А может, и в самом деле это его рай? - пришло ему в голову. Чем худа девка!
- Рай, Рай... - Он с радостью, с каким-то неведомым раньше наслаждением называл ее так. - Потерпи немножко. Вот развяжемся малость с полями, и я к тебе по всем правилам... Со сватами... Хочешь?
2
- Но, но! Давай, давай! Пошевеливайся!
Ликующий голос Михаила звучно, как весенний гром, раскатывался по вечернему лесу. Лошади бежали - цок-цок-цок: умята, утоптана высохшая дорога не то что три дня назад, когда он нырял со своей жаткой в каждой рытвине. А ему все казалось - тихо, и он, привстав на ноги, постоянно крутил над головой сложенными петлей вожжами.
Тузик строчил рядом с жаткой, задрав хвост. Рад, дурак. А чего ему-то радоваться? Не все ли равно, где глотку драть. На Копанце даже лучше. Дома заулок, от передних воротец до задних - и все твое царство, а на Копанце просторы - ай-ай! И дичь - не старуха, проковылявшая мимо дома по дороге, а в перьях, в меху. Да, есть уже у Тузика одна белка на счету: облаял давеча днем, когда та вышла на водопой к Копанцу.
Нет, уж если кому радоваться, то радоваться ему, Михаилу. Во-первых, отмытарил на Копанце - это всегда праздник, а во-вторых, даешь новую жизнь! Хватит, поколобродил он за свои двадцать два года. Пора и на прикол вставать. А чего ждать? Кого еще искать?
Его любили и бабы, и девки, и он из себя монаха не строил. Но такого еще у него не было - чтобы вот так, среди бела дня, пришла к нему девка. Сама! Да еще девка-то какая!
Лошади бежали - тра-та-та, сыроег, маслят возле дороги навалом. Гнездами, ручьями красными и желтыми разбежались. Вот когда пошли по-настоящему - когда землю солнышком прогрело. А по угорам меж осин бабы красные шали развесили: брусника крупная, сочная, с ребячий кулак кисти.
Да, в этом году он пойдет за красными* с Раечкой. Да и вообще - зачем было отпускать ее вчера? Какого лешего в прятки играть, раз все решено! Вот бы и не выл он сегодня всю ночь напролет. А то ведь до самого рассвета не смыкал глаз. Лежал в шалаше и перемигивался со звездами...
* Красные - местное название брусники.
Мимо, мимо летят телеграфные столбы, сверкают на солнце зеленые и белые чашечки изоляторов... Эх, и побито же было этого добра в свое время, когда он с мальчишками пас коров! Самое это любимое занятие у них было - сбить камнем чашечку с телеграфного столба...
А вот и столица нашей родины, как любил, бывало, говорить Егорша, когда они подъезжали к Пекашину, - красный глиняный косик в году, а на горе знакомый аккуратненький домик...
Лошади выбежали к искрящейся на вечернем солнце Синельге, жадно потянулись к воде.
Михаил спрыгнул с железного сиденья, пошел, буравя ногами светлый ручеек, спускать у лошадей чересседельник и вдруг словно споткнулся: дым. Дым над крышей Варвариного дома...
Нет, дым был у Лобановых. От бани, которая стоит на задворках, в покати.
Но что перечувствовал, что пережил он, пока рассеялся его обман!
Все вспомнил. Вспомнил, как белыми ночами ездил к Варваре с Синельги, вспомнил, как под прикрытием ночного тумана крался к ее дому, карабкался по углу на поветь-сеновал, жадно иссохшими губами припадал к ее сочному податливому рту...
И еще бог знает почему вспомнил, как провожал вчера на Копанце Раечку. Перевел по переходам за канаву, подмигнул как-то по-дурацки, по-Егоршиному, и помахал рукой. Ну разве так бы он прощался с Варварой!
Михаил поехал не по деревне - болотницей: хуже всякой пытки проезжать сейчас мимо Варвариного дома.
3
... Что такое? С задворок, от воротец вся семья бежит к нему навстречу: матерь, Лизка, Татьяна... Однако Федюхи не видно. Может, с ним, с бандитом, какая беда стряслась?
- Ну, слава богу, дождались, - запричитала мать. - А малого-то не видел?
Михаил терпеть не мог паники. Он завернул лошадей на лужайке возле воротец - тут всегда стоят у него в страду косилка и жатка, когда он дома, - слез с сиденья и только тогда спросил:
- Чего у вас? Где я должен видеть малого?
- Миша! Миша! - со слезами бросилась к нему Лиза. - Татя болен. Мы за тобой только что Федюху верхом послали... По деревне поскакал...
Вот теперь уже кое-что ясно.
- Где он? - спросил четко.
- Татя-то? Да на Синельге, у своей избы... Один... Который уж день...
- Порато, порато болен. Иван Митриевич только вот приехал...
Михаил с яростью зыркнул на сестру, на мать: всегда вот так! Начнут молотить обе сразу - ни черта не поймешь.
Полную ясность, как всегда, внесла Татьяна - даром что девчонка:
- Иван Дмитриевич только что с Синельги приехал. Приезжаю, говорит, к избе - где старик? А старик в сенцах лежит - пошевелиться не может. Левая половина отпала. Дак я, говорит, в избу затащил, а теперь пускай Михаил за ним едет...
Михаил все-таки ничего не понимал: почему старик на Синельге? Как туда попал?
- Я, я виновата... - зарыдала Лиза. - Ведь я-то знала, что его нельзя было отпускать...
- А раз знала, дак за каким дьяволом отпустила?
- Да как не отпустишь-то? Тот письмо прислал - мы с татей с ума сошли...
- Кто - тот? Какое письмо?
Лиза спохватилась, заширкала носом, запоглядывала по сторонам, но разве скроешь от своего брата? Давясь слезами, призналась:
- Тот... Егорша письмо прислал... В армии хочет остаться...
Мать завсхлипывала - и она ничего не знала про Лизкино горе.
Михаил рявкнул - как кнутом стеганул. Потому что ежели распуститься с ними, вой поднимут на всю улицу.
- Мати! На конюшню! Сани запряги. (На телеге на Синельгу не попадешь.)
- Да есть сани. Я уж схлопотала...
Михаил начал распрягать лошадей, попутно отдавая распоряжения:
- Веревку несите. Да одежонку какую. Живо! Чего стоите? Не за бревном - за человеком еду.
Он торопился. Солнце уже садилось за крыши, а до Синельги самое малое час трястись. Ну разве есть время слезы точить да причитать?
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1