А вообще-то не мешало бы перебрать крыльцо, или у Мишки всегда, до самой смерти так будет: в колхозе мнем до беспамятья, а дома дядя сделай?
В сенцах у Пряслиных не лучше - всю жизнь в слепака играют. Руки отпадут два-три раза топором хлопнуть да какой-нибудь осколок стекла в дыру воткнуть?
Наконец Егорша, шаря рукой по двери, еще с незапамятных времен обитой для тепла рваной-перерваной мешковиной, нащупал железную скобу, постучал.
Стук вышел дай боже: дятлом рассыпался сухой, как кость, сосновый косяк, но разве тут понимают по-культурному?
Закипая злостью, Егорша изо всей силы рванул на себя дверь, перешагнул за порог да так и застыл: сын... Его сын...
Сколько он тут, на пекашинской земле? Сутки без мала. Туда, сюда сходил, то, это посмотрел, а про своего гвардейца и не вспомнил. А он - вот он: как штык стоит посередке избы. Вернее, не штык, а ухват сухановский - у них в отцовском роду у всех смалу ноги кренделем, и у него самого, сказывала мать, такие же были.
Егорша присел на корточки, протянул руки:
- Ну, шлепай ко мне. Не узнаешь?
Вася нахмурился - с характером мужик! - а потом вдруг улыбнулся и тяп-тяп, к нему, к отцу...
И тут бог знает что сделалось с ним. В горле пересохло, в коленках дрожь, а когда он сграбастал обеими руками сына да прижал к груди, то тут и вообще ерунда началась...
К счастью, в избу в это время вошла теща.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Старый коровник, поставленный еще в первые дни колхозной жизни, разваливался на глазах. Стены у него изнутри выгнили, проросли белыми погаными грибами, в скособоченных окошках торчали соломенные и травяные затычки, а крыша местами так провалилась, что, того и гляди, кого-нибудь задавит.
Страх всем внушал и племенной бык Борька. Борька нынешней весной размял в поскотине молодую коровенку, и с тех пор его на волю не выпускали. И вот днем, когда рядом с ним не было ни коров, ни доярок, бык просто из себя выходил: ревел, гремел цепями, каждую минуту мог вылететь на улицу.
Сегодня, к великому удивлению Александры Баевой, Борька молчал.
Кто-то из наших там, подумала Александра. Но кто же?
Две дурехи есть у них на скотном дворе, которые готовы день и ночь убиваться из-за колхозных буренок, - она, Александра, да Лизка. Но Лизку она сама давеча, уезжая за травой на луг, отправила домой: та, видите ли, после дойки вздумала чистоту в стойлах наводить, это на другой-то день после возвращения мужа из армии!
- Иди, иди, глупая! - сказала она ей. - Да ни о чем не думай: ни о коровах, ни о подкормке. Все сделаю.
Наскоро привязав лошадь, Александра вбежала в коровник, заглянула в избу, прошлась между стойлами - никого.
И все-таки не зря у нее сердце сжималось: был человек в коровнике. И человек этот - Лизка. В самый темный угол забралась - в отсек с травой, так что если бы не белый платок, то она бы и не заметила ее.
- Лиза, Лиза, что с тобой? - закричала Алексадра, обмирая от страха.
Лизка, слава богу, была жива. Она лежала, уткнувшись лицом в пахучую траву, и навзрыд рыдала.
- Господи, да что ты тут делаешь? Разве слезы тебе точить сегодня? Муж приехал - скакать надо от радости... Вставай, вставай!
Александра подняла давящуюся от слез подругу, крепко прижала к себе, села рядом.
- Ну, чего стряслось? Чего не поделили?
- Ни-че-го...
- Как ничего!.. Из-за ничего-то не убегают от молодого мужа в такой день.
- Да не я убегала... Он от меня...
- Что, что? - неподдельно удивилась Александра. - Егорша от тебя убежал? Ну уж, нет, не поверю. В жизнь не поверю!
- Чего не верить-то? Не я ему писала: меня домой не жди, на сверхсрочной останусь...
- Домой не жди? Да когда он это писал?
Александра еще долго так пытала зареванную Лизу, и та наконец толком рассказала о своей беде.
- Ничего, ничего, начала успокаивать ее Алексадра, - не страшно. А я уж думала, бог знает что у вас вышло...
- Да разве не вышло? Я ждала, ждала его - не то что дни, часы высчитывала, а он и не думал обо мне... - И Лиза снова зарыдала.
Александра молча подняла ее на ноги, отвела в избу, умыла под рукомойником, причесала.
- А теперь иди.
- Куда? - Страх, растерянность и робкая надежда мелькнули в мокрых зеленых глазах Лизы.
- Домой иди. К счастью своему иди. Глупая, разве нашему брату капризить теперь, когда кругом одни юбки? Да и было бы из-за чего хвост поднимать. Из-за какого-то письма, из-за того, что Егорша чего-то не так написал... Ох, девка, девка... Меня, бывало, муженек-покойничек редкий божий день не бивал. Как разминку себе делал. Все не так, все не эдак... Даже в том я виновата, что у меня здоровья воз. А сказали бы мне сейчас - у тебя Матвей жив, да господи, до Москвы бы до самой на коленцах сползала... - Тут Александра сама коротко всплакнула, потом притянула к себе Лизу, обняла. - Иди, иди! Бери свое счастье. Нынче вперед заглядывать не приходится - днем живем...
2
Лиза выскочила из старого темного коровника и подивилась сияющей красоте дня. Солнышко, небо синее - без единого пятнышка. И ее будто на крыльях подняло - такая вдруг небесная, ликующая радость хлынула ей в душу.
Домой, домой!
Самой короткой дорогой - мимо кузницы, мимо старой закоптелой пивоварни, у которой еще года четыре назад Егорша своим трактором своротил угол, к колхозному складу напротив ихнего дома...
Сердце у нее билось у самого горла, щеки пылали полымем: что сейчас ее ждет? Как встретит Егорша?
Вечор, по правде сказать, она его и не разглядела как следует. Да и не хотелось, если честно говорить, и разглядывать. Она в эти дни распухла, угорела от слез и рева, Михаил ходил как в воду опущенный, а он, внук родной, единственный, пьяный приехал, лыка не вяжет. Да не один, а с Олегой Тарасовым.
Олега из Заозерья, сосед, может, родственник еще дальний, Олега - власть, в райкоме сидит, но кому не ведомо, что он пьяница зарезной?
Ну и скандал. Старушонки перед выносом гроба затеплили ладан, запели "святый боже, святый крепкий...", а он на всю избу: "Цыц, старые вороны! Нету бога. С богом у нас еще в семнадцатом году покончено".
Что было бы дальше, даже и подумать страшно. Может, он, дьявол бессовестный, и похороны все разогнал бы, да спасибо мужикам - не сробели: вытащили вон. А там в машину, дверцы на запор - уматывай.
Надо остановиться, надо прибрать волосы - куда же растрепой на деревню, на люди?