- Отлично, он, значит, заметил, что они фальшивые?
- Нет.
Я перестал разглядывать ногти.
- Он заметил только, что у тебя просрочен вид на жительство.
Пиньоль уселся на койку со мной рядом, опустил голову и свесил руки между колен. Меня снова охватила тревога.
- Но вы ему сказали, что паспорт липовый?
Он ответил не сразу. Вытащил изо рта жвачку и стал скатывать пальцами. Только когда скатал гладкий шарик, изрек, что так или иначе, хочу я или нет, но положение у меня незаконное. Я возмутился:
- Да я нахожусь в нем с самого рождения!
Он скорчил гримасу, чтобы я заткнулся:
- Пойми, Азиз, вот уже три дня, как эти молодчики не дают жизни всему полицейскому управлению. Подавай им нелегально проживающих! Вынь да положь! Прямо сбесились! Перетрясли весь спецприемник, а того не могут в толк взять, что парни, которые попадаются без документов, ни за что не скажут, откуда они, чтобы их некуда было выгонять; все наши вопли им пофигу, отсидят неделю - и их отпустят, таков закон.
- А я почему не имею права отсидеть неделю?
- До тебя единственный, кого они нашли для выдворения, был негр из Басс-Терра. Уже и билет ему взяли. Забыли на минуточку, что Гваделупа французская территория. Представляешь?
Представить не трудно, но это их проблемы. Я-то марселец, у меня и душа, и акцент коренного марсельца, в любом случае сомнение должно истолковываться в мою пользу, и если уж меня куда-то выдворять, то не дальше фриунского поворота. Моя родина - департамент Буш-дю-Рон, квартал Валлон-Флери, моя команда - "Марсель-Олимп".
Пиньоль испустил глубокий вздох, сводивший на нет все мои аргументы:
- Ты, Азиз, первый иностранец, задержанный с паспортом, в котором указано, из какой ты страны.
- А если я скажу, что это неправда?
- Ну и что это тебе даст? Отсидишь два года в "Бометте" за поддельные документы и кражу кольца. Тебе что, так важно считаться французом?
И он поднял на меня глаза, в которых я в последний раз увидел дружеское участие. Он явно был уверен, что мне улыбнулась удача. Здесь меня ничто не удерживает, будущего у меня здесь никакого, оставаться бессмысленно. А там я начну новую жизнь с помощью квалифицированного специалиста. Пиньоль крепко сжал мое колено и сказал:
- Мне будет тебя не хватать.
Для него я уже уехал. Ужас, до чего быстро люди ко всему привыкают.
Пиньоль встал и, не оборачиваясь, вышел. Шарик из резинки упал на пол и покатился мне под ноги.
Где-то рядом стучала пишущая машинка. Чуть погодя мне принесли расческу, чтобы я привел себя в порядок для, как они сказали, "предварительного собеседования". Расческа была такая грязная, что я причесался пальцами, да и какое это имело значение.
Наконец я предстал перед долгожданным гуманитарным атташе. Это был блондин лет тридцати пяти, бледный, со впалыми щеками и воспаленными красными глазами, не то чтобы урод, но какой-то недоделанный; поджатый рот выдавал в нем человека, считающего себя обиженным судьбой. На нем был слишком теплый для здешней погоды серый костюм, похоронный галстук и белая в зеленую полоску рубашка. Он сунул мне руку не глядя и представился:
- Жан-Пьер Шнейдер.
В ответ я только поздоровался - мое имя было указано в паспорте, а паспорт лежал прямо перед ним. Он предложил мне сесть, правда, стула в комнате не было, но это его не смутило. На столе была разложена карта Марокко, ее-то он и разглядывал.
- Где именно вы родились? - спросил атташе с таким видом, будто страшно торопился, хотя наш самолет отлетал только завтра.
Я заглянул в паспорт и прочитал вверх ногами название города, который Плас-Вандому заблагорассудилось сделать местом моего рождения:
- В Иргизе.
- Знаю, - говорит он, - это я и сам прочитал, только не могу найти. Где это?
Тут я заметил, что на карте лежит лупа, и понял, почему у него красные глаза. Он изучил все названия, но нужного не нашел. Я чуть не посоветовал ему обратиться к Плас-Вандому, но никакого Плас-Вандома более не существовало, я вычеркнул его из памяти, осталась только сломанная вилка. Да и потом наверняка он этот "Иргиз" взял из головы, чтобы нельзя было проверить по метрическим книгам. Каждые десять секунд атташе смотрел на часы, как будто после нашего разговора у него было назначено свидание. И, судя по тому, как он поддергивал плечи пиджака, я понял, что это свидание с женщиной. Сам помню это лихорадочное напряжение всех мускулов перед встречей с Лилой на платформе в Ньолоне, неизвестно же, в каком настроении она приедет: то ли будет ворчать и дуться, то ли смеяться без причины - вот и пытаешься хоть как-нибудь успокоиться.
Атташе упрямо допытывался:
- Иргиз - это что: поселок, деревня?
Я подумал о женщине, которая где-то ждет его. Везет же! Даже если у них не все гладко - это было написано на его кислой физиономии, - все равно. Меня-то больше никто не ждал.
- Так где же это, я вас спрашиваю?
Я наугад ткнул в карту:
- Вот здесь.
- В Атласе? - в голосе его прозвучал ужас. - Вы уверены?
- Еще бы! - оскорбился я.
Смешно, но это вырвалось у меня само собой. Он произнес заветное слово "атлас", как будто прочитал его у меня в мозгу, для него оно имело совсем не тот смысл, а для меня стало той самой кувшинкой, которая затягивает на дно озера - так и меня засосало в его цветную карту. Много часов подряд я только о нем, о моем атласе "Легенды народов мира", и думал. Лила - конечно, ее я тоже потерял, но Лилу с таким же успехом будет обнимать в море под скалой кто-нибудь еще, а вот книжку мою загонят букинисту за двадцать франков, и никто никогда не будет относиться к ней так, как я.
- В какой области Атласа? - спросил гуманитарный атташе, еще раз нервно глянув на часы.
Его голос нарушил ход моих мыслей, и я ответил довольно резко: увидим на месте. Он не рассердился. А я только тут с удивлением сообразил, что как-никак, а он приставлен обслуживать меня.
- Видите ли, - принялся объяснять свою настойчивость атташе, - моя задача вполне определенна и в то же время не совсем ясна для меня. Я должен препроводить вас по месту первоначального жительства, помочь вам снова пустить корни в родную почву, оказать содействие в устройстве на работу, походатайствовать перед местными властями... Но дело в том, что вообще-то я служу в пресс-центре Министерства иностранных дел и меня оторвали от моих обычных обязанностей и назначили на эту, только что учрежденную, должность. Я, можно сказать, еще только осваиваю ее, и мне очень жаль, если вам придется от этого страдать.
- Мне тоже, - сказал я.
Просто из вежливости. Я мало что понял из его объяснений, но почувствовал к нему симпатию: он, вроде меня, говорил одно, а думал о другом. У него был какой-то странный выговор, совершенно не вязавшийся с его официальным видом, - такой глухой, рубленый, согласные так и отскакивали, а гласные как будто зависали в горле. Позднее я узнал, что это лотарингский акцент, от которого, по его собственному мнению, он давно избавился.
Я стоял перед ним, заложив руки за спину, и пытался представить его даму сердца, просто так, чтобы не думать о предательнице Лиле - даже не пришла навестить меня! Атташе спросил Пиньоля, можно ли от них позвонить в Париж. Пиньоль же ледяным тоном, какого я за ним и не знал, уведомил его, что в связи с ограниченным бюджетом вызывать абонентов за пределами департамента запрещено, но, если господин атташе напишет заявку с обоснованием, поставит дату и подпись и назовет нужный номер, он, Пиньоль, может заказать разговор. Атташе пробормотал, что это неважно и несрочно, хотя глаза его говорили об обратном, а пальцы нервно барабанили по столу. Он судорожно вздохнул, как будто захлопнул дверь, и снова склонился над картой Марокко:
- Так, значит, Атлас, но какой? Высокий, Средний или Сахарский?
Я выбрал наобум или, может, из гордости:
- Высокий.
- Но это же ни в какие ворота! - возмутился он, хлопнув ладонью по складке карты. - У меня билеты в Рабат, а это на другом конце страны!