В бане взвыли от радости:
- Мишка, ты?
- Давай, давай сюда!
- Хочешь за меня постучать?
- Я тоже могу уступить.
- Не, играйте, - сказал Михаил и с треском опустился не то на скамеечку, не то на какой-то ящик.
Тем временем бабы и девки на дороге опять начали подавать свои позывные, и Аркашка Яковлев рассмеялся:
- Какая ему игра сегодня? Вишь ведь, какой спрос на него...
- Ну как, Пряслин, крепко угостил зятек? - полюбопытствовал Петр Житов. Говорят, из района приехал - воз всякой продукции навез.
- Тащил бы его сюды - может, и нам чего откололось.
- Ну уж нет!- сказал Аркашка. - Ежели с кого и приходится сегодня калым, дак с самого Мишки.
- С меня? Это за что же?
- За что? А хотя бы за то, что из холостяков выписываешься.
- Мишка, правда?
- Неуж к нашему берегу надумал?
- Ух и девка же эта Райка! М-да-а-а...
- А я бы, мужики, век с холостяжной жизнью не расставался, сказал Филя-петух.
Все так и грохнули.
У Фили-петуха в тридцать два года только в одном Пекашине насчитывалась дюжина ребятишек (пятеро в своей семье да семеро россыпью по всей деревне). А кроме того, был еще немалый приплод на лесопункте, где он каждую зиму отбывал трудповинность. Черт его знает, что за человек! Сам маленький, щупленький, бельмо на одном глазу, а юбочник - каких свет не видал.
Игнатий Баев - хлебом не корми, а дай поточить зубы - сказал:
- Ты хоть бы, Филипп, раскрыл нам свои секреты, поделился опытом передовика на данном фронте.
- Чего, скажи, мне делиться-то, - ответил за Филю Аркашка (тоже ерник не последний). - Надо, скажи, патриотом быть, сознательность иметь. Верно, Филя?
- Да, я, мужики, это дело уважаю. Моему здоровью оно не вредит...
Простодушный ответ Фили вызвал новый взрыв смеха, затем Аркашка, явно желая продолжить удовольствие, подбросил еще одно полено в огонь.
- Ну, чего я говорил! - воскликнул Аркашка на полном серьезе. - Он в бабку свою Дуню, да, Филя? Ту, бывало, у нас дедко до самой смерти хвалил. За эту самую сознательность. К другой, говорит, идти надо - тетеру или еще какой провиант прихватить, а Дунюшка, говорит, ничего не спрашивает - только чтобы сам в исправности был...
Положение у Лукашина было самое идиотское. Ведь если его накроют мужики за подслушиванием - скандал на всю деревню. Да и не только на деревню. На весь район. А с другой стороны - что делать? Кто-то из мужиков, как назло, толкнул в сенцы дверку - наверняка чтобы дым табачный выпустить, - и он в углу за этой дверкой оказался как в капкане: не то что двинуться к выходу - пошевелиться нельзя.
Между тем в бане перестали стучать костями, и по всем признакам было ясно, что мужики вот-вот начнут расходиться: шумно, с потягом зевали, слова из себя выжимали нехотя, подолгу молчали. И вдруг, когда Лукашин уже решил было поднять в сенцах шум и грохот, а затем с беззаботным видом ввалиться в баню надо же было как-то выбираться отсюда! - за дверкой опять разгорелся спор. И какой спор! Как будто специально по его, Лукашина, заказу - о том, что делать завтра. Можно ли взять с утра азимут на берег, к орсовскому складу? (Игнатий Баев так выразился - разведчиком на войне был.)
Четверо - Аркашка Яковлев, Филя-петух, сам Игнатий и тугодумный молчун Вася Иняхин (первый раз открыл рот за весь вечер) - без колебаний высказались за. Чугаретти, как шофер, был не в счет. Петра Житова, наверно, не спрашивали из уважения к его положению.
Оставался еще Михаил Пряслин - его ответа ждали.
Наконец Михаил сказал:
- Я поближе к вечеру подойду.
Тут баня заходила ходуном. Кто яростно наседал на Михаила (дескать, друзей, товарищество подрываешь), кто, наоборот, с такой же горячностью защищал его (у Пряслина нет в кармане белого билета - можно и застучать), кто вдруг ни с того ни с сего начал восхвалять Худякова. За то, что у Худякова завсегда люди с хлебом...
На это Чугаретти сказал:
- А чего дивья? Потайные поля у него... Чугаретти, как всегда, не поверили, его начали уличать во лжи, в завиральности. До тех пор, пока свое веское слово не произнес Петр Житов:
- Насчет потайных хлебов не скажу, может, и брехня. А то, что у Худякова голова шурупит, это факт. И про нашего брата думу имеет - тоже факт.
После некоторого молчания - это, между прочим, всегда так бывает, когда Петр Житов высказывается, - Игнашка Баев раздумчиво сказал:
- Некак приспособиться - вот в чем вся закавыка. Никакой щели не осталось - все запечатали. У меня зять Николай пишет, на Украине живет: все яблони, говорит, у себя похерил.
- Как это похерил?
- Порубал. Каждую яблоню налогом обложили.
- А у нас покамест сосны да ели еще обложить не догадались.
Тут опять в разговор вмешался Петр Житов: заткнись, мол, не на те басы нажимаешь.
- Пошто не на те? Я по жизни говорю!
- А я говорю, включи тормозную систему. Спокойнее спать будешь по ночам. Понял?
Лукашин не мог больше оставаться в своем закутке - все вот-вот попрут на выход мужики, - и он, уже не заботясь о тишине, с шумом, грохотом ринулся в ночной огород.
3
Ну и сволочи! Ну и сволочи... Нет, какие сволочи! Лукашин - чужак, Лукашин жить им не дает...
Да, за эти полчаса-час, что он стоял, затаясь, в сенцах, он узнал пекашинцев, пожалуй, больше, чем за все пять лет своей председательской работы. Да и председательствовал ли он? Был ли хозяином в Пекашине? Не Петр ли Житов со своей компанией вершил всеми делами? Ведь что, по существу, было сейчас в бане у Житовых? А заседание мужичьего правления. Да, да, да! Нечего тень на плетень наводить. Все обсудили, все порешили: как быть с выгрузкой, кому можно идти, кому остаться на колхозной работе...
Лукашин шагал в кромешной темноте осеннего вечера, думал о том, что приоткрылось ему только что в житовской бане, а девки и бабы по-прежнему трезвонили свое.
У клуба его опознали, и вслед ему полетели знакомые припевки: