человеку обиду. Но во имя великой цели приходилось идти на жертвы.
— Что ты имеешь в виду, Петроний? – спросил его Агриппа.
— По поводу твоей рабыни, – напомнил Секунд. – Он поморщился, прищелкнув пальцами, сделав вид, что вспоминает имя. – Кажется, ее зовут Гера?
— Она болеет... Лихорадка, – безразличие прозвучало в голосе молодого человека.
— Что ты говоришь? – неподдельно удивился Секунд, сочувственно покачав головой. – Нынче многие болеют лихорадкой, это верно. Если пожелаешь, пришлю своего врача, грека.
— Спасибо, почтенный Петроний, не стоит утруждать себя излишними хлопотами. Мой лекарь, невольник, неплохо справляется.
— Зря ты отказываешься, мой эскулап – непревзойденный врачеватель... Даже у императора нет такого. Но он, к счастью, не догадывается об этом...
— Раб?
— Вольноотпущенник. Не доверяю в этом деле рабам. Раб есть раб – всегда норовит обмануть хозяина. В обычных вещах мы склонны закрывать на такие мелочи глаза, но если это касается здоровья, тогда другое дело. Свободному человеку есть во имя чего стараться, поэтому я предпочитаю, чтобы меня лечили свободные. Хотя и вольноотпущенник в душе навсегда остается рабом… Кстати, знаешь каким образом один древний владыка добивался от своих лекарей прилежного, а главное быстрого исполнения своих обязанностей?
— Сделай милость, посвяти меня в этот секрет.
— Ты не поверишь. Он прекращал им платить, как только заболевал. И этим пройдохам не оставалось ничего иного, как поставить его на ноги как можно скорее... Ха-ха, – рассмеялся Секунд.
— Действительно остроумно. И ты...
— Я уверен, ты догадался, – прервав своего молодого друга, молвил Секунд и отеческим жестом обнял его за плечи. – Совершенно верно, я применяю этот беспроигрышный прием.
— Ход настолько блестящий, насколько и остроумный, Петроний. Надеюсь, твое средство действует и в наши ненадежные времена?
— Не сомневайся, мой друг. Скажу тебе больше – мои эскулапы из кожи вон лезут, стараясь, чтобы я не захворал. Слава всемогущим богам, на их счастье я редко болею. Впрочем, почему бы не предположить, что я здоров благодаря их стараниям, – вновь рассмеялся Секунд. – Так как же с рабыней? Ты же понимаешь, что влюбленные теряют голову и готовы на всё и...
— Можешь не продолжать, Петроний. Я согласен, – неожиданно легко согласился Агриппа. – В конце концов, она всего лишь рабыня – не более. Я дам ей свободу, если только... если только все пройдет успешно.
Секунд с облегчением вздохнул.
— Я и не сомневался, мой мальчик. Мы все отказываемся от личных благ ради достижения блага всеобщего... Однако, мы увлеклись и забыли о главном. Правильно ли я тебя понял – все готово, и нам осталось только осуществить задуманное?
— Все готово, Петроний. Управляющий матери императора Домициллы, этот скопец, Стефан, – на нашей стороне. И государыня Домиция примет это, как неизбежную жертву во имя Империи... – голос молодого человека дрогнул.
— Я чувствую неуверенность в твоем голосе, – нахмурился Секунд, – уж не закралось ли сомнение в твое сердце?
— Да поразит меня всемогущий Юпитер! Я не колеблюсь, о нет! Всего лишь волнение... Скажи лучше, передал ли ты подарок императору? Как принял он его?
— Он ни о чем не догадывается. Принял без подозрений. Впрочем, не исключено, что просто не подал виду... Сыграть на тщеславии этого самовлюбленного павлина было проще простого – я сказал, что никто не достоин владеть таким оружием кроме него, непревзойденного ценителя. Только... – замялся он.
— Что?
— Только вот Луций, кажется, что-то почуял.
— Как он мог?
— Ты недооцениваешь его, Агриппа. Нюх у этого старого лиса поострее, чем у собаки.
— Ты думаешь, он догадывается обо всем?
— Не думаю, что обо всем. Но чувствует – что-то не так. Мы не можем медлить. Я думаю, мы должны сделать это сразу же после сентябрьских ид!
— Хорошо.
— Знает ли гладиатор о том, что ему предстоит сделать?
— Что ты, Петроний! Ты запамятовал! Зелье, что продал мне тот купец, Эльазар. Это магическое зелье изготовлено из крови Горгоны и еще каких-то волшебных трав. Над человеком, выпившим его, мы будем иметь безраздельную власть. Ты можешь приказать ему убить собственную мать, и он сделает это, не раздумывая.
— Ты уверен, Агриппа? Звучит невероятно! Никогда не слышал ничего подобного...
— Такова сила этого волшебного эликсира.
— Но эликсир эликсиром, а не мешает заручиться его добровольным согласием. На всякий случай я настроил его на свершение великого дела... – начал Секунд, но Агриппа перебил его.
— Добрый Петроний, я ведь уже сказал, что не возражаю. Можешь пообещать ему свободу для девушки.
Пока они беседовали, вокруг собралась приличная толпа зевак, галдящая и спорящая, на ходу заключающая скоропалительные пари – одни ставили на великана Гатасака, другим, напротив, больше доверия внушал ловкий Схима. Воздух звенел от невообразимого гомона. Добровольцы, оттесняя толпу, образовали круг, бросили веревку на истертую в пыль тысячами подошв землю, обозначая границу арены.
Торговец достал деревянные мечи.
«А что! – думал он, – где вы видели, люди добрые, купца, который, находясь в здравом уме, станет рисковать своими деньгами на потребу черни. Да и хоть и потому, чтобы привлечь выгодных покупателей. Нет, светлейшие, кто бы вы ни были, вначале заплатите. Ну, тогда уж, милости просим, распоряжайтесь своим товарам, как заблагорассудится: хотите – забирайте с миром, хотите – отпускайте на волю, хотите – убейте...».
Находившиеся на рынке продолжали сбегаться на бесплатное представление. Исключение составили лишь торговцы, опасающиеся за свой товар, – воров тут хватало. Тевтоны-телохранители, могучими плечами оттеснив наиболее ретивых, быстро расчистили место двум патрициям, ради которых и была затеяна вся эта кутерьма.
— Посмотри, Агриппа, как падок наш народ на дармовщину. Бесплатная еда, зрелище, что угодно – лишь бы не платить!
— Но разве бывает в мире что-либо бесплатное, Петроний, – обрадовался Агриппа перемене темы. – Разве всё, что плебс ест, пьет и чем развлекается, – падает с неба?
— Ты зришь в корень, милый Агриппа, разумеется, нет. Это иллюзия – за все заплачено. Ими же! Но понаблюдаем за боем, если не возражаешь.
А тем временем в пыльном кругу гигант Гатасак уже отбивался от наседающих на него двух подвижных, как ртуть, италийцев. Он старался держать их на расстоянии, успешно отражая стремительные уколы попеременно щитом и своим мечом. Несмотря на его длинные руки, противникам удавалось время от времени пробить оборону и нанести ему довольно болезненные уколы. Великан не оставался в долгу и, не обращая внимания на, скорее досадные, чем опасные ссадины, подобно могучему медведю в окружении пытающихся повиснуть на нем псов, отвечал мощными выпадами. И достигни он цели, не поздоровилось бы тому, кто очутился на пути его, пусть и деревянного меча.
Хозяин рабов заметно нервничал; он не горел желанием портить свой товар.
К его счастью, Агриппа, наконец, поднял руку, подав знак прекратить бой. Ни одна из сторон так и не показала зрителям явного преимущества.
— Довольно, не надо портить товар. – Он повернулся и подозвал стоящего в отдалении человека: – Маркус!
Ланиста, – а это был не кто иной, как опытный наставник гладиаторской школы, – не заставил приглашать себя дважды; он резво подбежал к господину, и они стали совещаться вполголоса. Через непродолжительное время Агриппа повернулся к торговцу и предложил с деланным безразличием:
— Даю тебе за всех пятьдесят декадрахм, братец, и ни ассом больше. Если умеешь считать, что весьма сомнительно для такого безмозглого шута, как ты, – это кругленькая сумма… я тебе помогу – целых пятьсот денариев! Твои бездельники не стоят и половины. Так что соглашайся, не упускай выгодную сделку. Погляди-ка сюда!
В руках его появился мешочек с монетами, которым он выразительно потряс перед носом торговца. Жадный огонь загорелся у того в глазах при виде денег. Несмотря на молодость, Агриппа хорошо изучил человеческую породу.
— Но, видят боги, они обошлись мне дороже, светлейший, – попытался повысить цену торговец.
— Не хочешь не продавай. Я свое слово сказал, – он зевнул, прикрыв рот ладонью, и добавил: – К тому же, они еще совсем зеленые, новички в искусстве боя. Придется затратить гораздо больше, чтобы обучить их хоть чему-то. И еще: спроси любого, и тебе ответят – я всегда даю лучшую цену. Так что не рассчитывай получить больше.
— Ты разоряешь меня, – заныл торговец, хотя все, кто был поблизости и наблюдал за торгом, понимали, что он был рад получить эту сумму.
Агриппа взял под руку Петрония и сделал вид, что дальнейшее его не интересует. Он даже повернулся, притворившись, что собирается уходить.
Нервы торговца не выдержали. Он схватил Агриппу за руку и воскликнул:
— Будь по-твоему, добрый господин, не уходи!
— Вот это разумное рушение... – похвалил торговца Агриппа.
Сделка состоялась. Мешочек с деньгами перекочевал к торговцу, а рабов подтолкнули к гладиаторам.
Секунд и Агриппа, сопровождаемые слугами, забрались каждый в свою лектику, и исчезли с рынка. Именно в таких местах опытный ценитель человеческого товара (а Агриппа, как никто, заслужил этот эпитете) недорого мог найти ту жемчужину, которая впоследствии мог принести неплохой доход своему хозяину.
Его довольное лицо красноречиво свидетельствовало о том, что сегодняшнюю покупку он считал исключительно удачной…
Когда Матвей Петрович вынырнул из аквариума в материальный мир, в нем ничего не изменилось. Высоко в небе по-прежнему ослепительно сияло солнце, пробивая кинжальными лучами листву тутовых деревьев; по-прежнему, по двору бродили важные индюки; «быки» так же неподвижно стояли у машины, и их немигающие глаза сверлили дырки в пространстве двора.
Всё было, как обычно.
Хотя... хотя кое-что всё-таки изменилось.
Перед дастарханом люди Нурулло бросили на голую красноватую землю веревку, обозначив круг, и вели какие-то приготовления.
Сознание к Матвею Петровичу вернулось полностью, и он разглядел троих парней в белых шароварах разминающихся в кругу. Тех самых, которых привели сюда люди Нурулло. Один из них был огромного роста, что само по себе необычно для этих мест, двое других – небольшого, но с виду ловкие и подвижные.
Нурулло победно посмотрел на Матвея Петровича.
— Что, нравятся, Матвей?
— Неплохие ребята, – ответил тот.
— Как заказывали, все спортсмены.
— Саблей владеют?
— Обижаешь, Матвей. Как заказывали... Столько искал, столько искал, ты не представляешь, насилу нашел. И по аулам, и в городе.
Он что-то бросил в сторону парней на своем языке. Те послушно кивнули, но разминку не прекратили. А Матвей Петрович, откинувшись на подушки, лениво проронил:
— Ну... это не так уж важно – все равно их надо обучать. Просто, если есть навыки, процесс пойдет намного быстрее.
— Так-то оно так, Матвей, – возразил Нурулло с недовольством в голосе, – да только обученные стоят сильно дороже необученных. А мои очень обученные. Ты мно-о-го денег сэкономишь. Учить не надо – сами всё умеют. На всем скаку могут барану голову срубить.
— Так то баран... – зевнул, демонстративно похлопывая по рту ладонью, гость.
— Это я так, Матвей, бараны тоже разные бывают... Среди людей ведь тоже баранов хоть отбавляй, ха-ха, – рассмеялся Нурулло. – Мои ребята крови не боятся. Сейчас покажут, на что способны!
Матвею Петровичу не нравилось это театральное представление, затеянное для того, чтобы набить цену. Но даже здесь, в этой дыре, существовали свои понятия, своеобразный восточный протокол. И с этим упрямым обстоятельством приходилось мириться, и он терпеливо дожидался окончания спектакля.
— Пусть покажут… пусть, – неискренне подбодрил он Нурулло.
Нурулло кивнул. Парни начали свои показательные выступления. Дрались – так себе. Не особенно эффектно. В общем, пока дубасили друг друга деревянными саблями, больше похожими на палки, Матвей Петрович вновь погрузился в раздумья.
Надо заметить, в последнее время он стал замечать за собой этот грешок. Видимо начинал сказываться возраст, но странно – всё чаще лезла в голову усвоенная еще в юности гнилая интеллигентская чепуха – ведь Матвей Петрович происходил, как мы знаем, из семьи интеллигентной. Но в результате длительного противостояния с суровой действительностью шкала ценностей Матвея Петровича существенно перекосилась.
А тут еще его стали посещать мысли о боге. Это его-то, потомственного атеиста! Он стал бояться кары за содеянное. А это было уже совсем худо, просто из рук вон плохо.
Матвей Петрович боялся этих зловредных мыслей и всячески отгонял их. Но тщетно – мысли «отпускали», но ненадолго.
Он поморщился.
«Это Марлен... Он во всем виноват!» – сделал он робкую попытку оправдаться.
«Ха, ха, ха! – сардонически рассмеялся в ответ его внутренний голос. – Брось, Матвей, это твоя жадность, элементарная жадность и больше ничего!»
«Нет, это всё Марлен! Он сгубил меня. Да, да – он, гад!» – не сдавался Матвей Петрович.
«Не-а, Матвей, это ты са-ам! – растягивая слова, злорадно отпарировал другой, внутренний Матвей Петрович. – Посмотри в зеркало. В нем ты увидишь того, кто во всем виноват. И нечего валить с больной головы на здоровую. Забыл, чему тебя учили папа с мамой, Матвей? А ведь они были такие милые интеллигентные люди. Папа твой даже кандидатскую защитил. И тебе не стыдно?»
«Причем здесь кандидатская?!»
«А притом! Уважали его все, честный был человек...», – огрызнулся вконец распоясавшийся внутренний голос, видимо почувствовав свою полную безнаказанность.
— Ну как, Матвей, – донесся извне голос Нурулло, к счастью прервавший эту неприятную беседу с внутренним Матвеем Петровичем, – брать будешь?
— Даю пятьсот драхм за всех троих, торговец, – сказал вдруг Матвей Петрович не своим голосом.
И оба удивленно уставились друг на друга.
— Э-ээ... Матвей, с тобой всё в порядке? – озабоченно спросил Нурулло. – Какие такие драхмы имеешь в виду? Уж не перегрело ли солнце твою голову? В наших краях солнце очень жаркое. Полежи лучше, отдохни часок... Потом поговорим.
Но Матвей Петрович стряхнул с себя остатки странного видения:
— Извини Нурулло, я немного отвлекся. Всё в порядке. Так сколько ты просишь за них?
Нурулло отослал людей, склонился к гостю и тихо прошептал что-то тому на ухо. Матвей Петрович отпрянул:
— Побойся аллаха, Нурулло. Марлену ты озвучил совсем другую цифру.
— Так это же за рядовых, необученных, Матвей, – откинулся Нурулло на подушки, – а эти... Ты видел как дерутся?! К тому же всё усложнилось. Это же не план через границу таскать, это же как-никак живые люди. И не забывай, цена включает доставку до склада покупателя. То есть, включая таможенные платежи и НДС, – рассмеялся он.
— Марлен... Что он скажет? Я должен с ним согласовать, Нурулло.
— Как пожелаешь, Матвей, – демонстрируя равнодушие, промолвил Нурулло.
Переговоры с Пронькиным по спутниковому продолжались недолго. Цену согласовали на удивление быстро. Матвей Петрович отсчитал из плоского портфельчика несколько светло-зеленых брикетов. Прощаясь, он задержал на мгновение руку Нурулло в своей ладони:
— Да вот еще, Нурулло, Марлен просил передать приглашение. Прилетай в Москву. В августе будет интересное представление. Посмотришь на своих батыров.
— У нас говорят – баходур...
— Какая на хрен разница!
— Для нас разница есть. Ну, ладно, Матвей. От моего друга, Марлена, я принимаю любые приглашения. Обязательно буду.
Гость еще раз пожал ему руку, взгромоздился на заднее сиденье «лэндкрузера», и могучее транспортное средство, распугав индюков, рвануло из ворот обратно в степь, откуда пару часов назад прибыло в этот забытый Аллахом двор...
Итак, читатель, всё, что ты услышал, может статься, – лишь фантазия журналиста, переиначившего рассказ Таждик-аки на свой лад. Ведь журналисты, как известно, обладают исключительно богатым воображением.
И возможно в действительности всё обстояло совсем иначе...
Возможно, никогда не существовало утоптанного двора с тутовыми деревьями в ауле на высокогорной равнине, подбирающейся к настоящим горам; никаких глупых индюков и гелендвагена; и батыров-баходуров тоже не было; не было там ни Нурулло-бузурга, ни отчаявшегося Хафиза, ни дастархана, ни бедного барашка; да и сам Матвей Петрович, вполне возможно, никогда не выезжал на край света, в ту Тмутаракань, в степь, горящую от цветущих маков, – сидел себе преспокойно дома, в Москве, – в наш-то век, друзья, многие, многие дела можно совершать, не вылезая из своего любимого кресла; и не случилось у него от перегрева на солнцепеке странного видения невольничьего рынка, где великан Гатасак оборонялся от наседавших на него бойких италийцев; не было жадного торговца и заворожившего его мешочка с пятьюдесятью декадрахмами; никто не слышал тот разговор между Петронием Секундом и Аррецином Агриппой.
Всё может быть. Кто теперь скажет – что было, а чего не было? Можно, конечно, считать выдумкой все описанное выше, но что отрицать бесполезно – и на этот счет имеются веские доказательства – так это то, что...
В конце июня на одном из московских вокзалов, обслуживающих восточные направления, из вагона поезда дальнего следования на заплеванный перрон вышли несколько молодых мужчин.
Группа эта выглядела более чем заурядно: одеты, как одеваются приезжие из южных республик – спортивные черные костюмы с лампасами, на ногах кроссовки. Из багажа не было ничего, если не считать перекинутых через плечо одинаковых черных спортивных сумок. Лица ничем не отличались от лиц сотен других, вышедших из этого и из десятков других таких же поездов, прибывших в Москву, притянувшую их из дальней дали в соответствии с законом всемирного тяготения, по которому, как известно из школьного курса физики, все тела притягиваются друг к другу.
Итак, всё было как обычно, только вот в походке некоторых из них чувствовалась напряженность. Трудноуловимая, но была... точно была. Они двигались, как будто не в воздухе, а под водой, с трудом преодолевая ее сопротивление.
У конца перрона ненадолго остановились. Один, что постарше, вытащил из кармана телефон и коротко переговорил с кем-то на каком-то, по всей видимости, среднеазиатском языке. Потом, обращаясь к одному из парней, коротко сказал ему:
– Канй, тез бош, Хафиз![52].
После этого они проследовали к выходу и, выйдя на привокзальную площадь, почти сразу же исчезли в новеньком минивэне с затемненными окнами, дожидающимся их в тесной компании с матерящимися таксистами. Когда из сдвижной двери выглянул на полкорпуса внушительных размеров детина и без слов, но красноречиво выпучил бельма в сторону самостийных, алчных захватчиков привокзального пространства, последние предпочли благоразумно заткнуться.
Дверь захлопнулась, минивэн тронулся. Нагло подмигнув опозоренным водилам рубинами стоп-сигналов, он бесследно растворился в столичном автостолпотворении.
Повинную голову меч не сечет.
Саблист
Снег тает весной
Доброе утро, любезный Матвей! Добро пожаловать!
Mango – торговец рабами
Поторапливайся, Хафиз!