– Стихотворство у нас, – говорил товарищ мой трактирного обеда, – в разных смыслах как оно приемлется, далеко еще отстоит величия. Поэзия было пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло один раз и стало в пень.
Ломоносов, уразумев смешное в польском одеянии наших стихов,[197] снял с них несродное им полукафтанье. Подав хорошие примеры новых стихов, надел на последователей своих узду великого примера, и никто доселе отшатнуться от него не дерзнул. По несчастию случилося, что Сумароков в то же время был; и был отменный стихотворец. Он употреблял стихи по примеру Ломоносова, и ныне – все вслед за ними не воображают, чтобы другие стихи быть могли, как ямбы, как такие, какими писали сии оба знаменитые мужи. Хотя оба сии стихотворцы преподавали правила других стихосложений, а Сумароков и во всех родах оставил примеры, но они столь маловажны, что ни от кого подражания не заслужили. Если бы Ломоносов[198] преложил Иова или псалмопевца дактилями или если бы Сумароков «Семиру» или «Дмитрия»[199] написал хореями, то Херасков вздумал бы, что можно писать другими стихами опричь ямбов, и более бы славы в семилетнем своем приобрел труде,[200] описав взятие Казани свойственным эпопеи стихосложением. Не дивлюсь, что древний треух на Виргилия надет ломоносовским покроем; но желал бы я, чтобы Омир между нами не в ямбах явился, но в стихах, подобных его, – ексаметрах,[201] – и Костров,[202] хотя не стихотворец, а переводчик, сделал бы эпоху в нашем стихосложении, ускорив шествие самой поэзии целым поколением.
Но не один Ломоносов и Сумароков остановили российское стихосложение.
Неутомимый возовик Тредиаковский немало к тому способствовал своею «Тилемахидою».[203] Теперь дать пример нового стихосложения очень трудно, ибо примеры в добром и худом стихосложении глубокий пустили корень. Парнас окружен ямбами, и рифмы стоят везде на карауле. Кто бы ни задумал писать дактилями, тому тотчас Тредиаковского приставят дядькою, и прекраснейшее дитя долго казаться будет уродом, доколе не родится Мильтона, Шекеспира или Вольтера. Тогда и Тредиаковского выроют из поросшей мхом забвения могилы, в «Тилемахиде» найдутся добрые стихи и будут в пример поставляемы.
Долго благой перемене в стихосложении препятствовать будет привыкшее ухо ко краесловию.[204] Слышав долгое время единогласное в стихах окончание, безрифмие покажется грубо, негладко и нестройно. Таково оно и будет, доколе французский язык будет в России больше других языков в употреблении. Чувства наши, как гибкое и молодое дерево, можно вырастить прямо и криво, по произволению. Сверх же того в стихотворении, так как и во всех вещах, может господствовать мода, и если она хотя несколько имеет в себе естественного, то принята будет без прекословия. Но все модное мгновенно, а особливо в стихотворстве. Блеск наружный может заржаветь, но истинная красота не поблекнет никогда. Омир, Виргилий, Мильтон, Расин, Вольтер, Шекеспир, Тассо и многие другие читаны будут, доколе не истребится род человеческий.[205]
Излишним почитаю я беседовать с вами о разных стихах, российскому языку свойственных. Что такое ямб, хорей, дактиль или анапест, всяк знает, если немного кто разумеет правила стихосложения. Но то бы было не излишнее, если бы я мог дать примеры в разных родах достаточные. Но силы мои и разумение коротки. Если совет мой может что-либо сделать, то я бы сказал, что российское стихотворство, да и сам российский язык гораздо обогатились бы, если бы переводы стихотворных сочинений делали не всегда ямбами. Гораздо бы эпической поэме свойственнее было, если бы перевод «Генриады» не был в ямбах, а ямбы некраесловные хуже прозы.
Все вышесказанное изрек пирный мой товарищ одним духом и с толикою поворотливостью языка, что я не успел ничего ему сказать на возражение, хотя много кой-чего имел на защищение ямбов и всех тех, которые ими писали.
– Я и сам, – продолжал он, – заразительному последовал примеру и сочинял стихи ямбами, но то были оды. Вот остаток одной из них, все прочие сгорели в огне; да и оставшуюся та же ожидает участь, как и сосестр ее постигшая. В Москве не хотели ее напечатать по двум причинам: первая, что смысл в стихах неясен и много стихов топорной работы, другая, что предмет стихов несвойствен нашей земле. Я еду теперь в Петербург просить о издании ее в свет, ласкаяся, яко нежный отец своего дитяти, что ради последней причины, для коей ее в Москве печатать не хотели, снисходительно воззрят на первую. Если вам не в тягость будет прочесть некоторые строфы, – сказал он мне, подавая бумагу. Я ее развернул и читал следующее: Вольность… Ода… – За одно название отказали мне издание сих стихов. Но я очень помню, что в Наказе о сочинении нового уложения, говоря о вольности, сказано: «Вольностию называть должно то, что все одинаковым повинуются законам». Следственно, о вольности у нас говорить вместно.
Сию строфу обвинили для двух причин: за стих «во свет рабства тьму претвори». Он очень туг и труден на изречение ради частого повторения буквы Т и ради соития частого согласных букв: «бства тьму претв» – на десять согласных три гласных, а на российском языке толико же можно писать сладостно, как и на итальянском… Согласен… хотя иные почитали стих сей удачным, находя в негладкости стиха изобразительное выражение трудности самого действия… Но вот другой: «Да смятутся от гласа твоего цари». Желать смятения царю есть то же, что желать ему зла; следовательно… Но я не хочу вам наскучить всеми примечаниями, на стихи мои сделанными. Многие, признаюсь, из них были справедливы. Позвольте, чтобы я вашим был чтецом.
Сию строфу пройдем мимо. Вот ее содержанье: человек во всем от рождения свободен…
и пр.; изображается закон в виде божества во храме, коего стражи суть истина и правосудие.
Изображение священного суеверия, отъемлющего у человека чувствительность, влекущее его в ярем порабощения и заблуждения, во броню его облекшее!
Власть называет оное наветом божества; рассудок – обманом.
В мире и тишине суеверие священное и политическое, подкрепляя друг друга,
И все злые следствия рабства, как-то: беспечность, леность, коварство, голод и пр.
как алчный змий, ругаяся всем, отравляет дни веселия и утех. Но хотя вокруг твоего престола все стоят преклонше колена, трепещи, се мститель грядет, прорицая вольность…
Дал способ к приобретению богатств и благоденствии. Желал я, чтобы земледелец не был пленник на своей ниве и тебя бы благословлял…
Ты все совокупил злодеяния и жало свое в меня устремил…
Народ вещал…
И се глас вольности раздается во все концы.
В следующих одиннадцати строфах заключается описание царства свободы и действия ее, то есть сохранность, спокойствие, благоденствие, величие…
превращает спокойствие граждан в пагубу
и все следствия безмерного желания властвовати…
Описание пагубных следствий роскоши. Междоусобий. Гражданская брань. Марий, Сулла,[221] Август…
Следствие того – порабощение…
Таков есть закон природы; из мучительства рождается вольность, из вольности рабство…
На что сему дивиться? И человек родится на то, чтобы умереть…
Следующие 8 строф содержат прорицания о будущем жребии отечества, которое разделится на части, и тем скорее, чем будет пространнее. Но время еще не пришло. Когда же оно наступит, тогда
Упругая власть при издыхании приставит стражу к слову и соберет все свои силы, дабы последним махом раздавить возникающую вольность…
Но человечество возревет в оковах и, направляемое надеждою свободы и нестребимым природы правом, двинется… И власть приведена будет в трепет. Тогда всех сил сложение, тогда тяжелая власть…
Мрачная твердь позыбнулась, и вольность воссияла.
– Вот и конец, – сказал мне новомодный стихотворец.
Я очень тому порадовался и хотел было ему сказать, может быть, неприятное на стихи его возражение, но колокольчик возвестил мне, что в дороге складнее поспешать на почтовых клячах, нежели карабкаться на Пегаса,[222] когда он с норовом.
Польское одеяние стихов – силлабическое стихосложение (основано на равенстве слогов в строках) – влияние западной, в частности польской, поэзии. Ломоносов и Тредиаковский писали тоническим стихом, соблюдающим равенство ударений в строке. Радищев выступает против канонизации ямба, за разнообразие размеров русского стиха.
Имеются в виду произведения Ломоносова «Ода, выбранная из Иова» (вольное переложение отрывков из Библии) и «Преложения псалмов» (переложение религиозных морально-поучительных песнопений, составляющих Псалтырь).
«Семира» (1768) и «Дмитрий Самозванец» (1771) – трагедии А. П.Сумарокова (1718–1777).
Семилетний труд поэта М. М. Хераскова (1733–1807) – поэма «Россияда» (1771–1779), для которой образцами служили «Энеида» Вергилия, а также «Илиада» и «Одиссея» Омира (Гомера).
Ексаметры – гекзаметры.
Костров Е. И. (ок. 1750–1796) – переводчик «Илиады».
«Тилемахида» написана русским гекзаметром (шестистопным стихом без рифмы с пятью дактилями и одним хореем).
Краесловие – рифма.
Мильтон Джон (1608–1674) – английский поэт, Расин Жан-Батист (1639–1699) – французский драматург, Тассо Торквато (1544–1595) – итальянский поэт.
Брут Марк Юний (I в. до н. э.) – глава заговора против Цезаря, участвовал в его убийстве. В XVIII в. этот представитель реакционной знати казался идеальным республиканцем.
Телль Вильгельм – легендарный стрелок, борец за освобождение Швейцарии от австрийского ига.
Соборный – общий.
Крины – лилии.
Остров Парос славился своим мрамором.
Оливная (оливковая) ветвь – символ мира.
Гнушаясь жертвенныя тли… – гнушаясь даров, взяток.
Ползкий яд – яд пресмыкательства.
Союзно – совместно.
Порфира – длинная пурпурная мантия, символ власти монарха.
Медны громады – орудия.
В отличность знак… – орден.
Изощренный – здесь: изостренный, отточенный.
Кромвель Оливер (1599–1658) – диктатор эпохи английской буржуазной революции, во время которой по приговору парламента был обезглавлен король Карл I (1600–1649).
Самсон – библейский богатырь, обрушивший на своих врагов своды храма.
Марий Гай (157-86 до н. э.) – римский полководец, стремившийся стать диктатором, боровшийся с Суллой за власть. Сулла Луций Корнелий (138-78 до н. э.) – римский диктатор.
Пегас – символ поэтического вдохновения, в греческой мифологии – крылатый конь. От его удара копытом из скалы Геликон забил источник Ипокрена.