Для подданного с моим характером единственное средство заявить о себе дает оппозиция, и потому, едва король Джон оказался на троне, я стал порицать любое его действие - и правое, и неправое. И то сказать: у государя было довольно недостатков. Он был так привержен разврату и роскоши, что дошел в них до крайности, а между тем французский король лишил его почти всех заморских владений - и он с этим мирился; мою оппозицию королю можно поэтому оправдать, а будь мои помыслы вровень с теми обстоятельствами, то и оправдывать не было бы нужды; но я-то думал только о том, чтобы выдвинуться, сделавшись грозной силой в глазах короля, а затем продав ему содействие моей партии, в которой только и была моя сила. В самом деле, пекись я об общем благе, я бы забыл про яростное несогласие с ним в начале его царствования и не колеблясь оказал ему всяческую помощь в борьбе с папой Иннокентием III, где правда была целиком на его стороне; и я бы не потерпел, чтобы наглость этого папы и кулак французского короля вынудили его позорно вручить свою корону первому из них и получить ее обратно уже в качестве вассала; и теперь папа будет кивать на него, взыскивая с нашего королевства как с ленного владения папского престола, - отчего и будущие венценосцы хлебнут горя, и народу перепадет бед.
Поскольку среди прочих уступок король обязался уплатить Пандульфу известную сумму, которой в данную минуту не располагал, ему было не миновать поклониться городу, а там я имел и вес и влияние, и без моей помощи он бы никак не обошелся. Понимая это, я постарался продать себя и родину подороже, оговорил себе придворную должность, пенсию и рыцарское звание. Мои условия были немедленно приняты. Я тут же был возведен в рыцарское достоинство, и были твердо обещаны другие пункты.
И вот я взошел на помост и, забыв честь и совесть, стал защищать короля с такой же горячностью, с какой раньше порицал его. Я оправдывал те самые меры, что прежде осуждал, с такой же убежденностью призывал сограждан тряхнуть мошной, с какой прежде заклинал их не давать ему ни гроша. Увы, мое словоблудие не достигло желанной цели. Мои доводы навлекли на меня позор. Обменявшись озадаченными взглядами, все, как один, вознегодовали. Намекая на мое рыбное дело, какой-то наглец выкрикнул: - Тухлятина! - и вся толпа подхватила. Мне не оставалось ничего другого, как улизнуть домой, но неотвязная чернь, улюлюкая, гнала меня по улице, выкрикивая: - Тухлятина!
Тогда я поспешил к его величеству с отчетом о верной службе и принятых за него страданиях. Уже по тому, как меня приняли, я понял, что ему известно о моем успехе. Даже не поблагодарив меня за речь, он сказал, что город еще пожалеет о своем упрямстве - он им попомнит, с кем они имеют дело, и после этих слов повернулся ко мне той своей частью, по которой изнывает и плачет нога, и когда та столь удобно подставится, очень трудно удержаться от горячего изъявления этой любви.
Обескураженный таким приемом, я весьма запальчиво напомнил королю, что мне полагается обещанное, а он вышел, не удостоив меня ответом. Тут я воззвал к придворным, еще недавно уверявшим меня в своих дружеских чувствах, сидевшим за моим столом и меня зазывавшим к себе в гости, - но они, набрав в рот воды, бежали от меня, как от зачумленного. Так я на собственном примере убедился в том, что первый придворный может быть последним хамом.
Оставшись один, я наконец задумался над тем, что же теперь делать, точнее - куда податься? В городе меня примут вряд ли лучше, чем при дворе, но там мой дом, и на время надо затаиться в его стенах.
Хотя я был готов к тому, что город обойдется со мной круто, действительность превзошла все ожидания. Там и тут толпы народа осаждали моего иноходца, всячески выражая мне свое презрение и осыпая бранью и даже камнями. С превеликим трудом добрался я домой в целости и невредимости, хотя и облитый всякой дрянью.
Переступив свой порог, я первым делом запер двери, но чернь, набушевавшись, вроде бы готова была оставить меня в покое; зато жена, горько оплакивая детей, вместо слов утешения приготовила мне разнос. Почему, спросила она, я решаюсь на такой шаг, не посоветовавшись с ней; если я надумал не считаться с ней, сказала она, то спросил бы хоть для приличия. Я-де могу думать о ней что угодно, но люди к ней прислушиваются, и слушаясь ее, я-де никогда не попадал впросак, как и не добивался ничего без ее подсказки; в этом роде она еще долго говорила, не хочу вам докучать, но вот что сказала напоследок: чудовищно, мол, что я предал свою партию и переметнулся на сторону двора. Этот упрек был горше всех: она же сама не один год ругмя ругала оппозицию, нахваливала придворную партию и склоняла меня перейти к ним! А уж когда я проговорился, что мне посулили рыцарское звание, так она и ночью не давала мне покоя - все зудела в уши: глупо, мол, отказываться от почестей, держаться за какую-то партию и иметь убеждения, от которых не будет проку ни мне самому, ни близким.
Торговля моя совсем захирела, и уже ничто не держало меня в городе, где я всякий день терпел обиды и поношение. Поэтому я наскоро разделался с делами, собрал какие мог пожитки и уехал в провинцию, где доживал свой век всеми презираемый и избегаемый, выслушивая попреки жены и грубости детей.
Хоть я был большим негодяем, сказал мне Минос, страданьями я отчасти искупился, и он послал меня на новое испытание.
Глава XXIV
Юлиан рассказывает о случившемся с ним в бытность его поэтом
Теперь моей колыбелью стал Рим, там я родился в семье, более взысканной почетом, нежели богатством. Меня готовили к духовной карьере, я получил изрядное образование, но поскольку отец, промотав родовое имение, не оставил мне ни гроша, юному наследнику пришлось вступить в нищенствующий орден.
Еще в школе у меня обнаружилась способность к рифмованию, которую, к несчастью, я принял за искру божью и уверовал в нее, на свою беду, ибо над стихами моими смеялись, а меня презрительно величали Песнопевцем.
От такого отношения ко мне я страдал всю жизнь. Первым сочинением, написанным после школы, был панегирик папе Александру IV, в ту пору стращавшему короля Сицилии лишением трона. На эту тему я сочинил около 15 000 строк, каковые с премногими трудностями сумел доставить его святейшеству, ожидая в награду самого высокого отличия; но я жестоко обманулся, целый год теша себя надеждой удостоиться похвалы. Я наконец не вытерпел и попросил родственника-иезуита, бывшего у папы доверенным лицом, проведать, какого мнения его святейшество о моем опусе; иезуит холодно ответил, что папа сейчас занят слишком важными делами, чтобы еще уделять внимание стихам.
Как бы ни был я разочарован таким отношением (а я был очень разочарован) и как ни злился я на папу, только что совсем не отказывая ему в уме, я еще не пал духом и отважился на вторую попытку. Соответственно, вскоре был готов новый опус, под названием "Троянский конь". Это было аллегорическое сочинение, в котором церковь являлась в мир таким же манером, каким греки проникли в Трою. В брюхе коня сидело священство в виде солдат, а обреченный город олицетворял языческое идолопоклонство. Написана была поэма на латыни. Я еще помню некоторые строки:
В граде языков стоит громада, посланница неба.
Сонм иереев внутри; из чрева выйти готовы
Мужи, все, как один, и шум их далеко разнесся
(Так, лишь неистовый звук в человеческих недрах родится,
В чуткие ноздри уже влетает его дуновенье).
Рвется навстречу толпа, трепетать начинает другая;
В страхе язычники зрят: разлетаясь в пространстве воздушном,
Ложные боги бегут, храмы пустыми оставив.
Конь содрогнулся, в ответ застонали пределы земные
Тут-то ты, отче, себя явил, Александр Величайший.
К нужному сроку созрев, ты конское чрево покинул,
Чадо, достойное лучшего лона, из всех наивысший {*}.
{* Перевод Н. Старостиной.}
Не останови я его, Юлиан, полагаю, прочел бы всю поэму целиком, ибо я уже заметил, что во время рассказа переживания героя, некогда им воплощенного, все еще волнуют его; и я попросил его не отвлекаться и продолжать свой рассказ. Справившись с волнением, он улыбнулся, угадав мои мысли, и продолжал рассказывать дальше.
- Каюсь, - сказал он, - бубнить собственные стихи для поэта первейшая и неизбывная отрада. Счастье, если он доставляет ту же радость своим слушателям. Но увы, прав Гораций, сказавший: "Ingens solitudo" {Огромное одиночество (лат.).}, ибо тщеславие людское черствее и алчнее самой скупости и с теми, кто домогается похвалы, обращаются хуже, чем с последним нищим.
Я достаточно познал эту черствость в моем положении поэта, ибо меня чуралась вся братия монастыря (других причин для этого я не вижу) и даже охотников подкормиться за чужой счет отпугивали мои стихи на закуску. Единственным благодарным слушателем был собрат поэт, уж он-то не скупился на похвалы, но за это я слушал и хвалил его стихи, и, пожалуй, его внимание дороговато обходилось мне.
Так вот, сэр: если от первой поэмы я просто-напросто не дождался никакой выгоды для себя, то теперешние дела были куда плачевнее; своей второй поэмой я заслужил не отличие и не похвалу, но строгую епитимью от настоятеля за несообразное уподобление папы римского ветрам во чреве. Над моими стихами потешались во всех собраниях, редко-редко кто просто отойдет с омерзением, и тогда я понял: не то чтобы помочь мне выдвинуться, но даже малейшую такую возможность мои стихи пресекли раз и навсегда.
От этих потрясений я наконец зарекся писать. Но не зря говорит Ювенал:
...si discedas, laqueo tenet ambitiosi
Consuetude mail {*}.
{*...мы как в петле привычки
К тщеславному делу (лат.)
(Ювенал. Сатиры, III, VII, 50).}
Мой пример подтверждает эту истину: по прошествии недолгого времени я вернулся к своей музе. Поэт, в сущности говоря, такой же счастливец, как обожающий свою дурнушку любовник. Первый носится со своей музой, второй - с любовницей, и обоим нет дела до того, что свет поражается их выбору: в свете, полагают они, неразвитые вкусы.
Нет нужды вспоминать сейчас другие мои поэмы - их все постигла та же участь; и хотя иные поздние сочинения были приняты лучше (говорю это без тени тщеславия), слава дурного писателя не дала мне сделаться хорошим. Да будь я не хуже самого Гомера, я уже не мог рассчитывать на признание: кто узнал бы, что я не хуже Гомера, если меня вообще перестали читать?
Вы, верно, знаете, что в мой век не было очень крупных поэтов. Впрочем, нет, один таки был, хотя его сочинения давно пропали, к моему утешению. Только писатель, больше того, писатель-неудачник способен представить, какой злобой, завистью и ненавистью дышал я к этому человеку; я не мог слышать, когда его хвалили, писал на него сатиры, притом что сам получал от него заверения в дружбе, но другом ему я никак не мог быть, и напрасно он себя затруднял.
Кто-то из живших позже меня сказал, что нет людей хуже дурных писателей. В мое время так говорили о дурнушках, но вот что их объединяет: их обоих грызет треклятая и богомерзкая зависть; злобно терзая приютивший ее дух, зависть растлевает его и побуждает творить немыслимые злодейства.
Я недолго жил, порок, о котором я сейчас рассказал, вытянул из меня все соки и свел в могилу. Минос объявил мне, что для Элизиума я дурен сверх всякой меры, а что касается другого места, то будто бы дьявол поклялся после Орфея не допускать к себе поэтов; и мне снова пришлось возвращаться туда, откуда я пришел.
Глава XXV
Юлиан выступает в ролях рыцаря и учителя танцев
Теперь я явился на сцену в Сицилии, стал храмовником; впрочем, мои рыцарские приключения очень мало отличаются от солдатских, которые вам известны, и я не стану докучать повторением. В самом деле, солдат и командир столь мало отличаются один от другого, что нужна немалая проницательность, чтобы распознать их; командир получше одевается и в счастливую полосу жизни может себя побаловать, а в остальном они два сапога пара.
Мой следующий выход был во Франции: судьба доверила мне роль учителя танцев. Я настолько хорошо знал свое дело, что меня юношей взяли ко двору и поручили моим заботам пятки Филиппа де Валуа, впоследствии сменившего на троне Карла Красивого.
Не припомню другой роли из доставшихся мне на земле, в которой я держал бы себя с большим достоинством и был преисполнен такого сознания собственной значительности. В моих глазах искусство танца было высочайшим достижением человеческой природы, а сам я - его высочайшим авторитетом. Такого же мнения, похоже, держался и двор: я был главным наставником юношества, о чьем развитии судили главным образом по успехам в искусстве, в котором я имел честь наставлять их. Сам же я настолько уверовал в эту истину, что пренебрегал людьми, не умевшими танцевать, презирал их, и высшего балла у меня заслуживал человек, изящно отвесивший поклон; неспособных же на такой подвиг - ученых мужей, иногда армейских офицеров и даже кое-кого из придворных, - таких я просто не считал за людей.