Наконец справился с собой.
- В следующий раз воздержись в части характеристик, Пряслин. И запомни: Петр Житов никого не боится. Ясно? А ежели я твое письмо не одобряю, то только тебя жалеючи, дурака. В сорок втором нам выдали летние перчатки вместо зимних. А надо на фронт ехать, в снегу воевать. Ну, я и скажи ребятам во взводе: давай напишем начальству. Написали. Да меня за это письмо едва под трибунал не упекли. Больше недели таскали. Вот что такое эта самая коллективка. Понял? Теперь насчет Лукашина. Ежели непременно хочется в петлю голову сунуть, пес с тобой - суй. А зачем Лукашину на шею новый камень?
- Чего-чего?
- А вот то. Как, скажут, ты воспитал своих колхозников? Письма подрывающие писать?.. В сорок третьем, когда мы стояли...
Михаил сгреб со стола письмо и вылетел вон.
Петр Житов совершенно запутал его, все поставил в нем с ног на голову. До сих пор для него было законом: надо выручать человека, попавшего в беду. А послушать Петра Житова, так ничего этого нельзя делать. Сиди в своей норе и не рыпайся. Потому что как ты ни бейся - все ерунда. Ничем не поможешь Лукашину. Наоборот, даже хуже сделаешь.
Нет, такие советы Михаил принять не мог, и он решил прочесать деревню до конца.
Прочесал.
Результат все тот же - ни единой новой подписи.
В темноте на ощупь он добрался до взвоза Ставровых - к Федору Капитоновичу не пошел, и так все ясно, - сел на отсыревшие за ночь бревна, закурил.
Сиверко разбушевался - кепку рвало с головы. А уж телеграфные столбы стоном стонали.
Ну и дьявол с ними. Пускай стонут. Пускай летит все в тартарары. И дома, и столбы телеграфные, и сами люди. Сука народ. Самые что ни на есть самоеды. Мужик для них старался-старался, а в яму попал - кто пальцем ударил? Храпят, слюнявят от удовольствия подушки. И Райка, его невеста, тоже не лучше других...
Михаил с усмешкой посмотрел в темноту, туда, где стоял дом Федора Капитоновича, и вдруг отчетливо, как на картине, представил себе полнотелую, разогретую сном Раечку, блаженствующую в своих пуховиках. Он яростно вскипел.
Э-э, да кто сказал, что она его невеста? Хватит быть остолопом! Нравится тебе Дунярка? Тянет тебя к ней? Ну и на здоровье! Топай. А все эти твои переживаньица насчет Варвары, Раечки - муть собачья. Один раз живем!
Вон Егоршу взять. От молодой жены бегает - и ничего. А ты как старуха старая: разве можно сегодня с теткой, а завтра с племянницей? Можно! В Заозерье Паша Фофанов и дочке брюхо навертел и маму не обидел - тоже вширь пошла. А ты как самый последний дурак. Свататься побежал. Чтобы дорогу к Дунярке отрезать...
Нет, все. С этим покончено. Был один запоздалый идиот в Пекашине, а сегодня и он кончился. Спасибо вам, землячки дорогие! Выручили. Просветили.
Михаил решительно встал.
И, однако же, не в верхний конец пошагал, а сперва к изгороди возле ставровского хлева. Что там такое отсвечивает - вроде как сполох в темноте играет? Все время, пока сидел на взвозе, косился глазом в ту сторону и не мог понять.
Загадка оказалась совсем простой: у Ставровых в избе был свет - от их окошек отблески. Они не спят, полуночничают.
4
Минуты не раздумывал Михаил, идти или не идти к Ставровым: что-то нехорошо у них в доме, раз ночью огонь палят.
Воротца, чтобы не скрипнули, приподнял, затем на носках, пригибаясь к земле, вошел в ярко освещенный заулок. Остановился, прислушался. В избе крик. И вроде Лизка плачет.
Он юркнул к простенку сбоку, поверх белой занавески заглянул в окошко.
Так оно и есть: Лизка, как елушка в дождливый день, вся в слезах, а кто ей трепку задает, не надо спрашивать. Дорогой муженек - не иначе как, сукин сын, только что с б......а явился, даже фуражки еще не снял.
Больше Михаил не таился. На всю подошву ступил на землю, на крыльце протопал сапогами, кольцо в воротах повернул - едва не выломал.
В окошке резко раздвинулась занавеска - показалось Егоршино лицо, злое, колючее, - затем так же резко задернулась.
Раздался новый крик в избе, новая ругань, потом наконец заскрипели двери, и в сени вышла Лиза - Михаил по ширканью носа узнал сестру.
Однако когда они вошли в избу, Лиза уже не плакала. Глаза красные, губы распухли, но не плакала. Не хотела, из гордости не хотела показывать брату свое горе.
Егорша - он стоял посреди избы руки в брюки, фуражка на глаза - словно из автомата прострочил в него:
- У меня не постоялый двор, чтобы ломиться середка ночи. Можно, думаю, и до утра подождать.
- Извини, я думал, мы еще без докладов.
- А ты не думай!
- Да что ты, господи! - всплеснула руками Лиза. - Неуж брату родному спрашивать, когда к сестре приходить? - Что бы тебе сказал татя, кабы услышал это?
- Не услышит, поскольку мертвая природа и протчее... А потом, вы этому тате еще при жизни уши запечатали. Сволочи! - вдруг взвизгнул Егорша. - Родной внук в армии, священные рубежи... а вы дом у него вздумали оттяпать...
Михаил сделал шаг.
Но надо знать Егоршу! Закривлялся, заприплясывал, - дескать, пьяный в дымину, ничего не соображаю, ни за что не отвечаю, а потом и вовсе начал валять ваньку: в пляс пустился.
Царапала, царапала,
Царапала, драла,
У самого Саратова
Я милому...
- Больно, больно баско, - сказала Лиза. - Может, еще сына разбудить? Пущай посмотрит, что отец пьяный вытворяет...
- А что! - петухом вскинул голову Егорша. - Буди. Чем плох у него отец?
Он новый номер выкинул - парадным шагом пропечатал к дверям.
- Порядочек! Ладнехонько идем. Пить выпивам, линию знам и в милицию не попадам...
- Ничего, попадешь. Так будешь делать, выведут на чисту воду. - Лиза все-таки не выдержала, всхлипнула. - Это ведь из-за чего у нас ночное собранье, - кивнула она брату. - Только что за порог родной перевалил.
- Ревность - родимое пятно и всякая тьма капитализма... - изрек Егорша.
- А по-моему, и при социализме за это по головке не гладят. Что-то я не читал в газетах, чтобы призывали: бегай от своей жены...
- А я в указчиках не нуждаюсь. Понятно? - отрезал Егорша...
- А я говорю, не надувайся - лопнешь.