Крупные снежные хлопья рвутся в самые окна.
Они мчатся вверх, вниз, во все стороны, и кажется, весь мир закружился в огромной белой карусели. Бело все: мостовая и крыши, воротники прохожих и вывески, белы деревья, бела вся улица. А снег все валит и валит.
— Ну и погодка, — говорит Саша, глядя в окно.
— Да, поднавалило снежку, — отвечает Петька. — Сейчас бы в лес на лыжах!
— В лесу сейчас красота, — соглашается Саша. — Но пока не кончим, никуда!
— Да я так, к слову…
Они сидят за высоким лабораторным столом в препараторской кафедры минералогии и усердно монтируют прибор — задание Юрия Дмитриевича. Друзья спешат: не за горами сессия, а прибор нужно закончить в этом семестре, чтобы уже в каникулы начать измерения. Ведь им поручено — шутка сказать! — самостоятельно исследовать, как меняются магнитные свойства минерала оливина в зависимости от содержания в нем железа.
Это их «тема». Юрий Дмитриевич предупредил, что ее внесли в план научно-исследовательской работы кафедры, и дал срок: первое мая. Но для работы с кристаллами оливина понадобился новый тип держателя. Это и есть тот прибор, над которым сидят сейчас приятели, время от времени посматривая в окно.
— А на лыжах и в самом деле неплохо бы, — замечает Саша, укрепляя в тисках ось маховичка. — В такую погоду, знаешь, забраться бы куда-нибудь подальше…
— Не трави! — обрывает Петька. — Договорились же!
— Нет, я так, вообще… А здорово, что Цагин разрешил тебе работать на кафедре Юрия Дмитриевича.
— Наш декан — не то, что ваш Камбала. Да, а как новый математик?
— Кущев? Силен. Пришел — и сразу контрольную. А мы, сам знаешь, ни бе ни ме. Ну, думаем, разнесет в пух-прах. А он нас же и утешает. «Ничего, — говорит, — наверстаем».
— А Герасимов как? Все еще ходит в президентах?
— Да нет, турнули давно. Теперь вместо него Бардин. А Герасимова — на бытовой сектор.
— Зря! Совсем из бюро надо бы…
— Я тоже так думал. Да говорят, нельзя до перевыборов… А ты, значит, окончательно решил по физике твердого тела пойти?
— Интересная штука, знаешь! Да и в решениях ваших проблем без нее не обойтись.
— Наших проблем? Кроме шуток? Значит, тот наш разговор не пропал зря? А я ведь, честно, думал, что ты к нам идешь из-за Андреевой.
Петька присвистнул.
— Познакомился я с ней… Только она, оказывается, ни то ни се — дистиллированная вода!
— Ну, это уж ты брось! Можешь пижонить по любому поводу. Но тут…
— А с чего ты разошелся? Было бы из-за кого.
— Запомни, я никому не позволю сказать о ней плохого. Никому, слышишь!
— Да ты что! — удивился Петька. — Я же не сказал ничего такого. Да и не знал, что ты к ней…
Саша не ответил. Оп подошел к тискам, взял напильник.
Несколько минут они работали, не говоря ни слова. Наконец Петька окликнул:
— Сашка!
— Ну, что?
— Значит, нравится она тебе?
Саша промолчал.
— Да брось ты в самом деле. Что я тебе, не друг?
Саша отложил напильник и подошел к окну. Петька встал рядом.
— Ну, чего ты? — он положил руку на плечо Саши. Тот чуть приметно вздохнул.
За окном сгущались сумерки. На столбе напротив зажегся фонарь. И теперь лишь в полосе света струились снежинки.
— Так я и знал, что нравится, — сказал Петька вполголоса.
— «Нравится!» Не то, Петька… — Саша сел на подоконник и, по-прежнему не отрывая глаз от окна, задумчиво произнес: — Ты знаешь, мне кажется, что такой, как она, нет больше на всей земле…
— Даже? — Петька состроил рожу. — Табак, значит, твое дело! Влюбился по уши!
— Разве можно в нее просто влюбиться. И разве мог бы я когда-нибудь сказать ей об этом…
— Ну и дурак!
— А ты?
— Что я?
— Ты мог бы сказать ей?
— А я сказал.
— Ты… сказал?! А она?
Петька замялся:
— Как тебе объяснить… Все они такие, будто и не понимают ничего. Нет, брат, это не по мне. Ходить да на луну вздыхать — на это я не способен.
— Опять пижонишь.
— Ничего подобного! Я прежде всего физик. А физик должен быть рационалистом. Всегда и во всем. Я, если вижу, что не по той дороге пошел, так фью-ю-ю! А ты вот пропал!
— Почему пропал?
— Да разве я тебя не знаю? Пропал, как миленький! Только как же теперь с Наташкой?
— С Наташей? Понимаешь, Петька, все стало как-то сложно с ней, с Наташей. Прежде я думал, что хорошо знаю ее. А теперь… Сначала, когда приехал осенью, мы часто спорили с ней, даже ругались. Мне казалось, она стала какой-то пустушкой, вроде Аллочки. А потом, после колхоза, снова все переменилось. Сейчас она никуда не ходит. С Алкой, видно, не дружит. И ко мне, вроде, как прежде. Будто и не было у нас никакой ссоры. А я после всей этой чехарды…
— Ну, конечно, когда появилась такая…
— Нет, Петька, не то. Пойми меня. Она мне и сейчас нравится, Наташа. И если бы вот сейчас, сию минуту, что-нибудь случилось с ней, я бы жизни не пожалел. — Саша вздохнул. — А вот думаю все время не о пей…
— Да-а, брат. Сплошная психология… Ну, я пошел. Хватит на сегодня.
— На кристаллографию завтра придешь?
— Нет. По книге разберусь.
Модест Петрович не в духе. Только что закончилось расширенное заседание партбюро, и, несмотря на то, что он, Бенецианов, дважды выступал против нового предложения Воронова, бюро приняло решение рекомендовать Ученому совету создать единую общефакультетскую лабораторию.
Но это бы полбеды. Совету можно рекомендовать что угодно. И неизвестно еще, как он посмотрит на эту «рекомендацию»… Взвинтило Модеста Петровича другое. На бюро зашел разговор о научно-исследовательской работе на факультете, о состоянии науки геологии вообще. И тут случилось неслыханное. Воронов, для которого честь факультета не дороже прошлогоднего снега, и который, наверное, уже и забыл, что когда-то был геологом, вдруг заявил, что геология отстала от других наук на полстолетие, что научные исследования стоят в ней на уровне чуть ли не девятнадцатого века и что, если ученые-геологи хотят исправить положение, им нужно серьезно переучиваться. Так прямо и заявил: «Все мы должны сесть за книги, чтобы восполнить пробел в знаниях физики и математики, мешающий дальнейшему движению вперед».
Так что же теперь и ему, профессору Бенецианову, создателю факультета, признанному главе местной школы геологов, переучиваться? Сесть за учебники и начать зубрить интегралы?
И ведь никто не возразил. Все завкафедрами словно воды в рот набрали. Один Чепков что-то пытался «обосновать», но его тут же одернул секретарь. Тоже, вершитель судеб геологии! Выбрали на свое горе! Но кто бы мог подумать? Казалось, ничего и не замечает, кроме своих ракушек. А тут тоже: «Мы в долгу перед подрастающим поколением. Они вправе потребовать от нас…» Слишком уж многие стали требовать. Слишком! Бенецианов в возбуждении заходил по кабинету.
В дверь постучали.
— Да, — сказал он.
Дверь с шумом распахнулась.
— Так-та-а-ак! Ходим и нервничаем, — зарокотал густой бас Грекова.
Бенецианов живо обернулся. Вот с кем душу отвести! Греков был почти одних лет с Бенециановым, и их с давних пор связывало нечто большее, чем просто приятельские отношения.
— Ну-с, как понравилось выступление Воронова? — спросил Греков, садясь в кресло и пододвигая ящик с папиросами.
— Демагог! — бросил Бенецианов, продолжая ходить по кабинету.
Греков улыбнулся. Высокий, полный, с крупными энергичными чертами лица и густой шапкой жестких седых волос, он являл собой прямую противоположность Бенецианову, особенно сейчас, когда тот беспрерывно семенил из угла в угол и скороговоркой сыпал словами:
— Я был возмущен. Да что там, возмущен. Я был разъярен! Взбешен!
— Ого! А меня так больше возмутило выступление Ивана Яковлевича, — заметил Греков. — И не столько возмутило, сколько насмешило.
— Выступление Чепкова? Что же в нем было такого… смешного? — удивился Бенецианов.
— Так ведь весь смысл его «речи» сводился к тому, что углубленное изучение физики не только ни к чему, но даже мешает геологу. И это ученый! Ученый — против науки!
Бенецианов поморщился:
— Против физики — это не значит, против науки вообще.
— Но зато очень напоминает мне «индийскую актрису».
— Что-что? — не понял Бенецианов.
— «Индийскую актрису», — повторил Греков, шаря по карманам в поисках спичек. — Разве не слышал?
— Нет, не слыхал.
— Ну, как же! В свое время на кафедре столько было разговоров об этом…
— Понятия не имею.
— Тогда слушай, — Греков наконец закурил и поудобнее уселся в кресле. — Это было давно, еще в первые годы революции. Тогда Семен Лазаревич, мой учитель… Ты его помнишь, конечно?
— Разумеется! Чудесный был старик, шутник, весельчак. — Бенецианов тоже сел к столу и взял папиросу.
— Вот-вот! — сказал Греков, подавая спички. — Он и рассказал нам эту историю. Дело было так. Ехал он однажды утром в университет. А кучер его Пантелей — я его до сих пор помню, занозистый был мужичонка — знай себе ворчит на козлах:
— Вот ведь, революцию сделали, и все должно бы стать по-новому. А как возил тебя в пролетке, так и вожу. Как сидел на этих козлах, так и сижу…
Семен Лазаревич слушал, слушал, да как гаркнет:
— А ну, слезай с козел!
Пантелей соскочил на землю и, ехидно подбоченясь, повернулся к своему седоку:
— А дальше?
— Теперь садись в пролетку!
— Зачем это?
— Садись, тебе говорят!
Пантелей почесал в затылке, буркнул что-то и забрался-таки в тарантас. А Семен Лазаревич вскочил на козлы, взял вожжи и — ну погонять! Пантелей понял, в чем дело, сидит, ухмыляется. Шутка сказать — профессор везет.
Доехали до университета. Семен Лазаревич соскочил с козел и говорит:
— Теперь ступай на кафедру, да поторопись, через пять минут лекция.
— Чего-чего? — захлопал глазами Пантелей.
— Ничего особенного, — говорит Семен Лазаревич, — я тебя довез, а ты за меня лекцию отчитай. Хватит на козлах сидеть — революция.
Пантелей туда-сюда, шутник, мол, профессор. А Семен Лазаревич — знаешь, какой он был, в плечах косая сажень — взял его за плечи и прямо в дверь.
— Иди-иди, — говорит, — я не обижусь, как-нибудь сочтемся. Да тему-то лекции не забудь: «Оптическая индикатрисса в кристаллах».
Тут и взмолился наш Пантелей:
— Семен Лазаревич, благодетель, дозволь мне кучером остаться! Христом богом прошу! А эта самая… индийская актриса в крестах, нешто она по мне, да и слов я таких отродясь не слыхивал…
Вот так, Модест. История эта, конечно, старая… Однако не кажется ли тебе, что все, о чем говорил сегодня Чепков, напоминает «индийскую актрису»?
— Ну, что ты, Леонид, зачем же так? Оговорился, видно, Иван Яковлевич, это с ним бывает. Не бог весть какого ума человек. С неба звезд не хватает, но ничего, тянет кафедру и диссертацию вот скоро защитит. Нет, с ним работать можно…
— Это как понимать?
— Ну, как… Во всяком случае, когда он был секретарем, на факультете было спокойнее. Совсем не то, что ныне, с этим Стениным…
— Стенина я уважаю.
— Я тоже… ничего не имею против Алексея Константиновича. Но с Чепковым работать было легче.
— Ты хочешь сказать, удобнее?
— Я хочу сказать, мы понимали друг друга с полуслова.
— Еще бы! — рассмеялся Греков. — Это был не секретарь, а твой заместитель по политчасти.
— Не понимаю, чем он тебя не устраивал?
— Я людей не делю на тех, которые «устраивают» и которые «не устраивают». Просто одних уважаю, других — нет.
— А если эти уважаемые начнут ставить палки в колеса?
— Порядочный человек всегда останется порядочным, если даже окажется противником.
— Гм… Возможно. Но все-таки избавь нас бог от любых врагов, и порядочных, и непорядочных. А Иван Яковлевич умел с людьми ладить. И главное, считался с мнением всех…
— А всех ли?
— Ты же сам говорил, что даже к тебе, беспартийному, он заходил советоваться по любому вопросу, даже о составе партбюро.
— Ко мне он заходил, это верно. А вот советовался ли с рядовыми коммунистами, прислушивался ли к мнению молодых ученых?
— Но совет профессора важнее совета какого-нибудь ассистента. Так что, для пользы дела…
— Сомневаюсь, чтобы он поступал так для пользы дела. Судя по его сегодняшнему выступлению…
— Но ведь и я выступал сегодня против предложения Воронова.
— Вот-вот! В этом всегда и заключалась его «польза делу»: повторять то, что скажешь ты. Да только делает он это как тот медведь, что пытался булыжником комара на лбу у покровителя прихлопнуть.
— Этого я не замечал.
— Напрасно! Он ведь и сегодня, можно сказать, утопил тебя. Взял твои аргументы и довел их до полнейшего абсурда. Честное слово! Если кто еще и сомневался в правоте Воронова, то уж после такой речи… Скажи спасибо Стенину, что тот не дал ему до конца изложить свое кредо. Не то пришлось бы тебе самому выступать против такого «защитника».
— Ну, это слишком! Есть у Чепкова, конечно, такая слабость. Любит поговорить. И нет-нет, да хватит через край. Но кто без недостатков? А дисциплину держать он мог. Студенты при нем по струнке ходили.
— Это верно. Только как он держался со студентами? Урядник!
— Урядник не урядник, а спуску не давал. Если же все будут относиться к студентам так, как ты…
— Это было в университетских традициях всегда.
— Мало ли что было. А нынешним студентам только дай волю!
— Это наш вечный спор. Я никогда не пойму твоего взгляда на молодежь. Ведь им жить, а нам с тобой… Да и для кого мы работаем, пишем свои труды, читаем лекции?
— Делаем-то мы для них не мало. А толку? Выучили вот Воронова…
— И что же?
— Как что? Чего только не услышали от него, нашего ученика, сегодня! Геология устарела! Зашла в тупик! Кто дал ему право делать такие заключения? О каком тупике может идти речь, если мы каждый год, каждый день узнаем все новые и новые факты о строении тех или иных регионов, выявляем новые закономерности в размещении полезных ископаемых, вводим в свой арсенал новые методы исследования…
— Ну, ты, кажется, не очень ратуешь за эти новые методы, судя по тому, что говорил на сегодняшнем заседании.
— Я выступал против превращения факультета в филиал физмата. Да! Против разрушения нашей традиционной лабораторной базы, против подчинения ее чуждому геологии направлению. Ведь к чему клонит Воронов? К тому, чтобы все ассигнования на оборудование шли на приобретение всяких там электронографов, осциллографов, то есть того, что нужно только ему.
— Но ты сам говорить, что все мы вводим новые методы исследования.
— Вводим. Но если, к примеру, тебе понадобится какой-нибудь радиоактивный изотоп, ты не будешь требовать создания на факультете атомного реактора.
— Гм… допустим.
— Вот то-то и оно! Для того чтобы украсить работу двумя-тремя рентгеновскими анализами, всегда можно сделать их на стороне. Без всяких хлопот…
— Н-да… «Украсить», говоришь?
— Ну, иллюстрировать, что ли. Не все ли равно! Это же геологические работы. Вот для Воронова — другое дело. Ему эти осциллографы стали дороже минералов. Заведующему кафедрой минералогии!
Греков нахмурился:
— К чему столько желчи, Модест?
— Но как же иначе! Разве можно говорить спокойно, когда человек, называющий себя геологом, воспитанный этим факультетом, предлагает отбросить, как старую ненужную рухлядь, то, над чем мы трудились десятки лет. И не только мы, но и сотни, тысячи наших коллег во всей стране!
— Постой, Модест. Я понимаю тебя, но Воронов поднял такой вопрос, от которого нельзя отмахнуться. Он слишком серьезен и сложен. Это верно, все мы не сидим сложа руки. Но ведь главное не в том, как мы работаем, а в том, что мы делаем…
— Ты, я вижу, готов согласиться с этим… отщепенцем?
— Нет, я не разделяю мысли, что геология зашла в тупик или что-то в этом роде. Здесь Воронов, конечно, перегнул. Но то, что в нашей науке не все благополучно, это непреложный факт. И чем скорее мы признаем его, тем лучше.
— Ты это серьезно?
— А ты не согласен?
— Я даже в толк не возьму, о чем ты говоришь! Что у нас неблагополучно? Чем мы хуже других? Количество печатных работ на факультете растет из года в год. И все на должном уровне. Диссертации защищаются тоже, как будто, неплохо. Количество докторов и кандидатов наук — дай бог каждому факультету!
— Не в этом дело, Модест! Как ты не поймешь! Не в том главное, как мы работаем, а в том — над чем работаем. И Воронов справедливо заметил…
— Слушай, Леонид, неужели ты можешь всерьез принимать его выступления? Этот человек враждебен не только нам с тобой…
— Враждебен? — удивился Греков. — Почему враждебен? Я действительно долго не соглашался с целесообразностью его научной тематики и в свое время прямо и не раз говорил об этом. Но и только. А теперь мне кажется, что и в этом я был не совсем прав. Во всяком случае, его последние статьи о связи оптических свойств минералов с магнитными свойствами и структурой кристаллической решетки дают нам очень многое.
— Ну, мало ли…
— Но сейчас речь не об этом. И не о Воронове вообще. Его выступление лишь напомнило мне о том, что давно уже было предметом моих собственных раздумий. Да, Модест, я вижу, что в науке нашей не все благополучно. Сам процесс установления истины остается у нас чисто умозрительным.
— Это почему же?
— Да ведь как мы строим подчас наши теории и гипотезы? Обобщаем имеющиеся в нашем распоряжении факты и на основании этих обобщений делаем те или иные выводы, аргументируя их только тем, что они не противоречат имеющимся фактам. Если же через некоторое время появятся другие факты, не укладывающиеся в «теорию», то на смену ей приходит другая «теория». И мы считаем, что это в порядке вещей.
— Ну и что же? Истина всегда познается не сразу.
— В том-то и дело, что подобные «теории» не только не приближают нас к истине, но вообще отодвигают задачу отыскания истины на задний план. Ведь сплошь и рядом бывает, что формально логический анализ фактического материала приводит к двум, а то и к нескольким взаимоисключающим выводам, причем все они оказываются как будто равновероятными. На каком же из них мы останавливаемся?
— Ну… на том, который наиболее разумен, который подсказывает наша интуиция… — осторожно ответил Бенецианов.
— Вот-вот! Принимаем за истину то, что нам кажется наиболее вероятным, а подчас и то, что больше соответствует нашим прежним высказываниям или высказываниям наиболее уважаемых авторитетов. А потом спорим друг с другом, убеждаем, доказываем, и в подтверждение своей правоты опять приводим только факты— те, разумеется, которые не противоречат нашей точке зрения, о других мы просто умалчиваем — или цитаты наших единомышленников, или неточности и описки наших оппонентов.
— Но это обычный, так сказать, ход научной полемики. Так было всегда, насколько я помню. И никто не видел в этом ничего предосудительного. Что же касается процесса установления истины в геологии, то таков он повсюду. У нас просто не может быть другого метода познания.
— Ты хочешь сказать, мы не знаем другого метода?
— Это одно и то же.
— Не совсем! Но дело не только в методе. Большим недостатком нашей науки является и то, что не идет она впереди практики. Ведь это же факт, что открытие крупнейших месторождений полезных ископаемых сплошь и рядом делалось геологами-практиками без каких бы то ни было рекомендаций, а то и вопреки рекомендациям ученых-теоретиков. И только после их открытия мы начинаем изучать эти месторождения и в лучшем случае даем указания на наиболее целесообразные методы разведки.
— Как это только указания на разведку! Мы определяем и возраст и генезис.
— А для чего? Чтобы была написана еще одна диссертация? Или создана еще одна «теория»?
— Но ведь наука для того и существует, чтобы объяснять…
— Нет! Нет, Модест, задача любой науки — не только объяснять уже известные факты, но и предсказывать новые! А мы из года в год без конца детализируем, уточняем, классифицируем, приводим в систему все тот же фактический материал. Для вас это — все более дробное расчленение отдельных систем, ярусов, горизонтов. Для нас — все более детальная классификация горных пород. Для палеонтологов — все более скрупулезное описание окаменелостей. Но мы не ставим принципиально новых вопросов, не пытаемся, как сказал Воронов, проникнуть в сущность вещей и явлений.
— Опять Воронов!
— Хорошо, оставим Воронова. Но я припоминаю сейчас одно высказывание Ньютона, который писал, что уподобляет себя мальчику, который отыскивает на берегу яркие красивые камешки, в то время, как у ног его простирается необозримый океан неизвестного. С Вороновым можно соглашаться и не соглашаться относительно его «единой теории геологических процессов». Но то, что мы до сих пор занимаемся лишь собиранием камешков на берегу моря — это непреложный факт, закрывать глаза на который мы просто не имеем права.
— Это мы, профессора, собираем камешки?
— Я имел в виду вообще всех ученых-геологов, независимо от их звания. А если уж говорить о нас с тобой, Модест, то, как это ни трудно признавать, мы давно отстали…
— Отстали? Да ты понимаешь, что говоришь? Как отстали? Нет ни одного геологического журнала, который бы я…
— Не о журналах речь! Пора понять, Модест, что разделение науки о мире вообще на отдельные частные науки — условно, и геология не может развиваться независимо от развития физики, химии, биологии и других наук. А мы с тобой замкнулись в наших узких специальностях, гигантские изменения в смежных науках проходят мимо нас. Вот почему мы вынуждены теперь работать по старой арабской поговорке: «Если мы не можем делать то, что хотим, будем делать то, что можем».
— Ну, это уж слишком! Что сегодня с тобой, Леонид? Ты не болен?
— Я просто стар, Модест. А обнаружить на старости лет, что ты отстал…
— Да ты что, в самом деле сдаешься на милость Воронову? Ты, заслуженный профессор, готов изменить свои взгляды в угоду какому-то самонадеянному мальчишке!
— При чем здесь Воронов! Я говорю сейчас обо всем этом не потому, что меня поразило вороновское выступление, а под впечатлением недавнего разговора со своим аспирантом Бардиным. Помнишь, мы как-то говорили о нем. Так вот, он отказывается представить в качестве диссертации уже почти законченную работу по литологии. И знаешь, почему? Она, по его мнению, не отвечает современному уровню науки. Он понял это. Сам! А я — нет… — Греков опустил голову.
— Ну, и что же теперь?
— О чем ты? — словно очнулся Греков.
— Как ты решил со своим аспирантом?
— Так он решил это без меня. Н-да… И мне пришлось только согласиться с его решением.
— То есть?
— То есть пора и в литологию вводить точные методы исследования.
— Докатились! — Бенецианов с усмешкой развел руками. — Что же, садись за парту!
— А я и собираюсь это сделать. Да что там… Скажу по секрету, я начал уже изучать новейшую физику…
Бенецианов упал в кресло:
— Так-так… А потом потребуешь осциллографы и всякие там амперметры?
Греков улыбнулся:
— Мне до этого еще далеко. А вот Бардину все это понадобится в ближайшее время.
— Ну да, — Бенецианов тряхнул толовой. — А геологию, значит, по боку? Геология стала не модной! — Он соскочил с кресла и снова заходил по кабинету.
Греков с удивлением смотрел на своего собеседника. Лицо Бенецианова покрылось красными пятнами.
— Неужели, Модест, — ты ничего не понял из того, что я говорил?
— Я понял только то, что и ты — против меня. Да-с! Ну что ж, если тебе дороже Воронов…
— Да при чем здесь наконец Воронов? — повысил голос Греков, не скрывая раздражения. — Почему ты так нетерпим к нему?
— Потому, что он мне антипатичен. Да! Потому, что он перевернул вверх ногами весь факультет. Потому, что он растоптал все наши традиции!
— Остынь, Модест! Гнев слишком плохой советчик в серьезных делах. Остынь и подумай о нашем разговоре. Подумай серьезно. — Греков поднялся и пошел к двери.
Снег все еще падал с низкого неба, когда Саша вышел на улицу. Но ветер уже стих. Ни с чем не сравнимый запах свежевыпавшего снега защекотал ноздри. Не хотелось ни забираться в трамвай, ни вообще куда-то спешить, а только идти по этим выбеленным улицам и вдыхать свежий, пахнущий морозом воздух.
Он прошел мимо трамвайной остановки, поднялся к театру, свернул на тихую улицу, ведущую к стадиону, пересек заснеженный парк и вышел к линии железной дороги. Послышался шум приближающегося поезда. К небу, словно из-под земли — линия проходила здесь в глубокой выемке, — выметнулся яркий сноп прожектора. Стайкой светляков вспыхнули в нем падающие снежинки.
Саша взошел на мост через выемку и облокотился на каменный парапет. Поезд, прогромыхав у него под ногами, мигнул на прощанье красным огоньком.
И снова стало тихо. Саша перешел мост и направился в сторону аэропорта. Конечно, рассуждал он, Петьке всего не понять. А ему самому? Разве сам он знает, что произошло в последнее время. Почему будто невидимая стена встала между ним и Люсей?
Саша остановился на тихом пустынном перекрестке и поднял глаза к слабо освещенному указателю улицы:
— Улица «Искры»…
Стоило ли убеждать себя, что он забрел в эти края случайно? Не раз и не два уже ноги сами приводили его сюда, и он сворачивал на эту узкую, обсаженную деревьями улицу и медленно проходил по ней, задерживаясь перед большим четырехэтажным домом и подолгу всматриваясь в яркие окна второго этажа.
Он оглянулся по сторонам и неторопливо зашагал вдоль улицы. На противоположной стороне ее, у киоска, большая ватага ребятишек лепила снежную бабу. Потом ребята разбежались в стороны и начали забрасывать бабу снежками. Саша не удержался и, вылепив снежок покрепче, ловким ударом отбил у бабы нос. Ребята взвыли от восторга.
Мимо прошла девушка с портфелем. Саша поспешно отряхнул руки. Ведь так же вот можно встретиться тут и с ней. От одной этой мысли стало жарко. Он расстегнул пальто и вдруг на углу, под фонарем, увидел знакомую долговязую фигуру: «Петька? Не может быть…»
Саша прошел еще несколько шагов: «Конечно, Петька! Вот тебе и физик-рационалист. Ну, подожди, рыжий черт!»
Саше захотелось тут же разыграть его. «Но что бы такое придумать?.. Ага!» — он вернулся к ребятам.
— Идите-ка сюда!
Ребята подошли.
— Видите вон того, долговязого?
— Видим. Он тут каждый вечер ходит.
— Так… А можете вы для меня одно дело сделать?
— Какое?
Саша вырвал из блокнота листок и, стараясь по возможности изменить свой почерк, набросал:
«Какие научные проблемы решаете вы, юноша, глядя на светящиеся окна в столь отдаленной части города?
Цагин».
Ребята, вытянув шеи, следили за каждым его движением.
— Вот так. Теперь бегите и отдайте это ему, — сказал Саша, свертывая записку. — А если спросит, кто передал, скажите — дяденька.
Ребята сорвались с места и гурьбой побежали к Петьке. Саша, спрятавшись, начал наблюдать.
Через минуту ребята окружили Петьку и начали что-то говорить ему, показывая руками назад. Петька сначала, видимо, не мог понять, в чем дело, потом, выхватив у ребят записку, впился в нее глазами. Читал он долго, затем начал расспрашивать ребят, оглядываясь по сторонам. И вдруг попятился — дальше и дальше, пока наконец не побежал к остановке.
Собрание в одиннадцатой группе затягивалось. В общем-то все были согласны вступить в объявленное комитетом соревнование за группу коммунистического труда и быта. Тем более, что новый секретарь бюро Бардин сказал, что и одиннадцатая группа должна стремиться к получению такого высокого звания. Однако оставалось большое «но».
Этим «но» была математика. Сейчас о ней говорили все. И не в том смысле, нужна или не нужна им, геологам, эта наука, а о том, как наверстать упущенное.
— Это же немыслимо, за месяц почти заново проработать столько материала, — горячилась Вика. — Завалим зачет. Непременно завалим! Хороша, скажут, группа коммунистического труда!..
— Поменьше надо было хихикать и записочками перебрасываться, — заметил Витя Беленький.
— Будто сам не смеялся па цоевских лекциях, — крикнула Светлана. — Забыл, как все покатывались?
— Что было — то было, — прервал ее Саша. — Не об этом речь!
— Нет, об этом! — продолжала Вика. — Два месяца ничего не делали. А теперь попробуй, наверстай! И еще вот о чем я хотела сказать. Может, это и не по обсуждаемому вопросу… Но все равно. Недружная у нас группа. Каждый только о себе думает. На смех кого поднять — это у нас могут, а вот помощи ни от кого не дождешься!
На кафедру поднялся Фарид Ибрагимов.
— Я скажу так. Соревнование — вещь хорошая. Но что мы имеем на сегодняшний день? Во-первых, на последней контрольной по математике — пятнадцать двоек! Во-вторых, некоторые первоисточников совсем даже не читают, а к семинарам готовятся по философскому словарю. В-третьих, — я буду критиковать невзирая на лица — есть у нас такие, как Горюнова, которые грубят руководству, мне, например, как профоргу. А так вступать в соревнование даже невозможно. Это мероприятие политическое, я так понимаю…
— Подождите, Ибрагимов, — обратился к нему Андрей. — Вот вы говорили о последней контрольной. А сколько было по ней четверок и пятерок?
— Совсем даже немного. Штук так около шести.
— Семь четверок и одна пятерка, — уточнил Иван.
— Ну, это не так уж плохо, — заметил Андрей. — Продолжай, Беленький.
Витя вскочил с места:
— Кто еще хочет выступить?
К столу подошла Светлана.
— Я заранее извиняюсь, как бы опять не нагрубить «руководству», — начала она, хитро глянув на Ибрагимова и Беленького. — В общем-то неплохое у нас это самое «руководство» — мухи не обидит…
— Говори по существу, Горюнова! — постучал Витя карандашом.
— Вот, пожалуйста, «по существу»! А что, спрашивается, сказал «по существу» Ибрагимов? Что вообще можно было понять из его «руководящей» речи, кроме того, что «руководство» нельзя обижать? А поговорить нам действительно есть о чем. Права Вика! Плохо у нас с математикой. Я сама контрольную на двойку написала, потому что не разбираюсь во многих вопросах. И не одна я. Нет, Витенька, ты не стучи карандашом! Я не собираюсь подпевать Войцеховскому и Джепаридзе, что вся затея с этим соревнованием — одна буза. В соревнование вступать надо. Но надо подумать и о том, что делать с математикой. И еще… Верно ведь, нет у нас в группе дружбы. Каждый кто в лес, кто по дрова! Собираемся только на такие вот собрания. Вот о чем следовало бы сказать нашему «руководству».
— Правильно! — поддержали Светлану.
С места поднялся Саша:
— Верно тут говорили девчата. О дружбе и вообще. Вот что я предлагаю для начала. Восемь человек написали контрольную? Написали. Значит, кое-что соображают. А восемь человек это почти треть группы. Так пусть каждый из них позанимается теперь с двумя отстающими. Не — раз и не два — до конца семестра. Согласны?
— Идет!
— Давно бы так! — раздались голоса.
Витя погрозил карандашом:
— Тихо-тихо! Поступило, значит, предложение…
— Разрешите мне! — прервал его Валерий.
— Давай, Ларин.
— Товарищи, я понимаю глубокую озабоченность всех выступающих тем положением, какое создалось у нас в группе с математикой. Оно несомненно создает весьма серьезное опасение за судьбу предстоящей сессии и заставляет с особой ответственностью отнестись к тем обязательствам, которые мы должны будем сформулировать сегодня в своем решении…
— Ох и мастер заливать! — вставила Светлана. Но Валерий даже не обернулся в ее сторону.
— Однако то, что предлагает Степанов, — продолжал он, повысив голос, — едва ли приемлемо, товарищи. Все подобные «прикрепления» одного студента к другому, все эти натаскивания «отстающих» могут, мне кажется, лишь оскорбить чувство собственного достоинства тех, кому будет предложена такая помощь, не говоря уже о том, что в подавляющем большинстве плохие результаты контрольной объясняются лишь нежеланием отдельных студентов работать по-настоящему. А помощь такого рода приучит их к постоянному ничегонеделанию, разовьет чувство безответственности. Поэтому нужно что-то новое. Я предложил бы, например, создать в группе математический семинар под руководством одного из наиболее сильных студентов. Он подберет интересные задачи, продумает, как вызвать полезный обмен мнениями по наиболее трудным разделам курса. И дело, я уверен, сдвинется с мертвой точки. А главное, какой резонанс это вызовет в масштабе университета…
— А на что он нам сдался, этот «резонанс»? — крикнул кто-то из ребят.
— Так речь идет о соревновании на лучшую группу всего университета…
— Нет, вы не совсем так поняли, — прервал Бардин. — Речь идет о соревновании на звание группы коммунистического труда и быта. Это звание могут получить одновременно многие группы университета. И учитываться здесь будут живые конкретные дела, а не «резонанс в масштабе университета».
— Но я предлагаю дельную вещь! — упрямо возразил Валерий.
— Что ж, если вы действительно готовы возглавить такой семинар…
— Я?! Почему я? — удивился Валерий. — Я говорю, так сказать, вообще. А что касается конкретной кандидатуры, это еще надо обсудить.
— Чего же тут обсуждать? — сказала Светлана. — Ты и пятерку по контрольной получил, и предложение внес, — вот и руководи…
— Что за постановка вопроса! — крикнул Валерий. — Если каждого, кто выдвинет какую-нибудь идею…
— А если обяжем? — не дал ему договорить Иван.
— Подождите, друзья, — остановил их Андрей. — Не будем никого «обязывать». Остановимся пока на предложении Степанова. Я не думаю, что чье-то «чувство собственного достоинства» будет оскорблено дружеской помощью. У геологов этого не бывает. Я бы сказал даже, что дружба и взаимопомощь и будут главным мерилом в нашем соревновании.
— Ну, теперь можно, пожалуй, и голосовать, — оглянулся Витя на Андрея. — Кто за то, чтобы вступить в соревнование, прошу поднять руки! Так… Против? Никого. Принято единогласно. Переходим к «Разному»… Вы знаете, что приближается такое важное мероприятие, как встреча Нового года…
— А день рождения у тебя тоже «мероприятие»? — подколола Светлана.
— Не перебивай, Горюнова! Так вот, по Новому году… Тут Славин придумал одну штуку. Давай, Славин!
— Собственно, придумал эту «штуку» не я. Предложил ее Краев. Ну, и меня уговорил. Батя у меня, как вы знаете, лесник. В лесу живет. От железнодорожной станции, если по прямой, километров шесть, не больше. Вот Колька и говорит, хорошо бы встретить Новый год всей группой в лесу, под елками. А надоест на снегу, можно и в избу, — места хватит. С отцом я говорил. Он согласен.
— Здорово!
— Молодцы, ребята!
— Хорошо придумали! — раздалось со всех сторон.
Женя Птичкин поднял руку:
— Можно вопрос? А как мы устроимся там с ночлегом?
— Чудак-человек! Разве в новогоднюю ночь спят?
— Гамаки захватим! — крикнул кто-то из ребят.
— Ну, хватит! Голосую, — объявил Витя. — Кто за?
— За что — «за»?
— За то, чтобы спать или не спать? — крикнула со смехом Светлана.
— Да хватит, в самом деле! Голосуем за все мероприятие в целом.
— Ах, за «мероприятие»! Тогда мы, Витенька, обеими руками!
Из университета Валерий вышел не в духе. К тому, что группа его не понимала, он уже привык. Но сегодня от него просто отмахнулись, как от назойливой мухи. Да еще стукнули по носу. И, главное, без всякой злости, будто мимоходом. Это было уж слишком. И вдруг он увидел Люсю. Она шла одна и, кажется, не спешила. Валерий догнал ее:
— Кончилось представление! Как говорится, погасли огни рампы… А теперь куда же? Домой?
— Куда ж еще.
— И, конечно, в трамвае, и желательно без провожатых?
— Нет, сегодня как раз мне хочется пройтись пешком.
— Только не в моей компании?
— Почему же, пожалуйста.
Валерий даже растерялся от неожиданности.
— Я ведь знаю, какое мнение сложилось обо мне, — сказал он со вздохом. — Я и пижон, и выскочка, и зазнайка…
— Ничего подобного.
— Нет, я знаю, это так. Но пусть я для тебя неисправимый грешник. Пусть! А они? Ведь надо же было, чтобы в одной группе собралась такая уйма бесцветных людей! Мне порой тошно становится… Почему? Сейчас скажу. Ты только не перебивай меня. Я не знаю, что говорил тебе Сашка. Да это и не столь важно. Я сам расскажу все. Так вот, я человек действительно никудышный.
— Зачем же так, Валерий?..
— Нет, не перебивай. Дай выскажусь. Я... Как бы это сказать… В общем, там, в тайге, я обокрал их, Саш-киного отца и Наташу. Случилось несчастье. Мы погибали с голоду. Надежды на спасение не было. И я… съел последний кусок шоколада, потом… забрал у них ружье и… ушел. К лагерю. Ты этого не поймешь. Это можно понять, когда смерть возьмет за горло. Тогда все вытесняет одно желание: жить. Во что бы то ни стало! И я ушел от них. Иначе мы погибли бы все трое. Спаслись они случайно. Вернее, к ним подоспел Сашка… Но это было случайно. Нет, я не оправдываю себя, и никто никогда меня не оправдает. Но так было. Вот…
Люся молчала… Он продолжал:
— Я даже хуже, чем ты обо мне думала. Но я хоть понимаю это. А они… Они все так довольны собой! Все! И Беленький, и Горюнова, и уж, конечно, Джепаридзе. А Войцеховский! Видела ты когда-нибудь более самодовольную морду? А Вайман с Птичкиным! Даже те собой довольны. Да что говорить…
Валерий передохнул.
— Возьми хоть сегодняшнее собрание. Анекдот! Вступают в соревнование за коммунистический труд. Коммунистический! А сами… Ведь вся их обязанность перед обществом — только учиться. А как они учатся? Горюнова спит на лекциях. Войцеховский и Джепаридзе вообще пропадают неизвестно где по целым дням. Беленький только и знает, что сидит за шахматными этюдами. Аллочка кроме танцулек знать ничего не знает. Полгруппы книгу в руки не берут! А теперь — караул, пропадаем! Спасите наши души. И все это облекается в форму борьбы за коммунистический труд. Да это же издевательство над самим понятием «коммунистический»! Все ведь свелось к чему? Помогите нам только сдать зачет, и мы вступим в любое соревнование. И вот решение— прикрепить всех сильных студентов к халтурщикам. Помочь им, видите ли, надо. В чем? Что они, действительно попали в какое-то безвыходное положение? Стихийное бедствие на них обрушилось? Ничего подобного! Просто все вдруг увидели, что придется расплачиваться за свое безделье. И теперь вот прикрепят ко мне такую парочку, и должен я тянуть их, этих недорослей!.. По-моему, работать и жить по-коммунистически — это самому преодолевать все трудности. Думаешь, моя пятерка легко мне досталась? Еще при Цое я не оставлял без разбора ни одной лекции. Главное — самому работать. Для того мы и пришли в университет. Я говорил об этом в свое время. Тогда Иван меня с грязью смешал.
Валерий усмехнулся:
— Некоторым хотелось бы только разжеванное глотать. Ну, хорошо, добились они своего, сменили Цоя. А результат? Опять двойки, опять «помогите, пожалуйста!» И разошлись все довольные. И так всегда. И все они хорошие. А я плохой…
— Но почему все? — возразила Люся.
— Ну да! Есть еще Сашка! Так вот, о Сашке. Я и сегодня не скажу о нем ничего плохого. Я давно его знаю. И все же… Ну, зачем, скажи, пожалуйста, взял он тогда на себя вину за этот «крестовый поход»? Ради кого! Потом целый месяц выручал этого Краева. Тоже мне персона— Колька Краев. Теперь вот с этой помощью «отстающим». Сплошное самопожертвование! И ведь он не рисуется. В том-то и дело, что нет! Но для чего все это нужно? Для великой цели? Зачем вообще идти на лишения, даже страдания ради тех, кто подчас гроша ломаного не стоит?
— А ты никогда не думал, что было бы, если бы все люди стали такими вот добрыми, готовыми к самопожертвованию даже без всякой «великой цели»?
— Но это же утопия! Все люди никогда не станут одинаковыми. И самопожертвование героев-одиночек никому ничего не даст.
— А помнишь, как Саша спас тебе жизнь? Наташа мне об этом рассказала. И я не думаю, чтобы в тот момент, когда течение несло тебя на скалы, а он бросился к тебе на помощь, в груди твоей клокотало такое же негодование бессмысленным самопожертвованием.
— Ну, это совсем другое дело…
— Почему другое? И я хочу спросить тебя, что ты чувствовал, когда увидел, как гибнет человек, спасший тебе жизнь? Хотя, уж извини меня за резкость, едва ли ты заслужил тогда такое самопожертвование.
Валерий вздрогнул. Перед глазами его возник мутный грохочущий поток, отвесные стены ущелья и неподвижное тело Саши…
— Я не забуду этого никогда, — сказал он сдавленным голосом.
— Этого и нельзя забыть. И согласись — ведь ты стал лучше? Ты не мог не стать лучше после этого!
— Возможно, ты права…
— Конечно… А теперь о твоих отношениях с группой. Ну, почему ты все время говоришь: «я и они», «они и я»? Вот сейчас со мной ты говоришь просто. А как выступал сегодня на собрании? Тут и «глубокая озабоченность», и «весьма серьезные опасения», и «резонанс в масштабе университета». Прости, Валерий, но ты был просто смешон…
— Это правда? — спросил он упавшим голосом.
— Да, правда. Разве ты не видишь, что любое твое выступление вызывает у всех только улыбку? А твоя манера язвить по любому поводу! Я не собираюсь идеализировать наших ребят. И все же нельзя постоянно становиться в позу судьи-обличителя. Проще всего сказать: это плохо. Взять хотя бы сегодняшнее собрание. Ведь не случайно зашел разговор о дружбе. Ребята чувствуют, что не все в группе хорошо. Но как это изменить — не знают. А ты увидел только мольбу о помощи.
— Да-а, — вздохнул Валерий. — Не стоило, кажется, начинать этот разговор.
— Почему же?
— Наговорил я тебе… Все, что накипело, выложил. А ты…
— Честно говоря, я думала о тебе хуже. И рада, что мы поговорили так вот, обо всем откровенно.
— Рада? Ты не шутишь?.. Так я завтра, назло всем, организую этот семинар. Для всех, кто захочет.
— Но почему опять назло?
— Ну, пусть не назло. Но я покажу им, как надо работать в университете по-настоящему!
— Что ж, попробуй.
— И этот Бардин увидит…
— Слушай, Валерий, неужели нет человека, которого бы ты по-настоящему уважал, который был бы для тебя, если не идеалом, то во всяком случае…
— Почему «во всяком случае»? Есть у меня идеал!
— Кто же он?
— Воронов, вот кто.
— Юрий Дмитриевич?!
— А что? Ты, кажется, удивлена?
— Конечно. Ведь Юрий Дмитриевич — это…
— Это титан! Да-да, это борец, который крушит на своем пути все.
— Но ведь он тоже защищал Краева и добился восстановления его на факультете.
— Навязали человеку, вот и пришлось возиться, — упрямо возразил Валерий.
— И в этом ты не прав. Но мы, кажется, пришли. Спасибо, как говорят, за компанию и включай меня в свой семинар. До свидания, — она протянула руку. — До завтра.
В Большой геологической аудитории не протолкнуться: началась отчетная научная конференция геофака. По традиции она ежегодно открывается в конце первого семестра, в декабре, и неизменно вызывает большой интерес у студентов всех курсов. Но сегодня народу особенно много. Дело в том, что в университет приехал выпускник факультета доцент Грюнталь — он разработал новую геологическую теорию и сегодня должен выступить с нею перед учеными факультета.
Вот почему студенты еще задолго до начала заполнили аудиторию, и Саша, пришедший к самому открытию, еле протиснулся сквозь густую толпу у двери. Впрочем, ему повезло. Не успел он оглядеться по сторонам, как его позвал Володя Свиридов, бессменный староста минералогического кружка:
— Степанов, иди сюда! А ну-ка, ребята, подсократимся! Первый курс идет. Наша смена!
Саша присел на кончик стула. Но Володя, ухватив его за плечи, придвинул поближе:
— Садись крепче, чего там! В тесноте да не в обиде!.
За председательским столом появился профессор Бенецианов. Шум в аудитории начал стихать. Модест Петрович вынул очки, неторопливо надел их. Потом, раскрыв папку с бумагами, постучал карандашом по графину:
— Итак, итоговую научную ко-о-онференцию профессорско-преподавательского состава геологического факультета считаю о-открытой. Слово для первого доклада предоставляется Ивану Яковлевичу Чепкову. Ему, как вы знаете, скоро предстоит защищать докторскую диссертацию, и потому нам будет о-особенно интересно послушать сообщение о новых данных в стратиграфии каменноугольной системы, что, собственно, и является темой его многолетней плодотворной работы. В этой ра-а-аботе…
— Надолго затянул, — зашептал Володя. — Уже четвертый год хожу на эти конференции и каждый раз первое слово — Чепкову. А с какой стати?..
— Подожди, послушаем, — сказал Саша, стараясь отыскать глазами заведующего кафедрой региональной геологии.
— Чего послушаем! Говорю, он с этими «новыми данными» который год носится.
Между тем Чепков поднялся на кафедру и, многозначительно кашлянув, раскрыл тезисы доклада. В аудитории снова стало шумно. Чепков терпеливо ждал. Длинный, тощий, с узкими, почти детскими плечами, он словно переломился над кафедрой. Издали его можно принять за сильно вытянувшегося подростка, если бы не редкие седые волосы, гладко зачесанные назад, и дряблое морщинистое лицо, напоминавшее вынутую из компота грушу. Было совершенно непонятно, почему его так боятся на факультете.
Но вот Чепков заговорил, и Саша невольно заслушался. Голос у Ивана Яковлевича густой, сочный. Говорил он короткими точными фразами и так ярко и образно излагал суть работы, что Саша с упреком взглянул на Володю. Но тот только рукой махнул.
Саша снова обернулся к докладчику. Было просто удивительно, как этот невзрачный человек так красиво владеет голосом и речью. Казалось, его можно слушать без конца.
«Нет, что-то тут Володя темнит», — подумал Саша. Но вся аудитория оставалась поразительно безучастной к докладу. Большинство студентов тихо переговаривались между собой, другие читали журналы. Преподаватели также сидели со скучающими лицами.
После доклада Чепкова ни о чем не спрашивали, никто с ним не спорил. А выступившие Бенецианов, Строганова и Кравец ограничились лишь общими словами.
— Ну как? — спросил Володя Сашу.
— Да в общем неплохо. Все ясно, понятно…
— А что же ты, собственно, понял? — усмехнулся Володя.
— Ну, взять хотя бы этот спор о границах ярусов. Он убедительно показал, что границу надо поднять…
— На. двенадцать метров?
— Да.
— Вот об этих двенадцати метрах он и твердит без малого двенадцать лет. И каждый раз преподносит это как «новейшие данные по стратиграфии каменноугольной системы». А что изменится, если граница эта будет выше или ниже? Кому и что это даст?
— Мне и тебе — ничего, а Чепкову — докторскую степень, — вмешался в разговор сосед Свиридова.
— Да постойте вы! — попросил Саша. Он увидел, что на кафедру поднимается Воронов.
— Я не собираюсь делать большого доклада, — начал тот негромко. — Но мне хотелось бы поделиться некоторыми обнадеживающими результатами, которые были получены у нас на кафедре в ходе работы над проблемой изотопов.
— Это другое дело, — шепнул Свиридов.
— Незачем говорить, насколько важно для всех естествоиспытателей, в том числе и для нас, геологов, — продолжал Воронов, — определение изотопического состава элементов, входящих в решетку минералов и других химических соединений. Всем, надо полагать, также известно, какие трудности стояли до сих пор на пути решения этой задачи. Результаты наших работ позволяют надеяться, однако, что определение изотопического состава элементов можно успешно вести методом электронного парамагнитного резонанса…
Доклад Воронова слушался труднее, чем выступление Чепкова. В нем было много математических данных, да и сам докладчик, видимо, меньше всего заботился о внешнем эффекте. Но одно сознание того, что речь идет о совершенно новом, только что родившемся открытии, заставляло с особым интересом прислушиваться к каждой фразе докладчика.
Воронов говорил недолго, но вопросов к нему оказалось так много, что круг затронутых проблем раздвинулся, и прошло немало времени, прежде чем Бенецианов смог подняться и сказать:
— Я с большим вниманием прослушал в высшей степени интересный и содержательный доклад доцента Воронова. В нем есть кое-что… э-э… любопытное, что, безусловно, заинтересует… скажем, физиков, химиков и других исследователей в области точных наук. И остается только пожалеть, что из-за обилия математических предпосылок мы вынуждены принимать на веру все аргументы докладчика. Но-о, — Бенецианов многозначительно потряс очками, — я думаю, выражу общее мнение, если скажу, что от заведующего кафедрой минералогии мы вправе были ожидать иного доклада…
В зале загудели. Но шум тут же стих, как только поднялся Греков. Тот вышел из-за стола и, не заходя за кафедру, оперся спиной о стену.
— Мне трудно высказать какие-либо суждения по существу доклада, — начал он. — Вопрос, действительно, сугубо специальный. Но вот что хотелось бы сказать: не грех Воронова, а наша беда, если не все нам в его докладе ясно.
Он сел. Желающих выступить больше не оказалось.
— А теперь, — Бенецианов выдавил на своем лице некое подобие улыбки, — мы предоставим слово нашему гостю, бывшему питомцу факультета, доценту Георгию Александровичу Грюнталю, который познакомит нас… э-э-э… с новой оригинальной теорией горообразовательных процессов. Мы очень ценим, что свой доклад о новых представлениях, касающихся тектоники, Георгий Александрович решил сделать именно здесь, у нас, и желаем Георгию Александровичу, чтобы эта работа позволила ему в самом ближайшем будущем стать доктором геолого-минералогпческих наук. Мы ве-е-ерим, что работа многоуважаемого Георгия. Александровича откроет новую страницу в развитии геологических — я подчеркиваю! — геологических знаний и на-а-адеемся…
Но Саша его уже не слушал. Новая теория горообразовательных процессов! Одна эта фраза заставляла приготовиться к чему-то необыкновенному, такому, свидетелем чего можно стать раз в жизни.
— Пожалуйста, уважаемый Георгий Александрович, — закончил свое вступление Бенецианов.
На кафедру поднялся довольно молодой, скромно одетый мужчина с тонким подвижным лицом, на котором выделялись умные внимательные глаза.
— Я далек от мысли, что предлагаемая вам теория тектонических процессов, — начал он, немного волнуясь, — сможет явиться темой докторской диссертации и, тем более, что она откроет какую-то новую страницу в нашей науке. Здесь уважаемый председатель, конечно, преувеличил… Но для меня лично эта теория, безусловно, нечто большее, чем просто научная работа. Это, если хотите, моя мечта, которая возникла еще в студенческие годы. Мечта о том, чтобы многочисленные, на первый взгляд, абсолютно далекие друг от друга геологические явления были связаны единой нитью причинной зависимости,
Грюнталь сделал небольшую паузу. Аудитория застыла в молчании. Начало было необычным.
— Мне тем приятнее изложить свою теорию в этой аудитории, — продолжал докладчик. — что когда-то я сам слушал в ней лекции по геотектонике, а еще более потому, что некоторые из моих здешних коллег, как я только что имел возможность слышать, также работают в новом для геологии направлении. Но, — улыбнулся Грюнталь, — принимая во внимание претензии, высказанные уважаемым председателем в адрес предыдущего докладчика, я постараюсь по возможности не касаться математической основы теории, хотя все, что я буду излагать, основано, разумеется, на математическом расчете и на строгих математических доказательствах.
Он покинул кафедру и медленно прошелся перед развешенными на стене таблицами.
— Итак, чему обязаны тектонические явления, происходящие и происходившие на нашей планете? Чему обязаны процессы складкообразования, разломы земной коры, землетрясения, магматическая деятельность? Чем обусловлена форма магматических тел и распределение различных типов изверженных пород? Чем объясняется распределение тех или иных полезных ископаемых в земной коре? Что сформировало в конечном счете лик нашей планеты, ее недра, ее минеральные богатства? Чтобы ответить на эти вопросы, покинем на минуту Землю и обратимся к другой планете — Марсу…
«К Марсу?» — Саша скорее почувствовал, чем увидел, как волна недоумения прокатилась по всей аудитории.
— Да, к Марсу, — повторил докладчик, как бы отвечая на немой вопрос слушателей. — Задумывались ли вы когда-нибудь, почему на Марсе нет гор? На этот вопрос отвечают обычно так: Марс — планета древняя, и горы, которые там были, давно, разрушены. А есть ли тому какие-нибудь доказательства? — Грюнталь помолчал, словно ожидая возражений. — Нет, таких доказательств не имеется!
А теперь, — сказал он, — обратимся к Луне. Почему период обращения Луны вокруг оси в точности соответствует периоду ее обращения вокруг Земли? Случайно ли это? И всегда ли наш спутник вращался так медленно? — Грюнталь повысил голос: — Нет, не случайно! Было время, когда Луна вращалась значительно быстрее. Теперь это можно считать доказанным. Замедлили ее вращение мощные приливы и отливы, которые вызывались притяжением Земли. Они оказывали тормозящее воздействие на Луну, и это продолжалось до тех пор, пока ее угловая скорость не сравнялась со скоростью движения вокруг Земли. Но ведь точно такое же воздействие оказывает и Луна на Землю. Всем вам известно, что даже твердая земная кора, по которой мы ходим, на которой строим города и выращиваем сады, тоже два раза в сутки поднимается и два раза в сутки опускается, повинуясь мощным силам притяжения нашего громадного спутника. Особенное влияние оказывают эти силы на водные массы мирового океана. Гигантская волна прилива высотой до двадцати с лишним метров непрерывно катится по земному шару, вызывая трение о морское дно, наталкиваясь на встречные острова, ударяясь о прибрежные скалы континентов. А так как угловая скорость приливной волны во много раз меньше угловой скорости Земли, то естественно, что вращение нашей планеты все больше и больше замедляется. Теперь это всем известно. Сейчас уже точно доказано, что даже сто лет назад Земля вращалась быстрее, чем теперь. Правда, разница эта исчисляется ничтожными долями секунды. Но все же…
Саша в недоумении посмотрел на Свиридова: при чем же здесь тектонические процессы? А Грюнталь продолжал:
— Обо всем этом, повторяю, знает почти каждый. Но далеко не все обращают внимание на другую сторону этого явления. Действие приливов и отливов ограничивалось бы лишь замедлением вращения Земли только в том случае, если бы плоскости лунной орбиты и земного экватора совпадали, если бы вся Земля была равномерно покрыта водной массой, если бы дно такого мирового океана было идеально ровным и гладким, или если бы все препятствия, находящиеся на пути приливной волны, были вытянуты строго вдоль меридианов. Но поскольку ничего подобного нет, то совсем нетрудно доказать математически, да это ясно и без всякой математики, что сила воздействия приливов разлагается на две составляющие: одну, действующую параллельно экватору, — она-то и замедляет вращение Земли, — другую, перпендикулярную первой, которая будет стремиться повернуть всю твердую оболочку земного шара относительно ядра вокруг оси, расположенной в плоскости экватора.
Докладчик подошел к доске и, быстро набросав чертеж, показал направления действующих сил.
— Надо, впрочем, сказать, что поскольку вторая составляющая невелика, смещение твердой оболочки относительно ядра происходит чрезвычайно медленно. Но ведь размещение материков и островов на поверхности Земли, а также рельеф дна океанов не остаются неизменными, и вполне вероятно, что при определенных условиях они могут оказаться такими, что меридиональная составляющая резко возрастет и твердая оболочка тогда будет смещаться значительно быстрее.
Грюнталь показал это возможное смещение оболочки на чертеже.
— Но что при этом произойдет? — продолжал он. — Известно, что в любом меридиональном сечении земной шар представляет собой почти правильный эллипс, кривизна которого минимальна у полюсов и максимальна на экваторе. Очевидно, смещение твердой оболочки не изменит формы эллипса. Но в таком случае те участки ее, которые будут перемещаться от экватора к полюсу, должны неизбежно разгибаться, что приведет к возникновению мощных напряжений сжатия в верхней части оболочки. Расчеты показывают, что наибольшей величины эти напряжения достигнут примерно на широте сорока пяти градусов основного меридиана смещения. В результате именно на этой широте значительная часть оболочки будет смята в складки и вывернута вверх в виде колоссальных многокилометровых складчатых сооружений. Нетрудно догадаться, что эта зона в виде дуги большого круга, пересекающего плоскость экватора под углом в сорок пять градусов, опояшет весь земной шар.
На чертеже Грюнталя появилась дуга большого круга.
— В то же время с другой стороны от полюса, — продолжал докладчик, — смещение оболочки создаст зону не менее интенсивных растягивающих усилий, поскольку там будет иметь место сгибание ее вследствие перемещения от полюса к экватору, где кривизна эллипса максимальна. Нетрудно догадаться, что результатом этих растягивающих усилий являются гигантские разломы, трещины, сбросы и тому подобные дизъюнктивные нарушения земной коры. Само собой разумеется, что эта вторая зона также обежит вокруг всего земного шара, располагаясь под прямым углом к зоне складкообразования.
Грюнталь нанес на чертеж вторую дугу большого круга и, взяв указку, перешел к развешанным на стене таблицам:
— А теперь развернем обе наши дуги на плоскости так, как обычно развертывается любая географическая карта. Очевидно, в таком случае получится нечто вроде двух синусоид, которые вы и видите на этом чертеже. Красной линией нанесена здесь зона максимальных деформаций сжатия, синей — зона максимальных деформаций растяжения.
Докладчик снял чертеж кривых и подошел к физической карте мира:
— Если теперь наложить эти кривые — подчеркиваю, они получены исключительно расчетным путем! — на карту того же масштаба, то нетрудно обнаружить…
Гул всего зала заглушил последние слова докладчика. Кривые были вычерчены на тонкой прозрачной бумаге, и можно было отчетливо видеть, что красная линия почти точно совместилась с нанесенными на карту горными цепями альпийской системы, следуя за очертаниями хребтов Северной Африки и дальше по Альпам и Карпатам, Крыму и Кавказу, горным сооружениям Ирана и высочайшим пикам Памира и Гималаев. Синяя же побежала по океаническим впадинам, протягивающимся вдоль Филиппин, островов Японии, Курильской гряды и дальше по Алеутским островам и западному побережью Северной и Южной Америки.
Комментарии, как говорится, были излишни.
— Здорово, а? — затормошил Саша Володю.
— Да тише вы! — прикрикнули сзади.
Но шум нарастал уже во всей аудитории. Оживленно было и среди преподавателей. Воронов что-то быстро и горячо говорил Стенину. Близорукий Кравец хлопал себя по карманам, видимо, в поисках пенсне. Обычно сдержанный Глеб Максимилианович в возбуждении поворачивался то в ту, то в другую сторону. А Леонид Иванович Греков, грузно обернувшись к Бергу, спорил с ним, то и дело показывая на чертеж Грюнталя.
Только Чепков, сидящий против кафедры, оставался подчеркнуто невозмутимым.
Бенецианов постучал карандашом о графин. Грюнталь снова заговорил:
— Какой же мощности должна быть твердая смещающая оболочка Земли, чтобы сдавливающие усилия могли привести к возникновению складчатых сооружений, подобным Гималаям? Мои расчеты показывают, что мощность оболочки должна быть около восьмисот — тысячи километров…
Новая волна возгласов прокатилась по аудитории. Тысяча километров! Невероятная, фантастическая цифра! Максимальные величины, которыми до сих пор оперировали геологи при характеристике мощности земной коры, не превышали семи десятков километров.
Грюнталь поднял руку:
— Я понимаю ваше недоумение, товарищи. Мне самому казалось удивительной столь громадная цифра. Но судите сами. Гипоцентры землетрясений устанавливаются на глубинах в четыреста, четыреста пятьдесят и даже больше километров…
— На тихоокеанском побережье до шестисот километров, — заметил Греков.
— Вот именно. Однако согласитесь, трудно представить, чтобы эти тектонические явления могли иметь место в пластичной оболочке.
Но это было неубедительным.
— А как же магма? — спросил с места Чепков. Докладчик улыбнулся:
— Я ждал этого вопроса. В самом деле, как в таком случае следует представлять себе магму, которая, судя по характеру залегания магматических пород, поднимается почти к самой поверхности Земли и даже изливается на дневную поверхность? Как преодолевает она эту тысячекилометровую толщу? По-видимому, ответ может быть только один. Магмы в том смысле, как мы это привыкли понимать, не существует…
Гул в аудитории усилился.
— Вот так номер! — воскликнул Володя Свиридов, оборачиваясь к Саше.
— Да, ничего себе теория! — сказал сосед Володи. — Эдак всю геологию…
— А так ее и надо, эту магму. Я за нее двойку схватил, — пробасил кто-то сзади под общий смех.
Явное замешательство было и в первых рядах. Все повернулись в сторону заведующего кафедрой петрографии. Греков нахмурился.
— Позвольте, — снова спросил Чепков. — Откуда же взялись магматические породы? Или они также, по-вашему, не существуют?
— Нет, почему же, — ответил Грюнталь, — породы существуют. Но все эти породы, которые мы называем «магматическими», на мой взгляд, образовались не из магмы, а за счет кристаллизации вторичного расплава, возникшего вследствие локального переплавления тех или иных пород оболочки Земли. Что же касается причин… Представьте себе, как сминается в складки толща пород мощностью в несколько сот километров! Расчеты показывают, что тепловой энергии, которая выделится в результате такой «операции», с избытком хватит на расплавление любых известных нам пород. Но дело даже не в этом. Вспомните, сколько не разрешимых до сих пор парадоксов мешает объяснить образование «магматических» пород из магмы, поднимающейся из недр Земли? Чего стоят один факолиты, эти загадочные интрузивные тела, имеющие форму изогнутой чечевицы и размещающиеся в сводовых частях складок. Они же, как вы знаете, не имеют никакой связи с другими «магматическими» телами. Так откуда же поступала сюда магма?.. А возьмите другие интрузивные тела. Ну, хотя бы наиболее крупные из них, батолиты. Все петрографы и тектонисты подчеркивают, что у них поразительно ровные боковые стенки. Но разве можно предположить, что магма, поднимающаяся откуда-то из больших глубин и имеющая колоссальное давление, не производит никаких механических воздействий на боковые породы? Да уж сам факт того, что магма почему-то всегда «предпочитает» проникать к поверхности Земли именно в момент складкообразования, и в основном в местах, приуроченных к наиболее интенсивной складчатости, то есть тогда и там, где и когда действуют наиболее мощные сдавливающие усилия и где, следовательно, особенно затруднено ее продвижение кверху, — разве сам этот факт не является величайшим парадоксом теории магматического породообразования? Таких фактов можно привести сколько угодно. Для их объяснения привлекалась и привлекается масса всевозможных гипотез. Но все вы знаете, что объясняя одно, эти гипотезы неизбежно вступают в противоречие с другим. И таким образом, парадоксы по-прежнему остаются парадоксами. Этим я отнюдь не хочу сказать, что моя теория вполне свободна от недостатков. Над ней, конечно, еще надо работать и работать. Но уже и теперь она вполне удовлетворительно объясняет многое из того, что было до сих пор неясным и противоречивым. Возьмите ту же форму интрузивных тел. Она просто как следствие выводится из самого механизма складкообразования.
Грюнталь снова подошел к доске и с помощью чертежей показал, как создаются те или иные формы магматических тел в зависимости от степени развития складчатости. Гул одобрения пронесся по аудитории.
Докладчик продолжал:
— Даже вопросы происхождения руд металлов, в которых до сих пор остается много неясного и спорного, могут быть решены на принципиально новой основе, проще и точнее, если исходить из предлагаемой нами теории тектонических процессов.
Повторяю, эта теория ни в коем случае не претендует на то, чтобы окончательно установить причинную взаимозависимость всех или почти всех геологических процессов. Но уже то, что она удовлетворительно объясняет многие из них и имеет строгое математическое обоснование, делает ее, на мой взгляд, хорошей основой для дальнейших исследований.
Гром аплодисментов покрыл последние слова докладчика. Ребята из научного общества защелкали фотоаппаратами. Блики магниевых вспышек побежали по аудитории, по лицам Чепкова и Бенецианова, по старым истертым таблицам, висящим на стенах. И Саше подумалось, что это над самой геологией уже блещут молнии начинающейся очистительной грозы.
Обсуждение доклада Грюнталя затянулось до ночи. Но все, что говорили Греков, Стенин, Воронов и другие, было так необычно, интересно, ново, что Саша даже пожалел, когда Бенецианов объявил заседание закрытым и все повалили к выходу.
Саша вышел одним из последних. Сегодня он особенно ясно почувствовал, как мало ему дали лекции Бенецианова. «Все придется заново прорабатывать по книгам, — думал он, спускаясь по лестнице. — Все с самого начала. А на лекции к Камбале нечего больше и ходить».
И вдруг он увидел: внизу, у вешалки, мелькнула знакомая шапочка.
Саша торопливо обежал глазами вестибюль. Вот она, уже почти у самой двери. Еще минута, и он снова потеряет ее из вида. А у гардероба такой хвост…
И вдруг от самой вешалки:
— Саша, давай номерок! — Это Володя. Его очередь уже подходит. Саша оглянулся на дверь. Желтой шапочки не видно. Но еще можно догнать. Он бросает номерок Володе:
— Ох, и выручил ты меня! Тут такое дело… Секунда — и Саша выскакивает за дверь. В лицо пахнуло снегом. Где же она?.. Перед глазами сплошная белая пелена. Разыгравшаяся метель вьюжила даже здесь, под сводами портала. А дальше, за колоннами, все точно кипело в белом вихре. Выходящие из здания люди невольно останавливались, поспешно нахлобучивали шапки или поднимали воротники и сразу тонули в снежном мраке.
Он сбежал по ступеням и окунулся в облако несущегося снега. Ветер толкнул его в бок, вцепился в пальто, потащил в сторону. Мокрые хлопья хлестнули по лицу, яростным свистом заложило уши. Все исчезло из глаз. Лишь снег и темнота. Не видно даже собственных ног. Тускло, как в тумане, светятся расплывающиеся квадраты окон.
Саша в растерянности остановился. Разве тут кого-нибудь найдешь! Он пересек улицу и пошел вниз, к скверу. Позади остались слабо освещенный подъезд поликлиники, неоновое пятно молодежного кафе, узкий, точно засыпанный снегом скворечник, киоск союзпечати. Вот и решетка сквера. Куда же теперь? Да и не могла она уйти так далеко.
Саша повернул обратно. Навстречу медленно тянулись студенты. Они шли друг за другом, след в след, стараясь не сбиться с протоптанной дорожки. Теперь он просто не мог не встретиться с ней.
Но подъем кончился. Впереди из снежной пелены выступили белые массивные колонны.
Саша остановился. Он снова был один перед строгой громадой университета. Один… Но разве был он теперь хоть минуту без нее, даже сейчас, когда она словно растаяла в этом кипящем котле.
Он глянул на здание университета. Подоо древнему колоссу, высилось оно среди беснующейся метели, как бы утверждая величие и мощь науки. Но Саша уже знал, каким титаническим трудом и какой напряженной борьбой даются они людям. Так разве останется он в стороне от схваток, которые начались и наверняка развернутся еще у них на факультете. Конечно, он только студент, и у него еще очень мало знаний. Но и за знания надо бороться!
Саша повернулся лицом к ветру. Эх, и разыгралась ты, метель!
И вдруг… Или ему показалось? Нет, он узнал бы ее и среди тысяч.
— Люся!
Голос Саши тонет в свисте метели.
— Люся… — он подходит ближе, пытаясь загородить ее от ветра.
Но Люся не слышит, не замечает его. Ветер рвет из рук шарф, который она пытается набросить на голову. А тут еще сумка…
Он трогает ее за плечо:
— Давай подержу.
Люся вздрагивает от неожиданности:
— Саша… Откуда ты? — в глазах недоумение. — А ветер уже завладел ее шапочкой, вцепился в волосы, треплет воротник.
— Давай сумку! Мешает же… — он подхватывает конец шарфа и дает ей в руки. — Улетит!
Она торопливо поправляет шапочку, закрепляет на голове шарф. Он поднимает воротник ее пальто. На мгновенье лицо Люси оказывается совсем рядом, так близко, как не было еще никогда. И сразу все: и пережитые волнения, и радость встречи выливаются в одно огромное желание — прикоснуться к ее губам.
Но резкий порыв ветра бросает на них целую гору снега. Люся невольно встряхивает головой:
— Ну и метет!
— Ерунда! Я даже люблю такую погоду. — Саша поправляет шапку. — Пошли!
— А сумку?
— Ладно уж. Вместе пойдем.
— Пешком?!
— Конечно.
— Что ты, Саша. Я на трамвае.
— А ходят ли они в такую погоду? Но до трамвая я тебя все-таки провожу.
Он решительно берет ее за локоть и привлекает к себе. Сегодня это можно. Сегодня многое можно. В такую ночь! Когда само небо обрушилось на землю.
В будке на трамвайной остановке почти тихо. Метель прорывалась сюда лишь временами и потому в глубине ее, за кабинкой автомата, можно было даже отряхнуться от снега.
Саша помог Люсе почистить пальто:
— Так ты, значит, слышала доклад Грюнталя?
— Конечно, там много было наших: Витя Беленький, Фарид, Светлана. Витя даже место тебе с Иваном занял.
— Иван в общежитии дежурит. А я засиделся в препараторской у Юрия Дмитриевича, чуть не опоздал к началу. Пришлось к знакомым ребятам пристроиться. А здорово у него получается!
— Да, интересно. Только я не поняла, при чем здесь все-таки Марс?
— А как же! Там, говорят, действительно, до сих пор не обнаружено гор. И согласно теории Грюнталя, их и быть не могло, так как нечему было вызывать приливные явления.
— Но ведь спутники-то у Марса есть. Целых два.
— Какие это спутники! — Саша даже присвистнул. — Деймос всего, кажется, пятнадцать километров в поперечнике. А Фобос и того меньше — километров семь-восемь. Одним словом, это песчинки по сравнению с Марсом. Разве могут они оказывать какое-нибудь воздействие на планету.
— А Луна? Сколько она примерно?
— Луна? Что-то, если не ошибаюсь, около трех с половиной тысячи километров. Некоторые астрономы вообще не считают ее спутником. Так и пишут — система двойной планеты «Земля — Луна».
— Это я знаю, папа рассказывал. Но почему же у Марса такие маленькие спутники?
— А ты слышала о гипотезе Шкловского, что они искусственные?
— Искусственные?
— Да. Шкловский изучал движение этих спутников и оказалось, что Фобос движется так, как если бы он был полый. Пустой, одним словом, как футбольный мяч.
— Что ты говоришь!
— Он доказал это математически. И потом, это ведь единственные спутники, которые движутся вокруг своей планеты в экваториальной плоскости. А возьми такой факт. Астрономы давно уже заметили, что чем больше планета, тем больше у нее спутников. У Юпитера их двенадцать, у Сатурна — пять, у Земли — один, а у Венеры, которая меньше Земли, — ни одного. Марс же еще меньше Венеры, так что у него вроде бы не должно быть спутников, как и у Меркурия, а на самом деле…
— Интересно…
— Еще бы! И оказывается, эти загадочные спутники давно уже будоражат умы ученых. Впервые их открыли во время великого противостояния 1877 года. И сразу же оказалось, что их видно даже в сравнительно слабые телескопы. Но ведь изучение Марса началось давно. А между тем даже в самые сильные телескопы никто не видел у него никаких спутников…
— Ты хочешь сказать, что тогда их и запустили марсиане?
— Да, вполне возможно, что до 1877 года их там не было. А что касается марсиан… Марсиане тут, может быть, и ни при чем. Знаешь, что может быть, — Саша даже понизил голос. — Космические корабли с другой звезды прилетели в нашу солнечную систему и подошли к Марсу. Но на планету такой корабль не посадишь. Вот и задали им скорость искусственного спутника. А потом, мало ли… Может, у них источники энергии кончились, может, сломалось что-нибудь. Так и вращаются эти корабли вокруг планеты… Вот куда бы я сейчас полетел!..
— А как же геология?
— Так разве геолог всегда будет привязан к Земле? Может, как раз на Марсе и решатся главные проблемы геологии. Да и не в этом дело. Я... Саша в смущении замолчал.
— Что ты?
— Я полетел туда хотя бы ради того… Ты знаешь, ведь что бы я сейчас ни делал, о чем бы ни думал… — он посмотрел ей прямо в глаза. — Люся…
Она покачала головой.
— Люся…
Она молча шагнула к выходу:
— Саша, кажется, трамвай!
Они вышли из будки. Издали, сквозь снежную пелену надвигались три желтых пятна.
— До свидания, Саша, — она взяла у него сумку. — И подними воротник.
Он нерешительно шагнул к ней ближе:
— Люся, можно, я поеду с тобой?
— Зачем?
— А там этот пустырь… Мало ли…
— Ну что ты, Саша! Пустырь… Он же, можно сказать, у меня дома. А тебе еще шагать да шагать!
Трамвай остановился.
— Ну, счастливо добраться, — Люся взялась за поручень.
Он удержал ее за локоть:
— Люся!..
— Не надо, Саша, — сказала она с грустной решимостью. — Не надо! — И поднялась на площадку вагона.
Трамвай тронулся. Медленно, с еще не закрытыми створками дверей. Мимо поплыли заснеженные окна. Саша не сводил с них глаз. А что, если сесть в прицепной вагон? Он ухватился за поручень, но тут же отпустил его: ведь уже не первый раз она так вот, с непонятной решимостью, мягко, но настойчиво отстраняет его от себя, чуть только разговор переходит за рамки чисто товарищеских отношений. Так куда и зачем ехать?..
Лишь потеряв из виду трамвай и оставшись совсем одна, Люся почувствовала, как разъярилась метель, особенно здесь, где кончалась улица и начинался пустырь, отделяющий старую часть города от новых кварталов. Едва отойдя от остановки, она провалилась в сугроб и еле добралась до углового дома. Тут хоть можно немного отдышаться. Но уже в двух шагах творилось нечто невообразимое.
Люся, повернулась спиной к ветру. Трудно было представить, что где-то неподалеку стоят дома, полные людей, и течет обычная жизнь большого города. Мир сузился до предела и стал чужим, неуютным, совсем не таким, каким был полчаса назад, когда рядом двигалась коренастая фигура Саши.
Если бы он был сейчас здесь… Но нет, нельзя тянуться к счастью, которое станет горем другому человеку. И потом…Разве можно теперь, после того, как она так долго его отталкивала, ответить на его…. Нет, об этом нельзя даже думать!
Домой она пришла вся в снегу, с мокрыми ногами.
Мать встретила ее у дверей:
— Наконец-то! Быстро одевайся во все сухое. А я поставлю чайник. Остыл, наверное.
Люся переоделась и заглянула на кухню:
— Ну и погодка! Как у папы.
— В нашем городе я и не помню такого. Чуть дошла, наверное?
— В общем, досталось. Пришлось и поплутать.
— И тебя никто не проводил?
— Хотели проводить… Саша. Я не позволила. Ты же сама…
— Ну, в таких исключительных случаях…
— Что ты говоришь, мама! Разве можно…
— Пожалуй, ты права… Садись скорее. Чай готов.
— Мама!.. Как ты думаешь, если один человек любит другого… Может он разлюбить только потому, что тот, другой человек… Как бы это тебе сказать?.. Словом, если он не знает, как тот, другой человек к нему относится?
Мать подошла к окну и долго прислушивалась к глухим ударам ветра.
— Нет, дочка, любовь не может уйти от человека, если это действительно любовь…
А наутро еле удалось поднять голову с подушки. Заложило горло, поднялась температура. Пришлось остаться дома.
Между тем настроение Люси не было подавленным. В памяти всплывало то вчерашнее поведение Саши, то слова матери о любви. Больше того, предчувствие чего-то хорошего не покидало Люсю весь день, и, когда вечером зашла к ней Таня, она была почти уверена, что от нее она узнает такое, что прогонит остатки болезни.
— Проходи, проходи, Таня. Вот молодец, что зашла, — говорила она, устраиваясь на подушках. — Садись сюда. А журналы — на стол. Ну, как там, на улице?
— Снегу, Люся, снегу! Весь день скребут, метут, возят, и хоть бы что. А ты, значит, лежишь?
— Лежу, Танюша. Промочила вчера ноги.
— Беда с вами, городскими. Чуть что, сразу болеть. Вика ушла сегодня с занятий, Алка весь день чихает.
— Так ведь вчера такое было!
— Ну, уж и было! У нас на Волге не так еще крутита все здоровехоньки. Даром, что ни автобусов, ни трамваев. А у тебя и остановка под боком.
— Остановка-то рядом. А знаешь, как вчера прищлось добираться. Я ведь на конференцию оставалась.
— А-а! Значит, ты совсем ночью пришла. Но зато, говорят, столько интересного было. Андрюша рассказывал. Да, Люся, у Наташи Севериной несчастье. Мать положили в больницу. Говорят, что-то серьезное, может и не встать. Совсем одна останется. Да еще сестренка у нее, небольшая совсем. А дома топить нечем. Дров ни палки. В общем, извелась Наташка! Помочь ей надо. Мы тут поговорили с девчатами. В профком сходить, что ли? Или купить чего…
Люся замерла.
— Ты что, не согласна?
— Что ты, Танюша! Конечно, надо помочь ей. Это само собой. А еще вот что… Таня, поговори с Сашей. От своего имени, конечно. Я знаю, у тебя это получится. Ну, чтобы навестил он Наташу. И вообще… Ты понимаешь?
Таня с удивлением взглянула ей в глаза:
— А как же… Я думала, вы с Сашей…
— Нет-нет! Я… Как бы тебе сказать… Просто я уважаю его. Очень уважаю, но… разве можно иначе? Я очень прошу тебя. Ты с ним завтра же поговори.
— Попытаюсь. А ты… Тебе хуже?
— Голова кружится.
— Может, подать что-нибудь?
— Нет. Мне ничего не надо. — Люся отвернулась, ноТаня успела заметить навернувшиеся на ее глаза слезы.
— Что с тобой? Ты плачешь, Люся!
— Нет, горло болит… Но теперь уже лучше. А что сегодня на занятиях было, Танюша?
— Ничего особенного. Камбала о вулканах рассказывал. Петр Ильич закончил карбонаты. К сульфатам перешел…
— Да?… — Люся слышит и не слышит, что говорит ей подруга. А Таня уже смеется, вспомнив, как Джепаридзе доказывал Петру Ильичу, что «у них в Грузии» есть вина, от которых кальцит шипит, как от соляной кислоты.
— А на минералогии… Ой, знаешь, Люся, Юрий Дмитриевич был сегодня такой невеселый, будто сглазил кто или заболел.
Люся поднимает с подушки голову. Последние слова вызывают непонятную тревогу, и тревога эта не уходит, и уже кажется, что это от нее горит лицо и все плывет в горячем тумане…
Защита диссертации подходила к концу. Петр Ильич изложил уже суть работы, ответил на все замечания официальных оппонентов и членов Ученого совета и теперь сидел неподалеку от кафедры в ожидании приговора.
Бенецианов, раскрыв папку, внушительно заговорил:
— Здесь имеются отзывы с производства, от научных учреждений и некоторых частных лиц. Все они в общем положительные… м-м… за исключением отзыва из Урбекской экспедиции, в котором, к сожалению, не все гладко. Следует огласить их? — спросил он.
— Огласить последний! — предложил Ростов.
— Та-а-ак… — Модест Петрович надел очки — Отзыв на диссертационную работу…
Саша затаил дыхание. Отзыв отца… Для Саши это был не просто официальный документ, оценивающий работу, представленную на соискание ученой степени. Для него это было мнение отца о Петре Ильиче, как ученом и человеке, мнение, которое сейчас особенно важно, потому что здесь, в стенах университета, Петр Ильич в третий раз предстал перед Сашей в новом свете и ему пришлось заново пересматривать свое отношение к молодому преподавателю кафедры минералогии, бывшему когда-то его первым учителем-геологом.
Саша узнавал стиль отца, улавливал некоторые из его любимых выражений и будто видел его самого, спокойного, доброжелательного, справедливого. Таким же был и его отзыв. Что же тогда беспокоило Петра Ильича? А вот оно что!
— «…Вызывает недоумение, что диссертант не сделал ссылок на работы геологов Урбекской экспедиции, материал которых широко использован в диссертации», — Бенецианов сделал паузу и многозначительно посмотрел на Петра Ильича. Тот покраснел. — Ну, а дальше обычное. Автор полагает, что работа соответствует всем требованиям, предъявляемым к кандидатским диссертациям, а соискатель достоин присвоения ученой степени кандидата наук.
В аудитории стало шумно. Члены Совета заговорили, задвигались. Петр Ильич поспешно вытер платком лицо.
— У меня есть вопрос! — послышался громкий голос Чепкова. — Руководитель диссертанта знал об этом отзыве?
Бенецианов посмотрел на Воронова. Тот поднялся:
— Да, я знаком с отзывом. И рекомендовал Петру Ильичу внести соответствующие изменения в работу. Однако он не счел нужным этого сделать.
— Есть ли еще вопросы? — спросил Бенецианов. — Нет? Тогда прошу выступать.
К председательскому столу подошел Греков:
— Работа, представленная Совету, не вызывает серьезных возражений. Но вот с этим отзывом… Я полагаю, что молодому ученому следует быть более щепетильным в вопросах научной этики, и, если мы сейчас и проголосуем за присвоение ученой степени, то выдадим ему тем самым большой аванс, — он повернулся к Петру Ильичу: — Да, уважаемый коллега, большой аванс, в надежде, что вы поймете неблаговидность своего поступка и не дадите больше повода для такого рода разговоров.
— Я совершенно согласен с выступлением Леонида Ивановича, — сказал сменивший его Ростов, — и считаю, что Совет должен обязать соискателя внести в диссертацию ссылки на работы урбекских геологов, по крайней мере при подготовке ее к публикации. Считаю также, что Совет должен рекомендовать диссертанту направить в Урбекскую экспедицию извинительное письмо, в котором было бы указано, что такие изменения в работу внесены. Наконец, считаю, что Совету следует официально указать соискателю на недопустимость подобных поступков в практике научной работы.
— Позвольте и мне высказать свою… э-э… точку зрения, — поднялся Бенецианов.
Аудитория настороженно затихла.
«Ну, этот разнесет в пух и в прах!» — подумал Саша, невольно проникаясь чувством сострадания к Петру Ильичу, который сидел, понурив голову, теряя, видимо, всякую надежду на благополучный исход защиты.
Но Модест Петрович не торопился «разносить» незадачливого диссертанта. Напротив, воздав должное его «умению излагать материал и логически мыслить», он сделал небольшую паузу и недоуменно развел руками:
— Я не понимаю, из-за чего разгорелся весь сыр-бор? Разве качество работы так уж пострадало от того, что в списке литературы не оказалось нескольких рукописных отчетов? Все мы знаем, что представляют собой отчеты производственников. И если уж поднимать этот вопрос, то совсем в другой плоскости. Допустим, отсутствие ссылок является все-таки недостатком представленной работы. В какой-то мере это, конечно, так. Но с кого мы в первую очередь должны спросить за эту оплошность? Первая работа ученика, говорят, — работа его учителя. Вряд ли кто-нибудь с этим не согласится. И мне думается, что не кто иной, как доцент Воронов должен был указать своему аспиранту на допущенный промах. Указать в свое время и настолько убедительно, чтобы у аспиранта не возникло даже мысли «не счесть нужным» исправить свою ошибку. Именно так должен поступить всякий уважающий себя ученый, а не выступать на Совете с жалобой на своего непослушного ученика.
— Верно! — поддержал Чепков.
— Есть еще желающие? — спросил декан.
— Есть пожелание, — отозвался Стенин, — чтобы все здесь сказанное было поточнее занесено в протокол.
— Что вы хотите этим сказать? — повернулся к нему Бенецианов.
— Я полагаю, секретарь Совета понял меня, — ответил Стенин.
— Поддерживаю пожелание Алексея Константиновича, — сказал Греков, — и прошу внести в протокол, что я лично и, насколько мне известно, большинство других членов Совета не разделяем пренебрежительного отношения к геологам-производственникам.
На лице Бенецианова выступили красные пятна.
— Есть ли еще выступления по представленной работе? Нет? — спросил, он. — Тогда какие соображения будут по составу счетной комиссии?..
Один черный шар. Один голос против…
Итак, тайным голосованием Ученый совет факультета присвоил Петру Ильичу ученую степень кандидата геолого-минералогических наук.
Но кто же тот один, голосовавший против? Греков, Ростов, Стенин? Или Юрий Дмитриевич?.. Не может быть! Но тогда кто же? В толпе старшекурсников Саша увидел Володю Свиридова.
— Володя, слушай, кто голосовал против Ларина, как думаешь?
— Чепков, конечно.
— Он же вроде бы, наоборот, в защиту Петра Ильича…
Свиридов засмеялся:
— В защиту?.. Не знаешь ты Чепкова. Верно, ребята?
— Ничего, к четвертому курсу поумнеет.
— Постойте, — сказал Саша. — А откуда же вы знаете? Ведь тайное голосование…
— Да вот Трофимов своими глазами видел. Расскажи-ка, Гена.
— Понимаете, я у окна стоял, как раз у кафедры. А Чепков рядом пристроился, — начал Трофимов, известный балагур и весельчак, который, как знал Саша, был из одной группы с Володей и даже как будто дружил с ним. — Так вот, развернул он листок, где написано «согласен» и «не согласен» и — хвать! — первое слово зачеркнул. А потом, видели бы вы, подходит к Ларину и с такой, знаете, улыбочкой говорит: «Поздравляю, уважаемый Петр Ильич, с успешной защитой».
— Вот так-то, Степанов, — хлопнул его по плечу Володя. — Живи и копи ума-разума… А знаешь, не зря ты тогда вступился за Краева. Он в штабе ДНД так развернулся, дай боже! У него против этой шпаны, видно, давно зуб!
— Еще бы, досталось парню.
— А что с этим вашим, как его…
— С Жориком, что ли?
— Да.
— Отправили, говорят, со всей компанией подальше.
— И о чем думают такие? — сказал кто-то из ребят.
— О чем думают? — вступил в разговор не знакомый Саше блондин с усиками. — Будешь и ты думать, когда живем, как манную кашу жуем. Нет же ничего героического в наше время. Вот и мечутся те, кто не хочет ограничить себя жратвой да работой. Будьте покойны, заурядная личность во все времена оставалась паинькой!
— Что же, по-твоему, — перебил его Саша, — этот Жорик и вся его компания героическое искали в своей «норе»? Или это незаурядные личности, так что ли?
— Как ты не поймешь, — усмехнулся Володя, — это он сам, Всеволод Луговой — незаурядная личность.
— Не умно, Свиридов, — ответил Луговой с достоинством.
— Не умно? Тогда послушай, что я расскажу.
— Будешь лозунгами угощать?
— Нет, угощу одной историей, что была у нас этим летом на практике.
Был у нас в партии шлиховый отряд. И случилось так: остались они без продовольствия — вертолет забарахлил. А шлихи мыли километрах в сорока от базы, вниз по речке Черной. В отряде парнишка-техник и две девчонки-практикантки. А места там, замечу, такие, что пешком к ним не то что с грузом, и налегке не проберешься. Да тут еще дождь зарядил. Единственная возможность — по речке, на плотах. А речка эта — будто сам черт ее исковырял. Камень на камне, порог на пороге! Собрал нас начальник и говорит: «Приказывать я такое не могу, а, сами понимаете, люди с голоду умирают». Вот и поплыли втроем. На трех плотах: специально разделились. На всякий случай. Прогулочка получилась что надо! Один плот — в щепки. Другой на камень наскочил — еле стащили. А все-таки добрались до своих. Так что это, по-твоему, «кашу жевать?»
— Бывают исключительные случаи, — усмехнулся Луговой.
— Исключительные? А прошлогодняя история с Коноплевым на перевале? Обвал в Рудничном?..
— Кому ты, Володька, рассказываешь? — заметил один из ребят. — Брось! Он же все лето в фондах проторчал. Вся его практика в Уфе прошла.
— Ну, там, конечно, трудно было найти что-нибудь героическое.
— Не скажи, Володя, — возразил Генка. — Уфа — город большой. И столовка на другой стороне улицы. А если под трамвай попадешь по дороге?
— Трамвай что! — подхватил другой паренек.— В фондах, я слышал, и туалет на втором этаже. А шутка ли, туда и обратно по лестнице. Можно нос разбить.
— Ребята засмеялись.
Луговой, ничего не сказав, пошел прочь. Генка вздохнул ему вдогонку:
— Последний обломок рухнувшей цивилизации!
Придя в общежитие, Саша хотел засесть за книги, но, заглянув в свою комнату, так и застыл в дверях: комната была полна дыма, а за столом, где стояла недопитая бутылка водки и лежала груда окурков, сидел Иван, уронив голову на руки.
— Ты с чего это? — удивился Саша.
— К черту все! Напьюсь как сапожник!
— Да ты в уме?
— Или брошу все, и — поминай, как звали! — продолжал Иван. — Уеду! Хоть в тар-тарары. Только подальше отсюда.
— Постой-постой! Что у тебя случилось?
— Что случилось? День рождения у меня сегодня…
— Чего ж ты молчал? Поздравляю!
— Не с чем меня поздравлять, — насупился Иван.
— То есть как это не с чем?
— А так вот… Но тебе этого не понять!
— Почему же?
— Потому что не было у тебя такого. Дружишь со своей Севериной и знать ничего не хочешь. А вот я… — Иван махнул рукой. — Да что говорить об этом…
— Постой, Ваня, — Саша сел к нему ближе. — Не торопись мне завидовать. С Наташей у нас тоже не все гладко. И вообще… Ничего-то ты не замечаешь. Но что все-таки у тебя стряслось? Что-нибудь с Таней?
— А откуда ты знаешь?
— Я все вижу. И понимаю тебя. Только напрасно…
— Что «напрасно»? Скажешь, все это пустяки? Конечно, для вас, мальчишек, все это вроде игры. А мне и жизнь уж будет не в жизнь без нее… Ведь для наших девчат я солдат неотесанный. А она другое дело… Уж я бы для нее! Рук не жалеючи работал бы, шагу лишнего не дал бы сделать!
— Так в чем же дело?
— Знаешь, какой подарочек она преподнесла мне ко дню рождения?
— Значит, она знала, что у тебя день рождения?
— Я сам сказал ей. И попросил, чтобы пожелала мне чего-нибудь…
— Ну и?..
— Ну и дождался! «Желаю тебе, говорит, встретить в жизни такую девушку, с которой ты был бы так же счастлив, как я с Андрюшей»… Словом, больше в одной группе с ней мне не быть. Уеду я отсюда! Переведусь в другой вуз. Или еще что…
— Не валяй дурака, Иван!
— Хорошо тебе рассуждать. А мне… — Он махнул рукой и, схватив пальто, направился к двери.
— Постой! — крикнул Саша. — Куда ты?
— А теперь все равно.
— Ну, топай… Только вот что, Иван. У меня к тебе просьба. У Наташи Севериной несчастье. Мать положили в больницу. А дома, говорят, топить нечем. Помочь ей надо. Съездим на дровяной склад?
— Это можно, — буркнул Иван. — А сейчас пойду. Проветрюсь немного.
Саша проводил его взглядом: «И что его потянуло к Тане? Вон Светка глаз не сводит. И подошли бы они друг другу. Так нет же! Как все сложно в жизни…»
У Петра Ильича не было как будто никаких оснований для плохого настроения. Защита прошла успешнее, чем можно было ожидать. Успешно проскочила диссертация и через Большой совет. Тут Петру Ильичу положительно повезло. Ученый совет университета собирался не чаще одного раза в месяц, а диссертационные дела разбирались и того реже. Однако Бенецианов сумел провести его диссертацию уже на третий день после защиты. Это было приятным и неожиданным сюрпризом.
Повезло ему и в другом. Курортную путевку, на которую было столько желающих и которую Петру Ильичу так хотелось получить, профком решил предоставить именно ему. Даже от руководства так ему надоевшей одиннадцатой группой Стенин обещал освободить, если подыщется подходящая замена.
Словом, все складывалось как нельзя лучше. Но радости не было. Наоборот, какое-то тягостное предчувствие не покидало Петра Ильича в последнее время. И все из-за урбекского отзыва! Его ведь наверняка пошлют с документами в аттестационную комиссию. И вопрос еще, как там посмотрят на это.
Петр Ильич бросил книгу, которую листал уже больше часа, тщетно стараясь вникнуть в смысл, и, хлопнув дверью, вышел в коридор.
— Кто это у нас так дверями гремит? — послышался воркующий голос. — А-а-а, Петр Ильич. Вы мне как раз нужны, — Софья Львовна извлекла из своего арсенала самую обворожительную улыбку. — Петр Ильич, зайдемте, пожалуйста, ко мне, студенты принесли какой-то минерал, и я… В общем, нужна ваша консультация.
— Можно, — согласился Ларин.
Софья Львовна провела его в ассистентскую кафедры общей геологии. — Вот взгляните.
Петр Ильич удивленно пожал плечами:
— Этот? А что тут неясного? Самый обычный эпидот…
— Для вас обычный, — сказала Строганова, улыбаясь. — А мы с ним и так и эдак… Забываются минералы. Да сейчас, пожалуй, на всем факультете только вы один и остались настоящим минералогом. Я всегда, между прочим, поражалась вашей необычайной способности к диагностике, Да, кстати, взгляните еще на этот образчик. — Софья Львовна порылась у себя в столе и достала небольшой клиноподобный кристалл.
— Вот это уже интереснее, — Петр Ильич взял кристалл и несколько минут рассматривал его. Затем легонько царапнул по стеклу. — Похоже, аксинит. Но лучше проверить. Не дадите ли его мне на пару часов?
— Пожалуйста, могу вообще подарить, если он представляет для вас какую-нибудь ценность.
— Большое спасибо. У нас в коллекции как раз нет аксинита.
— Вот видите, оказывается, не зря вы потеряли здесь несколько минут. Ну, а как теперь ваше настроение?
Петр Ильич насупился:
— Благодарю вас, хорошо.
— Я думаю, у вас нет оснований для мрачных раздумий. Хотя Воронов немного испортил черным шаром…
— Вы хотите сказать, что Воронов голосовал против? Этого не может быть!
— Святая простота! Ну, да бог с ним, с Вороновым. Один голос против — это, знаете ли, даже к лучшему. Говорят, в Москве придираются к диссертациям, прошедшим единогласно.
— И все-таки против голосовал не Воронов, — упрямо повторил Петр Ильич. — Он не мог этого сделать!
— Ну хорошо, хорошо. Мог или не мог… Ясно только, что его мелочные придирки не помешали вам стать кандидатом наук. И я радуюсь вместе с вами…
— Радоваться, положим, еще рано. Как Москва посмотрит.
— А что Москва? Работа превосходная.
— Но как там отнесутся к этому отзыву?..
— Ах, вот чем вы обеспокоены! — Софья Львовна, улыбаясь, открыла своп стол. — Вот он, наш отзыв. Можете взять его себе на память.
— Как?.. Но мне сказали, что все документы…
— Уже посланы? Да, Модест Петрович постарался, чтобы не было никакой задержки. А отзыв… Можете изорвать его, можете повесить у себя дома, под стекло. Теперь видите, как относится к вам Бенецианов?
Петр Ильич не знал, что и подумать. Что же получается? Воронов голосует против, а Модест Петрович оказывает такую услугу…
— Да, Петр Ильич, — продолжала Софья Львовна, становясь серьезной, — вас уважают, ценят. И прежде всего, декан. Он смотрит на вас как на достойного продолжателя добрых традиций нашей минералогической школы. Да вы садитесь, что же мы стоим, в самом деле.
Петр Ильич опустился на диван. Софья Львовна села рядом.
— Ведь ваш Воронов, что греха таить, уже давно далек от минералогии. Как небо от земли. А вы… На вас теперь вся надежда факультета. Не знаю только вот… как вы сработаетесь с Юрием Дмитриевичем? Ведь он понимает — придет время, и неминуемо встанет вопрос о том, что во главе кафедры минералогии должен стоять минералог. К тому же, насколько мне известно, в ближайшие годы на кафедре Воронова не будет вакансии доцента.
— Мне об этом еще рано и думать, Софья Львовна.
— Вам? — Строганова закатила глаза. — Не прибедняйтесь, Петр Ильич. Будто не знаете, что на факультете есть доценты, которым уже сейчас далеко до вас. А Воронов только и думает, чтобы набрать побольше физиков. Какие уж там вакансии! Впрочем, на других кафедрах место доцента может открыться уже в этом году.
— Но я же минералог.
Софья Львовна положила свою ладонь ему на руку:
— Будем говорить прямо, Петр Ильич. Много ли внимания уделяется минералам на кафедре Воронова?
— Ну, все-таки…
— Чего там «все-таки»! Боюсь, даже на нашей кафедре ими занимаются больше, чем у вас Кстати говоря, именно у нас с нового года откроется вакантное место доцента. Модест Петрович уже сейчас думает, кого бы ему пригласить на это место.
— Ну, меня-то едва ли…
— Вы уверены? Впрочем, то же вы говорили, помню, и перед защитой.
— Но с какой стати Бенецианову обо мне заботиться?
— Модест Петрович заботится о судьбе факультета. О судьбе геологии, настоящей геологии. Естественно, он не может оставаться равнодушным и к такому ее разделу, как минералогия. На кафедре Воронова она уже давно дышит на ладан. Рано или поздно это будет заурядный филиал физмата. Впрочем, вы прекрасно знаете это и сами. Но геологический факультет не может остаться без минералогии. Вот что заботит Модеста Петровича. А ведь заниматься наукой, развивать и совершенствовать минералогию можно, я думаю, на любой кафедре, были бы условия для работы. Вы меня понимаете? — Она встала и протянула руку. — Ну, до свидания, Петр Ильич. Спасибо за консультацию.
— И вам… спасибо, — сказал Петр Ильич, неловко пятясь к двери.
В голове был страшный сумбур. Но отзыв лежал у него в кармане. И это означало конец всем страхам и сомнениям.
— Уф-ф! — невольно вырвалось у него, — как только закрыл он дьерь.
А все, что говорилось после, — галиматья. Хотя вообще-то не лишне подумать. В конце концов, эта минералогия на атомном уровне право же не для него. И потом… Доцент Ларин. Это не то, что какой-то ассистентишка.
От Грекова он вышел поздним вечером, когда на факультете уже почти никого не оставалось. Медленно прошелся по коридору, с минуту постоял у доски с приказами и решительно направился к Стенину.
— Ты не ушел еще, Алексей?
— А-а, Юрий, заходи! — отозвался Стенин, поднимая голову от микроскопа. — Ты что сегодня такой сияющий?
— Головомойку получил сейчас… От Леонида Ивановича.
— От Грекова? — Стенин встал из-за стола. — Интересно… За что же он тебя?
— Во-первых, за то, что не зашел к нему до сих пор и не поговорил начистоту.
— Резонно.
— А еще за то, что «выбрал себе удел гордого одиночества».
— Так он и сказал? — рассмеялся Стенин.
— Да еще добавил, что на таких, как я, следовало бы схиму надевать.
— Молодец Греков! Будешь знать, как жить отшельником! — Стенин закурил. — Ну, а что же было в-третьих?
— Ты уверен, что было и в-третьих?
— Абсолютно!
— В-третьих, попало за то, что думая, так сказать, о будущем науки, я отошел от забот сегодняшнего дня.
— Гм… Недурно! И как же ты — ощетинился всем арсеналом своей логики?
— Не беспокойся, наши с тобой перепалки не пропали даром. Доказывать, что «без воды ни туды и ни сюды» Грекову не пришлось. Но дело не в этом. Леонид Иванович выслушал мои соображения и с большинством из них согласился. Однако, когда речь зашла о единой теории геологических процессов…
— Я знал, что против этого многие станут возражать.
— Нет, не то, чтобы он категорически возражал. Но высказал опасение, что излишняя ориентировка молодежи на разработку теоретических вопросов может быть воспринята как отказ от полевых исследований.
— То же самое говорил и я. Ведь именно полевые исследования представляют ту лабораторию, в которой мы совершенствуем методы познания геологических объектов и явлений.
— Помилуй, я никогда и не мыслил создание теории геологических процессов в отрыве от исследований в поле. Я возражал и возражаю против того, что некоторые ученые-геологи, решая практические вопросы, вообще отказываются от разработки крупных теоретических проблем. А то, что такие проблемы должны вырастать из полевых исследований и в конечном счете сами служить совершенствованию методов поисков полезных ископаемых — в этом я совершенно согласен и с тобой и с Леонидом Ивановичем. Другое дело, что полевые исследования в ряде случаев оказываются недостаточными и требуют привлечения более тонких методов, включая математические и даже кибернетические исследования. Но это, кажется, пи у кого уже не вызывает сомнений.
Стенин бросил окурок в пепельницу:
— Я рад, что вы с Леонидом Ивановичем нашли общий язык. Но признайся, понадобилась-таки вся мощь грековского авторитета и его железной логики, чтобы ты освободился от некоторых перегибов в своих суждениях.
Воронов улыбнулся:
— В спорах рождается истина…
— Но дело, кажется, не кончилось этим?
— А кончилось все тем, что мы несколько часов подряд толковали о квантовой механике, парамагнитном резонансе и тому подобных вещах. Леонид Иванович уже не первый год, оказывается, сидит над физикой… Мало того, в заключение он предложил сходить вместе с ним к ректору к поставить вопрос о введении новой специализации на факультете, о подготовке геологов-теоретиков.
— Широко мыслит Греков. Молодчина! Что же, я думаю, партийное бюро с этим согласится.
— Еще бы не согласилось! Но Греков! Признаться, я не ожидал…
— Да, Юрий, не знаем мы еще своих союзников. А между тем, я уверен, что и Ростов придерживается таких же взглядов и кое-кто из других. Недаром Леонид Иванович упрекнул тебя в «гордом одиночестве». К людям надо уметь подойти…
— Этого у меня никогда не получалось, — признался Воронов.
— Потому-то и было тебе трудно. Так ведь? Но теперь лед тронулся. Найти общий язык с Грековым — это больше, чем сломить сопротивление Бенецианова или Чепкова.
— Ты еще мало их знаешь, Алексей.
— Зато я знаю тебя и Грекова. Твое упрямство…
— Ну, меня-то мое упрямство до сих пор награждало только шишками.
— Однако, в последнее время у тебя, кажется, нет оснований слишком гневаться на свою судьбу.
— В последнее время? — улыбнулся Воронов. — Да, пожалуй…
Но тут его внимание привлекла музыка, доносившаяся откуда-то из коридора.
— Что это, слышишь?
— Студенты в Большой геологической, — ответил Стенин. — К Новому году готовятся.
— Да, Новый год не за горами. — Воронов приоткрыл дверь и прислушался к молодым голосам.
— Не слышал такой песни, — признался Воронов.
— Это гимн факультета, наш собственный: Бардин сочинил… А ты, вижу, и в самом деле отгородился от всего своими магнитными полями. Бываешь ли хоть на студенческих вечерах?
— Давненько не был.
— Что же, студентов только на лекциях видишь?
— Почему на лекциях! У меня в лаборатории всегда народ.
— Ну, в лаборатории — это само собой. А вот, скажем, в общежитии, на вечеринке…
— То есть как на вечеринке?
— А что тут особенного! Студенты, я знаю, тебя любят. Почему же и не встретиться с ними где-нибудь вне факультета, не поговорить по душам. Не о минералах, нет! А о жизни, о том, как ты ее понимаешь, за что любишь. А?
— Признаться, не думал об этом…
— А ты подумай! Слышишь, как поют?
Воронов приоткрыл дверь шире. Из коридора доносилось:
— Да, сейчас им нужен, — продолжал Стенин, — очень нужен настоящий, опытный друг, такой, который помог бы выбрать правильный путь. И опять-таки, я говорю не о профессии, а становлении каждого из них как гражданина, как личности, как человека. А ведь что греха таить, многие студенты не видят в своем преподавателе друга. И в этом повинны мы сами, — отдали их на откуп декану: ему, дескать, это по должности положено, а наше дело — только лекции да научная работа. Формально вроде бы и так. А ведь им, сегодняшним первокурсникам, эстафету передавать придется.
— Ты прав, конечно. Дела захлестывают. Но это, разумеется, не оправдание…
Послышался дружный припев гимна:
Воронов поднялся:
— Ну, пора и мне шагать. Кое-что надо еще закончить. Пойдешь, стукни.
— Добро.
Воронов вышел в коридор. Из Большой геологической по-прежнему доносилась песня. Он заглянул в дверь. В глубине аудитории у рояля столпились студенты. Воронов с интересом всматривался в их лица. Невольно подумалось: «Как объединяет и сближает людей песня». И словно отвечая его мыслям, с особой силой зазвучали слова:
«Да, этим будет легче идти по жизни. Вот хоть этому вихрастому… — Он присмотрелся внимательнее. — Так это же Степанов! А рядом с ним Кравцов. Значит, это одиннадцатая группа»…
Он быстро обежал глазами лица студентов и вдруг увидел ее, сидящую за роялем. Впервые он видел Люсю не на лекции, где она всегда была сосредоточенно-серьезной, а в совершенно иной обстановке. Воронов не мог отвести от нее взгляда. Люся вскинула голову, рояль под ее руками словно смешался и замолк. Все обернулись к двери.
— Юрий Дмитриевич!
— Юрий Дмитриевич, идите к нам!
— Добрый вечер! — Он вошел в аудиторию. — Вот не знал, что так хорошо поете.
— Да мы еще только репетируем.
— Юрий Дмитриевич, — обратился к нему Валерий, — давно хотел спросить вас, что за минерал был в короне Александра Македонского — из «Лезвия бритвы»?
— Вы имеете в виду роман Ефремова?
— Да.
— Насколько мне известно, такого минерала не существует. Его придумал Иван Антонович.
— А по многу минералов вы спрашиваете на экзаменах? — поинтересовалась Вика, смущенно выглядывая из-за спины подруги.
И началось:
— А правда, что в нашем музее есть минералы даже из Антарктиды?
— Скажите, Юрий Дмитриевич, на Луне могут быть алмазы?
— А уранинит?
— Юрий Дмитриевич, а что будет, если на месторождение уранинита сбросить атомную бомбу?
Воронов едва успевал отвечать.
— Юрий Дмитриевич, — спросил Саша Степанов. — А правда, что вы изобрели какие-то лучи?
— Вы имеете в виду, наверное, квантовую электронику. Это изобретение физиков. Мы же лишь помогаем им. Дело в том, что в квантовых генераторах энергия луча зависит от того, какой именно кристалл служит в качестве «рабочего вещества». Над этим мы и работаем. И кое-чего добились. Кристаллы некоторых минералов, предложенные нами, значительно повысили энергию излучения. А ведь энергия — это, как не трудно догадаться, дальность! Сейчас мы ставим задачу достичь Юпитера и еще более далеких планет…
У Саши заблестели глаза. А вперед уже протиснулась Светлана Горюнова.
— Юрий Дмитриевич, — сказала она, — сегодня у нас возник спор: что такое счастье?
— Счастье?.. — вопрос был неожиданным. Выручила профессиональная привычка: — А как вы сами думаете?
— Я… Я думаю, что счастье — это… Ну, в общем, когда человек, который для тебя…
— Неужели это так интересно? — прервал ее Валерий.
— Нет, почему же, — возразил Воронов. — А как бы вы сами ответили?
— По-моему, вообще все разговоры о счастье — мещанство. А если уж и есть какое счастье, так это — счастье победы! Другого быть не может!
— А что думают другие? — Воронов мельком взглянул на Люсю. Но та не поднимала глаз от нот.
— А по-моему, — сказала Наташа, — счастье — это сознание того, что ты кому-то нужен.
— Я тоже так думаю, — включилась в спор Вика. — Во всяком случае, большего несчастья, чем быть никому не нужной, трудно себе и представить. А ведь счастье — нечто противоположное…
— Ну и сказала! — снова вступил в разговор Валерий. — Счастье — нечто противоположное несчастью!
— А что, не правда, что ли? — вмешалась Таня. — Верно говорит Наташа. Только я бы сказала так: счастье — это быть полезным людям, вот!
— Смотря каким людям! — возразил Валерий. — Встречаются такие типы…
— Так я говорю о людях, а не о «типах».
— А как вы, Степанов, думаете? — спросил Воронов.
— По-моему, счастье — это просто жить.
— Совсем непонятно! — воскликнул Витя.
— А чего тут непонятного! — крикнул Краев. — Здорово сказано. И еще, когда почувствуешь, что ничего тебе не надо бояться и можно делать что хочешь…
— Ну, если всем дать волю! — перебил Валерий.
— Ты просто не понял его, Валерий, — сказала Наташа. — Это действительно большое счастье, когда человек может делать именно то, что хочет.
— Ну, а по-моему, — заговорил Иван, — по-настоящему счастливы только те, кому не в чем упрекнуть себя. Помните, как сказал Островский: «Жизнь дается человеку один раз…»
— Знаем, знаем, — снова перебил Валерий. — Только если каждый будет судить о своих поступках сам…
— Не беспокойся. Самого себя не обманешь!
— Да что вы там мудрите, — сказал Женя Птичкин. — Счастье — это просто когда везет.
— Эх, Птичкин, совсем ты отсталый в этом вопросе, — возразил Фарид. — Я читал где-то: «Человек — творец своего счастья».
— Ну, а сам-то ты что думаешь об этом? — спросил Саша.
— А зачем самому думать, когда столько всего написано, — ответил Фарид под общий смех.
— А все-таки больше всего пишут о любви, — вздохнула Света.
— И о сельском хозяйстве много пишут, — не моргнув глазом, возразил Фарид.
— И о профсоюзной работе тоже, — в тон ему произнес Валерий.
И снова дружный смех раскатился по аудитории.
— Ну вот, вы сами и ответили на свой вопрос, — заговорил Воронов, когда все немного успокоились. — Счастье, как видите, понятие условное и в какой-то степени субъективное. Первобытному человеку для счастья достаточно было, по-видимому, чтобы он был сыт, согрет огнем и чувствовал себя в относительной безопасности. Теперь это сложнее. Едва ли кто-нибудь из вас назовет счастьем сытое беззаботное существование. Но и теперь для каждого человека оно представляется по-разному и выражает то, что ему особенно дорого, к чему он стремится, чего добивается, за что борется. А это зависит и от темперамента человека, и от условий его жизни, и от социального положения, и от индивидуальных склонностей, привычек, культурного уровня. И потом… Хотите, я расскажу вам одну историю?
Воронов сел к столу. Ребята сгрудились вокруг.
— Это было в Белоруссии, во время войны. Я был в то время разве чуточку старше вас. Ночью вместе с двумя бойцами я возвращался с боевого задания. Стоял октябрь. Дождь, ветер, тьма, как говорится, хоть глаз выколи. И — ни огонька. Впрочем, нас это вполне устраивало. Для разведчика лучшей погоды трудно и пожелать. Так вот, шли мы из вражеского тыла к линии фронта, и когда до передовой осталось каких-нибудь два километра, услышали вдруг детский плач. Остановились. Плач доносился из небольшой лощинки за дорогой. Приказал я своим товарищам быть начеку, а сам — туда, в лощину.
Пошарил руками — нащупал сверток. Пригляделся, а это ребенок, завернутый в какую-то дерюжку. Схватил я его, поднял на руки. А он весь мокрый, дрожит и плачет, тихо так, жалобно, — видно, из последних сил тянет. Я туда-сюда — ни души. Что делать… Сбросил шинель, снял гимнастерку, завернул малыша в свою рубашку — и к своим.
Увидели друзья мои находку. Молчат. И я молчу. А ребенок согрелся немного и, слышу, губами чмокает. Изголодался, видно, бедняга. Потом вдруг как опять заплачет. Переглянулись мы: ясно, через фронт с ним не пробраться. И задерживаться нельзя, срочные сведения нужны командованию. У войны свои законы. А у жизни свои. Будто почувствовал малышка наше замешательство, даже плакать перестал. Махнул я рукой товарищам: «Идите, говорю, к своим». А сам — назад. В распоряжении у меня всего несколько часов, пока ночь не кончится…
Вам, наверное, трудно сейчас все это и представить, А я в ту ночь, верите, чем угодно готов был поплатиться, лишь бы его куда-нибудь определить. И если кто-нибудь спросил бы меня тогда о счастье, я, не задумываясь, сказал бы, что большего счастья я не попрошу у жизни никогда…
Воронов оглядел притихших ребят.
— Ну, и как же дальше? — не выдержал кто-то.
— Дальше?.. Счастье улыбнулось нам той ночью. На рассвете набрел я на небольшой хутор и отдал своего найденыша одной старушке…
А много лет назад, когда я уже работал в университете, пришлось мне отстаивать еще одно детище — новую научную тематику кафедры. Борьба за нее была долгой и трудной. И все это время я опять не мыслил для себя иного счастья, чем добиться победы в этой борьбе… Так что, и для одного человека это понятие не остается, видимо, неизменным. Сегодня он называет счастьем одно, завтра — Другое. Да иначе и быть не может. Меняется жизнь человека — меняются и его понятия о счастье. Но как бы там ни было, оно всегда включает в себя элемент общения с другими людьми. Человек вне общества никогда не будет счастливым, чего бы и сколько бы он ни имел. И еще. Мне кажется, что в большинстве случаев счастье — понятие не статическое, а динамическое. К нему можно идти, его можно ждать. На него можно надеяться. За него можно, наконец, бороться. Но оно всегда должно быть впереди, — как математический предел, к которому стремится какая-то величина. Достигнут предел — исчезает и то, что называлось счастьем. Как исчезает всякое удовлетворенное желание. На смену приходят иные желания, появляются иные мечты. Недаром каждый Новый год люди говорят друг другу: «С новым счастьем!»
На минуту воцарилось молчание. Потом Люся тихо спросила:
— Юрий Дмитриевич, а как же ваш… найденыш? Вы больше ничего о нем не знаете?
— Года четыре назад пришлось мне быть во Львове, на научной конференции. По пути заехал я в те места, где участвовал в боях. Разыскал тот хутор, узнал и старую избушку на краю леса. Дверь мне открыла девушка лет восемнадцати. Угостила чаем. Потом рассказала, что бабушку она похоронила, а отца и матери своих не знает, потому что бабушка удочерила ее во время войны. Вот и все…
Воронов поднялся:
— Ну, отвлек я вас, друзья. До свидания. Но ребята не хотели его отпускать:
— Юрий Дмитриевич, а где вы встречаете Новый год?
— Да как придется, — пожал плечами Воронов.
— А мы будем встречать в лесу, под елками.
— Интересно, — улыбнулся Воронов. — Но как же вы доберетесь ночью до леса?
— На лыжах. Нас вот Костя приглашает. У него в лесу отец живет. -
— Юрий Дмитриевич, давайте с нами!
— Право, не знаю, что вам сказать… — замялся Воронов. Он взглянул на Люсю. В глазах у нее была несмелая просьба.
— В общем, я подумаю. Только… вы позволите мне пригласить с собой кое-кого из моих друзей-преподавателей…
Ясная звездная ночь опустилась на город, когда вышли они вдвоем из университета и не спеша направились к троллейбусной остановке. Морозный ветер, звеня в заиндевевших проводах, гнал по тротуару седые космы поземки.
— Дает себя знать зима-зимушка, — вздохнул Стенин, поднимая воротник.
— Пора уже. Скоро Новый год. А кстати, что бы ты сказал, если бы в такую ночь нас пригласили в лес, на встречу Нового года?
— Как, в лес? — не понял Стенин.
— Так, в лес, в самую глушь, с рюкзаком за плечами, на лыжах.
— Что за глупости! — не понял Стенин.
— Вот так так! А я за тебя согласие дал.
— Кому?
— Да понимаешь, студенты-первокурсники пригласили нас под Новый год. И не куда-нибудь, а именно в лес, под елочки…
— Слишком все это сказочно, Юрий.
— Тем лучше! Разве плохо, если в жизни будет немного сказочного. Мне во всяком случае никогда это не мешало. Наоборот…
— В какой-то мере ты прав, конечно. Но в нашем возрасте…
— Брось, Алексей! Я в старики записываться пока не собираюсь.
— Да и мне не хотелось бы.
— Вот и хорошо. Стало быть, согласен. Бардина прихватим за компанию, может, еще кого-нибудь. А поговорить с ними, действительно, небезынтересно. Шустрый народ!
— Ну что же, надо подумать. Только многих не стоит приглашать. Разве вот Бардина. Нравится он мне.
— А вот Леонид Иванович им не совсем доволен.
— За что?
— Написал, говорит, хорошую работу по литологии и отказался представить ее в качестве диссертации. Методика исследования, дескать, устарела.
— Интересно…
— Да, в общем-то такая самокритичность делает ему честь. Но каково Грекову? Работа писалась под его руководством. К тому же, срок аспирантуры у Бардина истекает. А дальше Леониду Ивановичу трудно будет без степени оставить его на кафедре.
— Н-да… Бенецианов, конечно, сделает все возможное, чтобы избавиться от такого беспокойного сотрудника. Но этого допускать нельзя.
— Надо поговорить с Бардиным.
— Что же, завтра так и сделаем… А ты мне вот что скажи, Юрий… Давненько хочу спросить, когда же будешь оформлять свою докторскую?
— Зачем? Знаешь ведь, на это надо уйму времени. А сейчас у меня столько интересных идей!
— Идеи идеями. А нужно, чтобы во главе кафедры стоял профессор, доктор наук, — настаивал Стенин.
— Я понимаю, но…
— Нет уж, придется без «но». На днях об этом шла речь в ректорате, говорили и о тебе. Так что нужно заняться вплотную. Тем более, что у тебя все готово. Надо просто технически оформить работу.
— Вот на это техническое оформление и не хватает времени.
— Если потребуется, добьемся творческого отпуска.
— Нет, это ни к чему.
— Ну, смотри. Но в ректорате надеются, что через год все будет готово.
— Хорошо, я подумаю… А сейчас, коли речь зашла у нас о Бардине, хотел я просить помочь ему. Я слышал, он семьей решил обзавестись…
— Что ж, дело хорошее.
— Да, но, к сожалению, у него нет ничего, кроме койки в общежитии. И у будущей жены — то же самое…
— Ты, помнится, так же женился. Воронов нахмурился:
— Да… И тем не менее, а вернее, именно поэтому я очень просил бы тебя помочь им получить хотя бы комнату в общежитии.
— Постараюсь.
— Пожалуйста, поговори… А вот и мой троллейбус. Всего доброго!
Только пробыв целый день на морозе и пробежав десятка три километров по лесу на лыжах, можно оценить всю прелесть обогреваемого львовского автобуса, будто специально предназначенного для дальних туристских маршрутов. А если к тому же у тебя слипаются глаза, и рядом с тобой — самый близкий, самый дорогой человек, то кажется, все радости жизни воплотились в эти счастливые минуты, и ничего уже не может быть лучше.
Все кругом плывет, качается, как в полусне.
— Ты спишь, Танюша?
«Да нет же, нет! Просто сижу и слушаю, как сердце бьется…»
— А рука моя не мешает?
Смешной! Она берет его руку и прижимает к себе… И снова рядом: тук-тук, тук-тук… А ехать еще далеко. И долго еще можно будет сидеть вот так, прижавшись: друг к другу, ни о чем не думая.
Но сквозь дрему опять прорывается голос Андрея:
— Вчера мне попало, Танюша.
И сразу сон долой.
— От кого?
— Юрий Дмитриевич. и Стенин пропесочили…
— За что же?
— Защищать диссертацию, говорят, надо.
— Диссертацию… А ведь верно они говорят. Вон Петр Ильич, такой сухарь, а защитил. Кандидат теперь. А ты такой добрый, такой хороший.
Андрей смеется:
— Думаешь, этого достаточно, чтобы стать кандидатом наук?
— Так разве только это! Вот я письмо получила из колхоза. Иван Сергеевич прислал. Помнишь его? Председатель. Разыщи, пишет, нашего Андрея Семеновича и передай от всего колхоза большое спасибо за его ум и доброту. Так прямо и написал.
— Ну, а как там у них дела?
— Идут, Андрюша. «Комбинат» наш работает вовсю. Даже зимой. Иван Сергеевич пишет: удобрений наготовили — на все поля хватит. Так что не должен ты бросать диссертацию. Сколько еще людей тебе такое же спасибо скажут.
— Значит, хочешь, чтобы я стал кандидатом?
— Хочу.
— Ну, что же, придется, видно, подавать работу. Юрий Дмитриевич со Стениным меня тоже, можно сказать, к стенке прижали.
Он крепче обнимает ее за плечи. Таня закрывает глаза и с удовольствием отдается дремоте.
— А знаешь, что еще они сказали, — голос Андрея переходит в шепот. — Сказали, что к Новому году мне дадут отдельную комнату…
— Совсем-совсем отдельную?
— Совсем-совсем отдельную. И тогда… Я давно уже хотел сказать тебе, Танюша… Ты слышишь?
— Да-да, — отвечает она одними губами.
— Так вот, я хотел сказать тебе… — голос Андрея прерывается от волнения.
— А ты не говори… Ничего не говори… Я все слышу.
Пригородный поезд подошел к небольшой, засыпанной снегом платформе. Из обоих тамбуров последнего вагона посыпали ребята. С лыжами в руках и рюкзаками на спинах, они прыгали прямо в снег, громко разговаривая, толкаясь, торопливо застегивая куртки.
Люся прыгнула за Таней и зажмурилась от яркой белизны нехоженого снега. Рядом, за крохотной платформой, барахталась Вика:
— Ой, девочки, я провалилась!
Ей поспешили на помощь.
— Быстрее, быстрее! — торопил Костя. — Поезд уходит.
— Все ли сошли? — крикнул Иван.
Из тамбура выглянул смеющийся Колька Краев:
— Последний из могикан! — бросив лыжи на платформу, он соскользнул вдоль поручней вагона и вытянулся перед Иваном.
— Не можешь без фокусов! — нахмурился тот. — Лыжи подбери… Да подальше от вагонов! — крикнул он, обращаясь ко всем.
Ребята столпились у станционной будки. Паровоз дернул, и вагоны, взвизгнув колесами, поплыли мимо.
Люся огляделась. Темная стена леса подступала к самой платформе и тянулась дальше вдоль полотна железной дороги, прерываясь лишь узким просветом квартальной просеки. Мороз не чувствовался. Яркое, не по-зимнему щедрое солнце слепило глаза, — и казалось, это не конец декабря, а звонкий март пришел на землю, рассыпав по снегу сверкающие блестки.
Люся присмотрелась внимательнее: что-то очень уж знакомое напоминала ей высокая стена елей с острыми, точно вонзающимися в небо вершинами, прямая, как стрела, просека, по которой тянулись две синие ниточки лыжни, будка путевого обходчика, будто прилепившаяся к опушке леса…
Ну, конечно, все это она уже видела. Они были здесь с отцом летом. Только тогда тут вилась тропинка, еле заметная в густой высокой траве, и белые глазки ромашек подмигивали на каждом шагу. А если идти по просеке до конца, ели расступятся, и по сторонам тропинки побегут березы. До самого низу, где лежит большое светлое озеро, его так и называют — Светлое.
Так вот куда они приехали!
— Костя! Эта просека на Светлое?
— Да… Ты была здесь?
— Летом. И все мне так понравилось. И озеро, и лесной ключ…
— Он и зимой не замерзает.
— Ну, тронулись! — крикнул Иван. — Давай, Славин, веди!
Пристегнув лыжи, Люся поправила рюкзак и сильно оттолкнулась палками.
Вскоре вся группа вытянулась на лыжне. Голоса постепенно смолкли. Торжественная тишина леса не располагала к разговорам. Тем более, что шли последние часы года, когда невольно хочется вспомнить пережитое, помечтать.
У Люси этот год был особенным. Начался он в школе, на шумном балу. Каждому была там вручена половина разорванной открытки. Другую половинку нужно было найти у кого-нибудь из мальчишек. Люсе досталась «ветка сирени» с надписью чернилами: «В человеке должно быть все прекрасно…» Продолжение известного изречения Чехова можно было прочесть на второй половине открытки. Однако не только за этим нужно было искать вторую половину. Обладатель ее должен стать партнером на весь вечер. И Люся загадала: если вторая половина у Коли Старкина, то наступающий год будет счастливым.
Нет, не вышло. Вторая половина открытки оказалась у Васи Егорова. Тот обрадовался. Для Люси это также было приятной неожиданностью. Но танцевал Вася неважно. Зато на прощание предложил: «Давай, сохраним эти половинки, а ровно через год пошлем их друг другу». Люся тогда согласилась. И, конечно же, забыла об этом, тем более, что месяца через два он поступил в какое-то военное училище и уехал в другой город.
Но вчера неожиданно пришло письмо, и в нем — знакомая половинка с концом изречения Чехова: «…и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Рядом было приписано: «Пока я встретил одного такого человека. Этот человек — ты». Люсю это растрогало до слез. Написав на второй половине: «Васек, добрая душа, успехов тебе и счастья!» — она отправила ее с письмом Егорову.
А вот и березы, такие же чистые, белые, чуть голубоватые, лишь вместо листьев на ветках — пушистая бахрома. Лыжи скользят все быстрее: дорога пошла под уклон, к озеру. Но и озеро спит под ровной белизной снега.
И вдруг:
— Люся, вот он, родник. Смотри! — Это Костя. Он круто сворачивает в сторону и останавливается, прислонившись к старой надломленной сосне. Люся подходит ближе.
Родничок… Он и сейчас что-то нашептывает дремлющим березам. И все так же поблескивает его желтое песчаное дно, будто крупинки осеннего золота с берез хранятся здесь под водой…
— Ну, пошли, пошли, чего там! — слышится нетерпеливый голос Ивана.
— Да теперь уж совсем недалеко, — говорит Костя.
Лыжи заскользили по заснеженному озеру. Березы словно разбежались по сторонам. Рассыпались и ребята, Мимо Люси промчался Валерий. С другой стороны легко вырвалась вперед Наташа, за ней Таня. Бегут быстро, сильными широкими бросками.
«А где же Саша?» — Люся оборачивается назад.
Он идет почти последним, невеселый, молчаливый, И опять защемило сердце…
А впереди уже смех, крики. Кто-то свалился в снег. Светлана! Ребята поднимают ее за руки и за ноги. Сильно встряхивают и снова бросают в сугроб. Тут уж, конечно, не обходится без Войцеховского и Джепаридзе. Но сегодня на них никто не злится. Впрочем, вот они и сами барахтаются в снегу. А с ними Колька Краев — он, наверное, и свалил их. Ну, конечно! Вот он и Птичкина сгребает в общую кучу. За Птичкиным летит Вайман. Шум, хохот — теперь уж и не поймешь, кто барахтается в сугробе.
Но Иван быстро восстанавливает порядок. Пора! А то, чего доброго, и лыжи поломают.
За озером все снова вытягиваются в цепочку. Начинается подъем на другой берег. Ребята сильнее налегают на палки. Люся тоже старается не отстать от других. А мысли бегут, бегут…
Елку выбрали неподалеку от Костиного дома. Высокая и густая, она красовалась почти в самой середине поляны. Вместо игрушек и разноцветных фонариков на ветках висели тяжелые гроздья шишек и покачивались сверкающие хлопья снега.
Ребята, сбросив рюкзаки, тут же принялись утаптывать снег вокруг елки. Потом Иван сказал:
— Идите, девочки, в дом, отдыхайте, а мы займемся дровами.
— Нет, — возразила Вика. — Мы будем елку наряжать.
— Добро! Вот Вайман, Птичкин и Беленький вам помогут. Остальные — за лапником!
Ребята пристегнули лыжи и скрылись за деревьями. Девушки столпились у елки.
— Давайте, у кого что есть! — скомандовала Света. Вскоре на елке повисли пряники, конфеты, бумажные хлопушки. Витя, забравшись почти на самый верх, прицепил там электрический фонарик, обернутый в красную бумагу. А Женя с Борисом пристроили по краям поляны многочисленные батареи пиротехники.
К вечеру все было готово. Елка, ставшая от украшений если не красивее, то во всяком случае пестрее, казалось, только и ждала, когда вокруг нее закружится веселый хоровод. Хворосту ребята набрали столько, что хватило бы на десять костров. Иван посмотрел на часы:
— А теперь — на отдых! Порубаем и погреемся…
Снова собрались у елки в одиннадцатом часу. Ночь была темная, с ветерком. Лес глухо шумел. Сверху падали редкие жесткие снежинки.
А здесь, на поляне, окруженной деревьями, было тихо, даже тепло. Еще уютней стало, когда мальчишки разожгли костер и тысячами искр озарилось небо.
Все уселись на лапник, всматриваясь в рыжие космы пламени.
— Ну что, не пора ли провожать старика? — спросил Валерий.
Ребята потянулись к рюкзакам, зазвенели кружками. Валерий раскупорил бутылку и поднял над головой:
— Есть предложение: дать оценку старику.
Все одобрительно загудели:
— Ничего себе год…
— А что в нем хорошего?
— Предлагаю поставить ему пять с плюсом! — крикнула Таня.
— Я бы тоже поставил пять, — сказал Саша.
— Верно! — согласился Краев. — Мировецкий год!
— Принимается, — подытожил Валерий. — А раз так, выпьем за старика! Дамы и господа, прошу поднять эмалированные бокалы!
Звенят кружки. Трещит костер. Все что-то говорят, смеются.
Витя вытащил из рюкзака «Спидолу». Девушки сгрудились вокруг него.
— Танцуем вальс! — кричит Валерий.
И первые пары закружились по снегу. Люся посмотрела на Сашу. Но к ней уже подходит Костя:
— Пойдем, Люся.
Танцевать на снегу неудобно, вязко. Но сильные руки Кости будто несут ее по воздуху.
Валерий взобрался на кучу лапника:
— Теперь надо решить, что в прошлом году было самым смешным, самым трудным, самым интересным, и какая песня больше всего нам понравилась. А для этого выберем жюри. Я предлагаю прежде всего, конечно, себя…
Все засмеялись, захлопали.
— Затем Люсю Андрееву, — продолжал Валерий, — и Костю Славина. Согласны?
— Идет!
— Членов жюри прошу ко мне. Итак, начинаем… Что в этом году было самым смешным?
Минутное молчание. Потом кто-то крикнул:
— Цоевские лекции!
— Конечно, Цой, с его «цертовссыной»!
Валерий деловито осведомляется:
— Как мнение жюри?
Люся и Костя кивают головами: согласны.
— Дальше, — продолжает Валерий. — Что было самым трудным?
— Экзамены! — говорит Светлана.
— Вступительные, — поясняет Вика.
Жюри согласилось.
— А самое интересное?
Тут мнения разделились:
— Лекции Воронова! — крикнул кто-то из ребят.
— Доклад Грюнталя! — сказал Саша.
— Сегодняшняя ночь! — возразила Вика.
Жюри единодушно поддержало Вику.
— Теперь, — напомнил Валерий, — песня. Самая лучшая…
— Гимн геофака!
— Принимается! — Валерий спрыгнул в снег. — А теперь твистуем.
Твист танцуют с упоением. Почти все. Трудно представить танец, более подходящий для такой обстановки: и снег утаптывается, и сам согреваешься, и другим не мешаешь.
— «Елочку», «Елочку» забыли! — кричит Света.
Все становятся в круг, берутся за руки:
Люся поглядывает на часы: большая стрелка перевалила к двенадцати.
— Ничего не понимаю, — говорит она Тане. — Должны бы уже быть.
— Сама удивляюсь…
Но в это время к костру подходит Костин отец.
— Звонил сейчас ваш преподаватель…
— Откуда?
— Приехали?
— Да. Сошли они на другой станции, промахнули один перегон. Так что, просили передать вам, придут позднее, и чтобы не беспокоились.
— Эх, мать честная! — воскликнул Костя.
— Да, нескладно получилось…
Ребята приуныли.
— Ну, как, Юрий Дмитриевич, дозвонились? — спросил Андрей, когда Воронов вышел от начальника станции.
— Дозвонился, предупредил их… Но как мы проскочили этот полустанок?
— Заболтались… А поезд, наверное, там только чуть приостанавливается, — заметил Стенин.
— Теперь лишних восемь километров шагать. Да от полустанка — еще четыре. Можно бы напрямик — я кордон этот знаю. Однако ночью, по глубокому снегу не проберешься.
— Пойдем вдоль линии.
— Тебе не трудно будет? — спросил Воронов. — А то, может, поговорить с начальником, чтобы ночлег устроил.
— С какой стати! Я еще вас обставлю. — Стенин, бросив недокуренную папиросу, начал развязывать лыжи.
Через несколько минут огни станции остались позади. Ночь была темная. Но вдоль полотна шла накатанная санная дорога, недавно ее припорошило снегом, и скольжение было хорошим.
След прокладывал Андрей. За ним шел Стенин, позади — Воронов. Он двигался широким неторопливым шагом, нарочно приотстав от спутников, и был даже доволен, что все получилось именно так, можно идти и идти сквозь ночь и снег, зная, что впереди ждет встреча…
Слегка вьюжило. Где-то высоко над головой протяжно гудели провода. Но здесь, у леса, вплотную подступавшего к полотну железной дороги, было тихо. И темно. Лишь тревожные огни светофоров мигали вдалеке, да иногда вырывался вдруг из-за поворота яркий луч прожектора, и тогда ночь наполнялась грохотом идущего поезда.
Воронов, расстегнув куртку, глубоко вдохнул морозный воздух.
— Ну вот и полустанок! — послышался голос Андрея.
— Наконец-то! — воскликнул Стенин.
— Устал? — спросил Воронов.
— Да, чувствуется с непривычки.
— Теперь уже недалеко. А сейчас… Может, на полустанок зайдем? Передохнем немного.
— Нет уж, пошли дальше. Только потише…
…А на поляне под елкой Витя настраивает «Спидолу», и по лесу разносится мелодичный перезвон курантов. Здравствуй, Новый год!
Ребята раскупоривают шампанское. Все поднимают кружки, улыбаются и почему-то молчат. Непривычно слышать бой курантов здесь, у костра, среди заснеженных елей.
И вдруг словно что-то прорвалось. Все заговорили, застучали кружками. Начались поздравления. Люся посмотрела на Сашу и дружески ему кивнула. Он улыбнулся в ответ и высоко поднял свою кружку. С Новым годом!
Костя предлагает:
— Выпьем за дружбу, ребята!
— За дружбу! — эхом прокатывается по лесу.
— Давайте гимн! — просит Иван. И сразу же, как лавина:
Поют все с увлечением, вкладывая в слова песни весь пыл молодости, все страстное нетерпение ринуться в водоворот жизни.
— Выпьем за тех, кто в поле!
Традиционный тост геологов. Все встают, чокаются. Мысленно желают успеха тем, кто идет сейчас экспедиционным маршрутом, — неважно где, в песках Кара-Кумов или в джунглях Африки, — у геологов это может быть и в новогоднюю ночь.
Колька бросает в костер охапку лапника. На минуту становится совсем темно, но в следующее мгновенье огонь вспыхивает с новой силой. К костру выходит Валерий.
— Предлагаю вашему вниманию стихи «Новогодние приветы».
Сдвинув шапку набок, он начал с комическим подвыванием:
Валерий театрально раскинул руки и обернулся к Ивану:
Слова Валерия потонули в смехе.
— Витька!
— Конечно, Витька! Вот здорово!
А Валерий продолжал:
Тут уже все буквально повалились с хохоту. Фарид пытался вскочить, но Краев обнял его железными ручищами и усадил прямо в снег.
А Валерий прошелся и в адрес Светы, которая «была непрочь покушать и носом поклевать», и Вики, у которой «главное орудие труда — это зеркальце, да-да!». Словом, мало кто остался не удостоенным внимания.
Валерий выразительно ткнул себя в грудь и, раскланявшись, отошел в сторону.
Хлопали ему дружно и много. Сегодня он был в ударе.
— Давайте «Гейдельбергскую культуру», — напомнил кто-то.
К костру выходят Костя и Светлана. На Косте — черная шуба наизнанку. Света тоже набросила на плечи чью-то меховую телогрейку, взлохматила волосы, сделала зверское лицо. Они садятся почти у самого огня и глухо рычат, делая неуклюжие движения руками и ногами. Все хохочут. А Витя затягивает:
К Вите присоединяются другие ребята. Они вскакивают на ноги, хватают в руки палки и, размахивая ими в такт песни, поют:
Теперь вскочили все. Выхватили из костра горящие сучья и закружились в диком танце:
Костя со Светой продолжают разыгрывать пантомиму.
Потом вспомнили о пиротехнике. Вайман и Птичкин — скрылись в темноте, и вот уже сноп разноцветных огней взметнулся к небу. Веселье продолжалось.
Вдруг на краю поляны, в далеком отсвете костра показались лыжники. Люся вскочила с лапника.
— Ура! — закричал Валерий. — Подкрепление!
Все бросились им навстречу, окружили. Люся остановилась в стороне, стараясь отыскать глазами Воронова. Но он сам шагнул к ней:
— Здравствуйте!
— Юрий Дмитриевич… Так долго… С вами ничего ие случилось? — голос Люси дрожит от волнения.
— Да, задержались мы немного… Но теперь все хорошо. С Новым годом вас! С новым счастьем!..
Необычная тишина нависла в коридорах факультета. Необычно присмиревшими выглядят студенты у закрытых дверей аудиторий. Необычна вся обстановка напряженного ожидания и тревоги. В университет пришла сессия…
Она наступает дважды, зимой и весной. Всегда в одно и то же время. Неотвратимо, как восход солнца или смена времен года. И тем не менее студенты всякий раз встречают ее как стихийное бедствие. Она лишает их сна и ломает привычный уклад жизни, отнимает покой и аппетит, заставляет худеть и дрожать за судьбу стипендии.
Это одинаково касается всех. Исключений не бывает. Потому что любой, даже самый способный и старательный студент никогда не может сказать, что он гарантирован от всяких случайностей. И чем больше он занимается, тем яснее видит, что непонятных вопросов становится все больше. И если ему удастся все-таки проштудировать все лекции и просмотреть рекомендованную литературу, то он окончательно убеждается, что в лучшем случае знает только самые азы.
К этому надо добавить, что у экзаменаторов нет никаких стандартов: один добивается, чтобы студенты отвечали точно по его лекциям, другой — чтобы обязательно читали литературу, третий больше всего любит точность формулировок, четвертый — умение логически мыслить. А бывает и так, что все определяется настроением преподавателя, его занятостью, состоянием здоровья. Да мало ли что надо иметь в виду многострадальному студенту, чтобы не «загреметь» на экзамене.
Поэтому предусмотрительные студенты — а непредусмотрительных студентов не бывает — еще задолго до сессии начинают консультации со старшекурсниками. Интересуются и зрением, и слухом, и даже семейным положением экзаменатора. Уточняется также, по скольку человек «впускает», как раскладывает билеты, подолгу ли «гоняет», когда больше «режет» — в начале или в конце экзамена. А девушки к тому же непременно выясняют, какую прическу больше уважает, и что лучше — подкрасить губы или, наоборот, прикинуться «синим чулком». Одним словом, разведка ведется по всем линиям.
Однако старшекурсники народ коварный. Любят приукрасить. Иной раз такого наговорят, что хоть на экзамен не ходи! А бывает и так, что и у них ничего не узнаешь: меняются курсы, меняются преподаватели. Так что волнений хватает.
Но стоит ли говорить, что больше всего их приходится на долю первокурсников. Особенно в зимнюю сессию. Для них это первая сессия в жизни. А кто из побывавших в их шкуре удержится от искушения нагнать страху на «салажат». И бедные первокурсники за много дней до сессии начинают прочить себе неминуемую гибель.
А уж в последнюю ночь перед экзаменом нет, наверное, существа более несчастного, чем первокурсник.
Не удивительно поэтому, что у дверей тридцатой аудитории, где идет сейчас экзамен, студенты одиннадцатой группы столпились, как у постели тяжелобольного. Говорят все шепотом. А больше молчат. Вздыхают. С тревогой посматривают на закрытую дверь. Оттуда — ни звука. Экзамен только начался. Несколько минут назад Семен Алексеевич вызвал первую четверку. Зашли Саша, Костя, Иван и Валерий. Им все-таки легче — знают, что досталось. А здесь — сплошная мука ожидания. И дверь закрыта, нет даже щелочки. Только в замочную скважину можно заглянуть. Но к ней уже прилипла Вика.
— Ну как? Что там? — дергают ее со всех сторон.
— Думают… Все еще думают, — шепчет Вика, не отрывая глаз от скважины. — Вот теперь Сашка встал… Сел к Семену Алексеевичу… Начинает отвечать… Ой, девочки, я бы, наверное, умерла от страху! А Сашка хоть бы что. Говорит и говорит. Что-то рисует… Опять говорит…
— А Семен Алексеевич? — шепчет Света.
— Ничего, молчит. Головой кивает… Улыбается даже! Что-то говорит Сашке… Все! Сашка зачетку подает. Ох, счастливец! Идет! — Вика отскакивает от двери.
Саша выходит в коридор. Он еще сильно возбужден, но глаза сияют. Все обступают его:
— Ну как?
— Пятерка…
Но ребят больше интересует другое:
— Как там все-таки? Страшно?
— Пока билет не возьмешь. А потом ничего, вроде успокоишься. Принимает Семен Алексеевич хорошо. Вопросов много не задает… Он просил еще кого-нибудь. Заходите.
На миг возникает замешательство. Затем с места срываются Фарид и Витя. Короткая перепалка — и Фарид исчезает за дверью.
Ребята снова подступают к Саше:
— А билет какой достался?
— По модели здорово гоняет?
— Скажи, как он… настроение у него какое?
Саша еле успевает отвечать. А в коридор уже выхолит Иван. Теперь все к нему;
— Что?
— Четверка… — Иван явно расстроен. — Пирамидальный куб не так спроектировал… Обидно, черт!
— Четверку получил, и обидно! Мне бы такую обиду, — вздыхает Вика.
В коридоре становится шумно.
— Тихо, вы! — несется от двери. — Там же все слышно.
Иван отходит в сторону и достает папиросу. Тем временем у дверей снова оживление: вышел Валерий. С пятеркой. Что-то шутит. Все приободрились. Начинает выстраиваться очередь, поднимается даже спор. А у противоположной стены Джепаридзе хлопает себя по карманам и громко шепчет:
— Так… Свойства, значит, в левом кармане. Законы — в правом. Кубическая система — тут, в потайном. Квадратная и ромбическая — вот они! Триклинная и моноклинная… Стоп! А где же триклинная и моноклинная? — Он лихорадочно шарит по карманам и наконец вытаскивает помятый листок из заднего кармашка брюк. — Вот они! Так, еще раз… Свойства — в левом, законы — в правом…
У дверей снова движение.
— Ну, братцы, ныряю! — слышится бас Кольки Краева.
И голос Птичкина:
— За ним — я! Я давно уже тут!
В коридор выходит Фарид, бледный, растерянный.
— Тройка… — говорит он чуть слышно и тут же начинает рыться в тетради.
Бодрое настроение сразу падает. Вика заметно бледнеет, Люба и Надя снова начинают листать книги. Птичкин отходит в сторону.
— Как же ты, Фарид? — участливо спрашивает Наташа.
— Спросил «закон зон», а я совсем даже его не знаю. И модель попалась — ни осей, ни плоскостей… Что за класс? Созсем плохой класс! — он снова уткнулся в тетрадь. — Вот он, этот закон. Не понял я его. Даже карандашом отчеркнул. Хотел па консультации спросить и забыл.
Иван бросил окурок, тронул Сашу за плечо:
— Пойдем в библиотеку, что ли.
— Пошли.
Иван роется в каталогах. Саша листает новинки, но ничего не идет в голову: в аудитории Люся.
— Пойду посмотрю, — Саша откладывает журнал и идет к тридцатой.
Как там она?.. Таня сказала, что у нее не все гладко с проектированием. Сколько раз хотел подойти, предложить помочь. Не решился. А теперь вот… Пора бы уже выйти. Он подходит ближе к двери. Но тут не протолкнуться.
Саша снова шагает по коридору — от окна к двери, от двери к окну. Да что же она так долго?..
У самой двери опять Птичкин:
— Нет уж, теперь пустите меня! Я, знаете, когда пришел!..
И бас Кольки Краева:
— Никто твою двойку не заберет!
Вдруг дверь отворяется. Саша бросается туда, но Люсю уже обступили со всех сторон. Он напрягает слух. Пятерка!
Уф-ф! Теперь можно и в библиотеку. Иван, наверное, еще там. Саша идет по коридору, но на полдороге оборачивается: Люся стоит у окна, с ней только Таня. А он не видел ее целых три дня. И теперь снова — до следующего экзамена. Но ведь сейчас можно подойти, хотя бы поздравить с пятеркой. Он нерешительно поворачивает обратно. Но в это время со стороны деканата показывается Петька:
— Сашка, здорово!
Саша нехотя идет ему навстречу. А Петька сияет всеми своими веснушками:
— Ну, как кристаллография?
— Пятерка.
— А я, брат, еле на четверку выкарабкался на мат-анализе. Но я доволен. А вы, говорят, шикарно Новый год встретили?
— Ничего…
— И Андреева была?
Саша косит глазами вдоль стены. Люся еще стоит у окна, но Петька ее не видит. И надо было прийти ему именно сейчас! Саша сердито бросает:
— А ты еще помнишь, что есть такая?
— Да это я так, к слову…
«Неисправимый пижон! — думает Саша беззлобно. — Ладно, попадешься еще на «Искре»!
Петька вытаскивает из кармана помятую тетрадку.
— Хочу и я на днях махнуть к Бойцову. Только вот, объясни мне… — он торопливо листает тетрадь. Но Саша видит, что Люся с Таней уже направляются к лестнице. Уходят!
— После, Петька, после! Мне еще одно дело надо… Заходи вечером, — он поспешно жмет Петьке руку и бежит к выходу. Однако путь ему преграждает Володя Свиридов.
— Степанов! Ты мне как раз нужен.
«Эх, Володя!..» Но тот чем-то явно расстроен, не может даже сразу заговорить. Саша отходит с ним в сторону:
— Что-нибудь случилось?
— Чепков! Двенадцать человек выставил… Ты слышал когда-нибудь такое? Двенадцать человек завалить по геологии Союза!
— А тебя?
— Меня первого! Ну, я, положим, иного и не ждал. Мы с ним старые «друзья». Но чтобы полгруппы оставить без стипендии! Ничего… Мы ему устроим сюрпризик!
Иван Яковлевич отнес секретарю экзаменационную ведомость и заглянул в кабинет декана. Он был одним из немногих, кто заходил сюда без стука.
Бенецианов поднялся ему навстречу.
— А-а-а, будущий доктор! Милости просим.
Чепков опустился в кресло:
— Измучился, Модест Петрович. Сорок первую экзаменовал…
— Понятно. А я тоже вот тружусь, — он похлопал рукой по журнальной странице. — Не угодно ли полюбоваться: «Известия Академии наук. Серия геологическая». Геологическая! И в названии статьи тоже как будто ничего такого. Но что здесь наворочено — сплошная электроника… Час битый сижу — и ничего не понял. Китайская грамота…
Чепков усмехнулся:
— Дух времени, так оказать, Модест Петрович.
— И это в геологическом журнале… И обратите внимание — ссылка на нашего Воронова! Начали! С легкой руки этого реформатора...
— Не говорите, Модест Петрович! Я и в «Советской геологии» видел нечто подобное. Даже читать не стал. — Он потянулся в кресле. — Нет, наверное, ничего тяжелее, чем экзаменовать нынешних студентов. А уж эта сорок первая…
— Но ведь группа, кажется, не из слабых.
— Была не из слабых. Пока держали в узде. А теперь развели эту демократию с благословения нового секретаря и вот, пожалуйста, двенадцать двоек.
— Двенадцать? В сорок первой! Не может быть.
— Вы удивлены? А я, признаться, другого и не ждал. Таким дай волю, они на глотку наступят.
Бенецианов поморщился. Он не любил подобного жаргона.
— Да-да, не возражайте! — продолжал Чепков. — Я не помню дня, чтобы кто-нибудь из них не задал на лекции каверзного вопроса. Даже на консультации вчера пытались навязать мне дискуссию по стратиграфии карбона. Этот любимчик Воронова Свиридов отыскал даже, видите ли, какие-то неувязки в моей статье. Разболтались до последней степени! Но сегодня я показал им…
— А стоит ли так озлоблять молодежь? Вы всюду готовы применять репрессии. А Воронов и Стенин пользуются этим. Заигрывают с молодежью. Перетягивают на свою сторону.
— Так что же вы, как декан, смотрите?
— Вот и смотрю… Один в поле не воин! Будешь смотреть, когда все — кто в лес, кто по дрова. Хоть и ваша кафедра! На конференции кроме вас самого никто не выступил. Руководство кружком первого курса забросили. Кто сейчас там? Этот Мышкин?
— Да, нынче мы ему поручили. Самый свободный человек на кафедре.
— Самый свободный человек… Он развалил кружок! Знаете вы это? Отбил у студентов всякую охоту к работе. Лишил нас последней возможности воздействовать на молодежь. А теперь еще вы… Двенадцать двоек! На четвертом курсе! Что же, прикажете всех стипендии лишить? Да и для факультетской успеваемости — «довесочек»! Представляете, как мы будем выглядеть?
— Но я думаю…
— Нет уж, потрудитесь больше не устраивать подобных «локаутов». И чтобы до конца сессии двоек не было. Надо смотреть немного дальше своего носа. А этого… Мышкина пришлите ко мне. С отчетом… Посмотрели бы, как это у Воронова поставлено.
— Да, кстати, на днях Воронов не меньше трех часов о чем-то беседовал с Грековым.
— Вот ка-а-ак! — угрюмо протянул Бенецианов.
— Да, и потом сразу пошел к Стенину.
Бенецианов помолчал. Затем спросил:
— Когда защита?
— Видимо, скоро. Жду вызова.
— Н-да, это вы правильно решили защищаться в Ленинграде. Обстановка здесь такая….
— Да и кто у нас не занимался карбоном. На любом пустяке подцепят. А на стороне… Сами знаете, как мы «чужеземцев» пропускаем: абы скорее… Да, Модест Петрович, уж коль заговорили об этом, вы черкнули бы туда.
— Подготовьте, я подпишу.
— Спасибо. Но… Ведь вы, я полагаю, в личном письме…
— Какая разница!
— Хорошо, я подготовлю. И еще вот что, Модест Петрович. У меня сегодня… Короче говоря, не смогли бы вы зайти к нам вечером? Часов так в семь…
— Не знаю, не знаю. Обещать не могу.
— Но мы с женой были бы так рады…
— Гм… Постараюсь.
Чепков поднялся.
— Так мы вас ждем, Модест Петрович, и я не прощаюсь.
Бенецианов промычал что-то неопределенное.
«Чванливый индюк», — негодовал Иван Яковлевич, возвращаясь к себе в кабинет. — «Потрудитесь не устраивать локаутов», — словно ассистентишке какому-нибудь. Сказал бы он это год назад…»
Да, год назад с ним разговаривали иначе. Все! А теперь вот приходится молчать и подлаживаться.
«Ну, подождите, уважаемый Модест Петрович. Засиделись вы в деканском кресле. Заплыли жиром. Оттого и не чувствуется сильной руки на факультете. Все пошло вразброд. Пора бы освобождать вам это кресло». А кто его займет — у Ивана Яковлевича были на этот счет вполне определенные соображения. Только бы стать профессором…
Он прошел через лаборантскую кафедры и открыл дверь в свой кабинет. Не кабинет, а полутемная комнатушка с облезлыми обоями! Даже дверь выходит не в коридор, а в узкую проходную комнату, где разместились лаборанты. Поневоле вспомнишь просторный, устланный коврами кабинет Бенецианова.
Иван Яковлевич сел за стол и насупился.
«Даже письма сам написать не хочет! — Взяв чистый лист бумаги, он задумался. — Да, скверная, все-таки, штука, просить самому за себя… Нет, лучше в другой раз… Пора домой».
Иван Яковлевич встал, оделся и, прихватив портфель, толкнул дверь ногой. Но дверь не открывалась. Он заглянул в замочную скважину: ключ был на. месге. В чем же дело? Он бросил портфель и забарабанил кулаком. Но рука тонула в мягком войлоке обивки.
— Что за чертовщина? — Иван Яковлевич осмотрел дверь сверху донизу. Она была безусловно заперта,— заперта на ключ с той стороны, крепко и надежно.
Кто ж это мог сделать? Лаборанты знают, что, если ключ в двери, значит завкафедрой в кабинете. У техничек свои ключи.
— Не понимаю! — Он изо всех сил затряс ручку двери, но та не шелохнулась. Сразу стало жарко. Он снял шапку, бросил на стол пальто.
Кто мог закрыть его? Неужели студенты? Ну, ясно, больше некому.
Иван Яковлевич снова забарабанил в дверь обеими руками. Но кто мог услышать его? Лаборанты ушли. До коридора далеко. Да и дверь с двух сторон обита войлоком.
Иван Яковлевич бросился к окнам. Но они выходили в глухой угол двора, куда и летом никто не заглядывал. О том же, чтобы выбраться через них наружу, нечего было и думать. Он схватил попавшуюся на глаза рейсшину и попытался просунуть между створками двери. Рейсшина с треском переломилась пополам. Попробовал бить в дверь стулом. Стул разлетелся вдребезги.
Обессилев от ярости, он повалился на диван.
— Какие негодяи! Надо, же! — И вдруг вспомнил: ведь он пригласил Бенецианова к себе в гости…
Чепков глянул на часы. Уже седьмой! А жена даже ничего не знает. Мысль пригласить Бенецианова пришла неожиданно. Что же теперь будет!..
Иван Яковлевич заметался по кабинету. Бил кулаками в дверь, в окна, в стены. Ответа не было. Факультет будто вымер. Ничего не оставалось, как снова повалиться на диван.
Ну почему, почему его так не любят? А, не все ли равно! Только бы стать профессором. Победителей не судят. А теперь это уже не за горами. Бенецианову он необходим. Особенно сейчас, когда на сторону Воронова встал даже Греков…
Мысли о скорой профессуре несколько успокоили Ивана Яковлевича. Он задремал.
А когда проснулся, было уже за полночь. Сильно болела голова. Он встал с дивана и подошел к двери. Тишина была невыносимой.
Иван Яковлевич выругался.
— Ну, завтра я вам покажу!.. — Он ударил ногой в дверь, она неожиданно раскрылась.
— Что за наваждение?
И, главное, об этом никому не расскажешь. Только на смех поднимут.
Чепков посмотрел на часы:
— Половина первого!
И сразу представил негодующий взгляд жены. Как объяснить ей все, что случилось? Не поверит…
Иван Яковлевич оделся и медленно поплелся к лестнице.
Говорят, январское солнце не греет. Трудно установить, кто первым высказал столь категоричное утверждение. В одном можно не сомневаться: сказано это не студентами. Ибо студент в течение всей сессии вообще не замечает солнца. Зато сразу, как только сдан последний экзамен и наступили долгожданные каникулы, в душе его уже звенит весна, — несмотря ни на что на свете, включая израсходованную стипендию.
А солнце? Оно-таки действительно греет! Особенно, если пройтись по лыжне хорошим шагом километров пять-шесть, затем подняться на самый верх берегового откоса и глянуть на широкую, покрытую снегом долину реки, где все расчерчено бесчисленными следами лыж и пестрым-пестро от разноцветных курток, свитеров и шапочек, будто рассыпанных по снежному полю.
«Греет, здорово греет! — мысленно повторил Саша, посматривая на бледный окольцованный диск солнца и вытирая шапкой лоб. — А хорошо…»
Он оглянулся назад, на придавленные снегом ели, в которых терялась свежая лыжня, и громко свистнул. Из-за елей показался Колька Краев.
— Здоров ты бегать! — крикнул тот еще издали. — А берег тут в самом деле что надо!
— Я еще в девятом классе присмотрел этот обрывчик. Представляешь: отсюда — вниз, к самой реке. Дух захватывает!
— Попробуем?
— Надо всех обождать. И потом, решили верхом идти до радиостанции.
— Ну, ладно. Давай отдохнем. Слушай, Сашка, давно собираюсь тебя спросить, правда, что четверокурсники в начале сессии Чепкова в его собственном кабинете заперли?
— Откуда ты знаешь?
— Да уж знаю.
— А знаешь, так помалкивай.
— Так я только с тобой… А как на пересдаче — не погнал их снова?
— Погнал бы за милую душу! Да Стенин с Бардиным «случайно» зашли послушать, как он принимает. Соображаешь? Сдали все…
Из-за деревьев показался Костя Славин:
— Вот они где! А мы уж и кричали и свистели. Будете замыкающими.
Вслед за Костей на косогор взобрались Валерий и Виктор. За ними Люся…
Больше Саша не видел никого и ничего. Она поднялась на самый гребень и, встретившись с ним глазами, улыбнулась. Совсем как осенью. Саша расстегнул ворот куртки. И кто это придумал, что зимнее солнце не греет!
Но Костя уже взмахнул палками и заскользил по берегу. Все двинулись за ним следом. Мимо Саши, огибая косогор, протрусили Надя с Любой. — За ними — Птичкин, Вайман… Желтая шапочка Люси мелькнула уже у поворота. Саша нетерпеливо оглянулся назад:
— Пошли, Колька!
И вдруг:
— Стойте! Сашка, стой! — Это Иван. Он выбрался на косогор и воткнул палки в снег. — Там Хонцер и Дубровина еле тащатся. Подождать надо. Да, опять чуть не забыл. Тебе письмо. С утра таскаю. Вот.
Саша взглянул на конверт. Штамп «Местное». Знакомый крупный почерк. Наташа!.. Он торопливо надорвал конверт и вытащил маленькую, в две строки, записку:
«Саша, я заболела. Если выберешь время, забеги как-нибудь, пожалуйста. Н. С.»
Как же так?.. Ну да, она еще вчера, на экзамене себя неважно чувствовала. А он и не вспомнил о ней сегодня. Дубина!
Мимо проковыляли Алла и Вика. Иван Двинулся им в обгон. Ребят уже не было видно — они скрылись за поворотом. Далеко внизу, в зарослях молодого ельника, в последний раз мелькнула желтая шапочка.
Колька оглянулся на приятеля:
— Двигаем!
Но Саша не тронулся с места.
— Да ты чего?
Саша сунул письмо в карман и поправил шапку:
— Двигай, Колька. И передай там, что я… В общем, не могу сегодня ехать с вами. — Он круто развернулся и, съехав с косогора, не оглядываясь, помчался к городу.
Так было, наверное, впервые, что они пришли сюда сразу втроем.
— Вы все к Семену Тихоновичу? — удивленно приподняла брови секретарь.
— Да, уважаемая Анна Григорьевна, — сказал Греков, раскланиваясь. — Доложите, пожалуйста, ректору, что целый сонм геологов жаждет видеть его по весьма важному делу.
Анна Григорьевна встала и бесшумно скрылась за обитой черным дерматином дверью.
— Что же, подождем, покурим, — Греков вынул портсигар и опустился на диван. Воронов присел к столу с газетами. Стенин принялся ходить по мягкой ковровой дорожке.
Но ждать пришлось недолго. Черная дверь так же бесшумно раскрылась, и Анна Григорьевна вышла в приемную:
— Семен Тихонович просит вас к себе.
— Благодарим, Анна Григорьевна, — Греков спрятал портсигар и поднялся с места. — Пойдемте, коллеги.
Ректор встал им навстречу:
— Здравствуйте, товарищи. Присаживайтесь.
Воронов мельком окинул его взглядом: худое, сильно утомленное лицо, волосы, пересыпанные сединой, внимательные изучающие глаза.
Он крепко пожал всем руки:
— Чувствую, предстоит серьезный разговор.
— Да, вы угадали, — Греков снова достал портсигар, вопросительно глянув на ректора.
— Курите, курите! — пододвинул тот ящик с папиросами.
— Угадали, Семен Тихонович, — повторил Греков, закуривая. — Речь пойдет о судьбах нашей науки.
— Вот как!
— Да, но мне хотелось бы сразу передать слово коллеге Воронову. У него все это, как говорится, больше выстрадано. А впрочем, все мы достаточно много передумали, прежде чем пришли сюда.
Воронов постарался собраться с мыслями:
— Видите ли, Семен Тихонович, по нашему глубокому убеждению, геологическая наука времен Архангельского, Милановского, Павлова, то есть то, что называют «классической» геологией, постепенно изживает себя. Судите сами… Единственные два пути, оставшиеся перед ней, это — либо расширение объекта исследования, либо дальнейшая детализация такого объекта.
Ректор согласно кивнул.
— Но всякому должно быть ясно, — продолжал Воронов, — что расширение исследуемой территории не может продолжаться до бесконечности, не говоря уже о том, что это дело не столько научных, сколько производственных организаций. Точно так же должна иметь разумный предел и детализация исследуемого объекта в любой области геологии, будь то минералогия и петрография, где уже сейчас насчитывается не одна тысяча разновидностей пород и минералов, будь то палеонтология, где количество видов и подвидов ископаемых организмов также возрастает с катастрофической быстротой, будь то стратиграфия, где расчленение отдельных толщ на ярусы и подъярусы, горизонты и подгоризонты заходит подчас, так далеко, что теряется всякий смысл, не говоря уже о практической целесообразности. Где же выход?
Ректор всем корпусом повернулся к Воронову. Тот помолчал немного и решительно заключил:
— Выход, на наш взгляд, во внедрении к геологию новых методов исследования, в математизации нашей науки, в переходе к разработке крупных теоретических проблем, которые в конечном счете вылились бы в установление единой теории всех геологических явлений, вплоть до формирования складчатых поясов и процессов рудообразования. Только таким образов геология сможет встать в один ряд с точными науками, а все виды геологических работ будут поставлены на строго научную основу.
Ректор откинулся на спинку стула, не спеша закурил:
— Но мне кажется, что это настолько очевидно…
— Что не к чему и копья ломать? — усмехнулся Греков. — Да, что-то на этот раз Юрий Дмитриевич действительно изложил все слишком кратко, прямо-таки в конспективном виде. Решил, очевидно, максимально сэкономить ваше время. В беседах со мной он говорил в значительно более эмоциональной форме. Но в общем-то дело обстоит именно так. Вы считаете, что все это слишком очевидно? Верно! И, тем не менее, против этих азбучных истин выступает еще значительная часть наших коллег-геологов. В том числе у нас на факультете. И чем, вы думаете, они предпочитают заниматься? Вот, полюбуйтесь! — Греков раскрыл сводный план научно-исследовательской работы факультета и положил перед ректором. — Почти весь штат двух ведущих профилирующих кафедр, кафедры общей геологии и кафедоы региональной геологии, вот уже многие годы занят работой по составлению геологических карт отдельных районов Союза. И вам небезызвестно, наверное, что на всех заседаниях и совещаниях руководители этих кафедр, бия себя в грудь, доказывают, что это как раз и является наиболее важным и нужным в научной работе факультета.
Ректор чуть заметно улыбнулся. Греков, скомкав погасшую папиросу, бросил ее в пепельницу.
— И вы полагаете, я буду возражать против этого? Ничего подобного! Я тоже скажу: это важно и нужно. Но, — он сделал паузу и круто повернулся к ректору, — не слишком ли большая роскошь — привлекать целые коллективы научных работников высшей квалификации, докторов и кандидатов наук, к делу, с которым успешно справляются соответствующие отделы территориальных геологических управлений? Не слишком ли мелка для университетской науки такая, с позволения сказать, проблематика? А ведь не лучше обстоит дело и на других кафедрах, в том числе и на моей. Вот взгляните. Повсюду разрабатывается масса мелких, сугубо частных вопросов. Усилия большого коллектива ученых дробятся на выполнение незначительных узко практических хоздоговорных тем. И опять-таки я не хочу сказать, что такие темы не нужны. Нет, нужны. И разрабатываются нашими людьми на высоком научном уровне. Но, к сожалению, они отвлекают нас от решения тех больших, действительно важных задач, которые только что сформулировал коллега Воронов. А послушали бы вы, о чем мы говорим на наших научных конференциях! Многие часы, даже дни, тратим на бесплодные споры о перенесении отдельных пачек слоев из одного горизонта в другой, о разделении одного вида на две или три разновидности, о замене одной стратиграфической схемы на другую. Где уж тут вспомнить о больших проблемах! Времени не хватает! А между тем геология действительно требует коренного пересмотра всей методологии научных исследований. Я абсолютно согласен с Юрием Дмитриевичем, — давно пора переходить к решению таких проблем, которые охватывали бы всю совокупность геологических явлений. А это невозможно без тесной кооперации с физикой, математикой и целым рядом других наук. Именно так, на стыке ряда наук, может родиться та новая методология, которая, возможно, приведет к выработке и единой теории геологических процессов, за что ратует Юрий Дмитриевич. Мы отлично понимаем, Семен Тихонович, что вопрос этот чрезвычайно труден, и разработка его потребует очень длительного времени. Однако приступать к его решению нужно уже сегодня, хотя бы это и отвлекло наши основные кадры от рассмотрения некоторых частных вопросов, сколь важными не казались бы они сейчас, на данном отрезке времени.
Ректор задумчиво провел рукой по лбу:
— Но, позвольте, я до сих пор считал, что на стыке геологии и физики уже выделилась новая отрасль знаний— геофизика. Ей, казалось бы, и карты в руки…
— Геофизика? — Греков усмехнулся. — Если рассматривать это слово с точки зрения этимологии, то вроде бы и так. А если говорить по существу, то наши геофизики — и не геологи, и не физики.
— Не понимаю…
— Видите ли, Семен Тихонович, — вступил в разговор Воронов, — когда говоришь о геофизике, то естественно представить науку, которая включала бы в сферу своего изучения физическую сущность всех процессов, совершающихся в земном шаре, в том числе и всех без исключения геологических явлений. А на деле геофизика в том виде, в каком она существует у геологов, по крайней мере у нас на факультете, это чрезвычайно узкая дисциплина, изучающая лишь физические поля, создаваемые теми или иными геологическими объектами.
— И дальше этих полей они знать ничего не хотят, — поддержал Греков. — Послушали бы вы их выступления на конференциях! Развесят свои кривые и «леопардовые шкуры» и начинают толковать об аномалиях силы тяжести, магнитных аномалиях, электрических аномалиях. А спроси о конкретной геологической обстановке, процессах, которые привели к образованию того или иного геологического объекта, о причинах тех же аномалий — ни слова, кроме общих рассуждений!
— Как, неужели не обосновывают даже возникновения аномалий? — удивился ректор.
— Нет, обосновывают, конечно, — сказал Воронов. — Тут Леонид Иванович немного сгустил краски. Во всем, что касается полей и аномалий, они разбираются, безусловно, хорошо, и в последнее время их изыскания оказываются серьезным подспорьем в общем комплексе геологических исследований. Но то, что все они ограничиваются изучением полей и превратили свою науку в узко практический метод, это — неоспоримый факт. А нам нужно не это. Мы хотим подвести физико-математическую базу под все геологические процессы.
— Ясно. Только за чем же, собственно, дело стало? Если по крайней мере трое ведущих работников факультета пришли к единому мнению о пересмотре научной тематики, и если они, по-видимому, не без основания, убеждены в правоте своих взглядов, это уже такая сила, которая сможет увлечь за собой весь коллектив. Тем более, у вас есть опыт. Создание на факультете единой лабораторной базы явилось примером для всего университета…
— Все это не так просто, Семен Тихонович, — заметил молчавший до сих пор Стенин. — Речь идет не только о пересмотре научной тематики. Речь идет о коренных переменах в самой основе научной работы факультета. А перемены эти потребуют иного комплекса знаний, основанных на солидной физико-математической подготовке. И это сулит немалые трудности для многих ведущих ученых факультета: не так-то просто изменить привычный уклад работы и начать переучиваться, по сути дела, заново. Поэтому главные надежды мы возлагаем все-таки на молодежь. Однако для того, чтобы направить ее по новому пути, чтобы объединить ее вокруг новой проблематики, нужно, чтобы на факультете появилась, если можно так выразиться, новая «точка роста». Такая «точка роста», постепенно разрастаясь, будет внедряться во все области геологической науки, охватывать все более и более широкий круг исследователей и станет наконец ведущей силой факультета, направляющей и определяющей весь ход дальнейшего развития нашей науки,
— Любопытно… Что же за «точку роста» вы имеете в виду? — спросил ректор.
— Имеется в виду, — снова заговорил Воронов, — создание новой кафедры, кафедры теоретической геологии, и введение новой специализации — «геологов-теоретиков». Само собой разумеется, что студенты, которые пойдут по этой специальности, должны будут получить наряду с геологической достаточную математическую, физическую, химическую и, может быть, биологическую подготовку, с тем, чтобы быть готовыми решать весь комплекс вопросов, связанных с разработкой крупных теоретических исследований. Только так, по нашему мнению, можно добиться коренного перелома в геологической науке. Это, как видите, политика дальнего прицела. Но пора начать проводить ее в жизнь уже сейчас.
— Мы далеки от мысли, конечно,— заметил Греков, — что при этом не будут развиваться другие разделы геологии. У каждого из нас, будь то петрограф или палеонтолог, есть еще достаточно нерешенных вопросов. Но главное место в научной работе факультета должно занять именно это направление, связанное с постановкой кардинальнейших проблем. Ибо решение таких проблем ускорит в свою очередь и разработку всех частных вопросов, включая методы полевых исследований, связанных с поисками и добычей минерального сырья.
— Не говоря уже о том, — добавил Стенин, — что новая проблематика объединит весь коллектив наших ученых и создаст необходимую творческую обстановку.
Ректор задумался:
— Создание новой кафедры… Но это, как вы знаете, очень не простая вещь.
— Да, мы знаем это. И тем не менее надеемся, что вы поддержите нас.
— А кто смог бы возглавить такую кафедру?
— Есть у нас на примете один человек, некто Грюнталь, Георгий Александрович, наш бывший выпускник, теперь — начальник крупной экспедиции в Средней Азии.
— И чем он привлек ваше внимание? — поинтересовался ректор.
— Своей одержимостью, — ответил Греков.
Ректор улыбнулся:
— Что ж, это не так уж мало… А как мыслится учебная нагрузка новой кафедры?
— Вот, пожалуйста, здесь все расписано. — Греков положил на стол примерный расчет часов.
Ректор пробежал его:
— Да вы, оказывается, все подработали!
— Иначе мы бы к вам не пришли.
— Так… И последний вопрос. То, что среди вас нет декана, по-видимому, не случайно?
— Совершенно точно.
— Понятно… Что же, товарищи, будем думать. Все, что вы мне изложили, заслуживает самого пристального внимания. Роль университетской науки надо поднимать. Именно путем переключения наших усилий на разработку крупных теоретических проблем. Эта задача стоит не только перед вашим факультетом. Что же касается кафедры теоретической геологии, то… может быть, пора уже и создать нам такую кафедру. И последнее. Я только что получил уведомление, что должность декана факультета будет отныне выборная. В ближайшие месяцы мы должны будем провести соответствующие собрания. Так что пора к ним готовиться. Желаю вам успеха.
— Черт знает, что такое! Опять все перебуторено! — Петр Ильич захлопнул шкаф с коллекциями и заглянул в лаборантскую:
— Нина Павловна!
— Доброе утро, Петр Ильич, — промурлыкала та, поправляя прическу.
— Здравствуйте, — бросил Ларин. — Нина Павловна, вы следите за коллекцией?
— А как же, Петр Ильич, слежу.
— Но там черт ногу сломит! Коробки перевернуты. Все этикетки перепутаны.
— Неужели все?
— Ну, все — не все, а пользоваться коллекцией нельзя. И это уже не первый раз.
Нина Павловна обиженно поджала губы:
— Такие студенты пошли. Как возьмут минералы для самостоятельной работы, так словно после пожара! Уж я и говорю им, и ругаю…
— Надо не ругаться, а просматривать коллекции. Хотя бы перед занятиями.
— Так я и просматриваю, Петр Ильич, но бывает иногда — руки не доходят. Вы же видите, сколько работы. То принеси, другое достань! Это не кафедра, а сумасшедший дом какой-то. Глядишь, другие лаборанты за весь день с места не поднимутся. Выдадут, что надо, и — снова до звонка. У нас же: тому — провод, другому — амперметр какой-нибудь, третьему — жидкий азот…
— Но поймите, учебный процесс не должен страдать из-за всего этого.
— Понимаю, Петр Ильич, прекрасно понимаю. А кто у нас думает об учебном процессе? Все чего-то мастерят. Всем надо Америку открыть! Уж, по правде говоря, только глядя на вас и отдыхаю душой.
— Ну, вы скажете…
— Право, Петр Ильич! Сидите вы себе с микроскопчиком да с книгами. Тихо-мирно, ни шуму от вас, ни копоти. А ведь было время — вся кафедра была такой! — Нина Павловна вздохнула. — Зайдешь, бывало, в кабинет к самому — тишина, цветы на окнах. Возьмешь водички, польешь…
— Тоже мне прелесть! — поморщился Ларин.
— Не скажите, Петр Ильич, не скажите! Все это создавало такую обстановку… А теперь?.. Нет, уйду я отсюда. Уйду. Не сработаемся мы с Юрием Дмитриевичем. Крутой он слишком. И нет в нем никакого обхождения. Да-с. А я так не могу. Я с профессорами работала. И все меня ценили.
— Так вас и теперь, Нина Павловна, ценят…
— Нет, не говорите! Сейчас каждый мальчишка может на тебя накричать, и никто не заступится. Да что говорить… Вы, Петр Ильич, можете как угодно к моим словам отнестись. А только и вас на кафедре не ценят…
— Почему вы так думаете? — насторожился Ларин.
— Так разве не видно! Вы теперь кандидат, почти доцент. А у Юрия Дмитриевича любой инженеришка в большем почете. Возьмите хоть наши заседания кафедры. Кому первое слово? Звягину. Кого больше всего слушают? Берга и Степаненко.
— Но ведь они талантливые физики.
— Подумаешь — физики! Пусть и идут к себе на физмат, нечего им у нас на кафедре делать. Нет, не говорите, Петр Ильич, обходят вас здесь. Уж на что Вадим! Аспирант второго года. А сидит рядом с Вороновым. Андрея Бардина Греков тоже в свой кабинет переселил. А вы как ютились на задворках…
— Но это же чепуха, в конце концов!
— Вам все чепуха, Петр Ильич. А вот на днях я слышу от надежного человека… Не знаю уж, говорить ли.
— Говорите, раз начали.
— Так вот, слышала я, что Юрий Дмитриевич, — Нина Павловна понизила голос, — что он и на ваше место подыскивает не то физика, не то математика.
— Как так?
— Очень просто. Говорят, и практику по минералогии теперь надо вести на каком-то новом уровне.
— Но это же абсурд!
— Мало у нас в последнее время абсурдного делается!
— Ну что же, пусть подыскивают. Пусть! Кого угодно! — Петр Ильич заходил из угла в угол. — Мне на это ровным счетом наплевать. Я и сам решил уйти отсюда.
Нина Павловна всплеснула руками:
— Вы собираетесь уходить?! Куда же?
— Мало ли конкурсов объявлено.
— И верно, Петр Ильич. Нечего вам здесь унижаться. А за вами и я. И мы еще посмотрим, как они без нас тут запрыгают, на этой новой основе… Петр Ильич, куда же вы?
Но Ларин уже хлопнул дверью.
В кабинет Бенецианова Софья Львовна вошла с торжествующей улыбкой:
— Можете меня поздравить, Модест Петрович!
— С чем?
— Новоявленный кандидат согласен подавать документы на конкурс по нашей кафедре. Пришлось, правда, помучиться немного, привлечь к этому делу даже Нину Павловну. Но теперь все в порядке.
— Да?..
— Вы, кажется, не очень довольны?
— Нет, я доволен вами, Софья Львовна, но… Обстоятельства несколько изменились. Я намерен взять к себе на кафедру Горского, сына Виктора Ефимовича Горского, из треста. Очень полезный человек…
— Молодой Горский?
— Нет, я имею в виду Виктора Ефимовича. Он, как вы знаете…
— Понятно! Но как же вся наша затея с Лариным?
— А здесь ничего не изменится. Пусть он подает документы на конкурс. Постараемся, чтобы все это получило как можно большую огласку, и… в конце концов, этого достаточно. Для нас важно то, что люди бегут с кафедры Воронова, а не то, где и как они устраиваются.
— Ну да. Но как после этого Ларин будет работать с Вороновым?
— Вас это очень печалит?
— Мне кажется, лучше иметь лишнего союзника, чем врага.
— Не велика потеря! Есть вещи посерьезнее. Из надежных источников мне известно, что Греков, Воронов и Стенин на днях имели конфиденциальную беседу с ректором.
— Это вас так беспокоит?
— Обычно декан знает, зачем ведущие работники факультета идут к ректору. Но дело даже не в этом. У меня есть основания предполагать, что на факультете создается альянс Воронова с Грековым…
— Но Леонид Иванович, кажется, разумный человек.
— Вы не знаете Грекова, Софья Львовна. Ума не приложу, как я мог потерять его расположение!
— Но это все-таки не Воронов.
— Воронов! Что Воронов без Грекова! А Воронов с Грековым — это… Это — все! — Бенецианов замолчал и устало прикрыл лицо рукой. Никогда еще Строганова не видела его в таком удрученном состоянии.
— Но может быть, все это вам только показалось?
— Если бы это было так! А тут еще Стенин с ними. На кого же теперь опереться? Кравец — не в счет. Ростов тоже начинает их линию гнуть…
— А Чепков?
— Чепков! Связался я с ним на свое горе. А что остается делать… — Бенецианов тяжело вздохнул. — И это перед самыми выборами…
— Какими выборами?
— Разве не слышали? — Модест Петрович как-то странно улыбнулся. — Декан теперь будет выбираться.
— Как?..
— Так же, как выбирали до сих пор заведующих кафедрами.
— По-нят-но…
В голове Софьи Львовны началась лихорадочная работа: «Что же теперь делать? Старик, кажется, трусит. Явно трусит. Это что-то новое! Так стоит ли дальше ставить на эту карту? Сейчас еще можно переиграть, потом станет поздно. Но кто же будет главным козырем? Ростов — едва ли. Чепков — никогда! Стенин все-таки слишком мягок. Так неужели Воронов? До сих пор это казалось невероятным. Почти невероятным… А теперь?.. Но тогда мы окажемся у разбитого корыта. Этого допустить нельзя ни в коем случае! Нет, пока еще рано предпринимать какие-то радикальные шаги. Все может измениться. Однако на всякий случай…»
Через несколько минут Софья Львовна подходила к кабинету Воронова. У нее не было еще никакого определенного плана. Но уж кто-кто, а она знала, как говорить с любым мужчиной.
Открыв дверь, она долго стояла на пороге, не желая входить без приглашения. Но ни Воронов, ни сидевший рядом с ним аспирант даже не посмотрели в ее сторону. Озабоченно постукивая пальцами по лежавшему перед ними журналу, Воронов говорил:
— Вы правы, Вадим, эксперимент аналогичен вашему. И результаты неплохие. Лучше, пожалуй, чем у вас…
— Но я и не ставил целью добиться такой большой точности.
— В данном случае это не имеет значения. Я хочу сказать, что индусов всегда отличала тщательность в постановке эксперимента. Их цифрам можно верить. И на этот раз они опередили нас с вами. Статья датирована декабрем прошлого года.
— Но ведь к этому времени и у меня уже были результаты.
— Об этом знаем только вы да я.
— Обидно, Юрий Дмитриевич. Столько потерянного времени!
— Время. не жалейте, Вадим. Для вас эта работа была серьезным экзаменом. Считайте, что вы выдержали его с честью. Статья подписана ученым с мировым именем.
— Плохое утешение! И главное, из-за какой-то ерунды: то одного нет, то другого. Все вплоть до болтов своими руками пришлось делать. Хотел бы я видеть, как этот ученый с мировым именем создавал свою установку. Ему, наверное, не приходилось на токарном станке гайки точить.
— Одно могу сказать, Вадим, — чурайся он токарного станка, не быть бы ему таким ученым.
— Да это я так, к слову… Вы же знаете! Но что теперь делать, Юрий Дмитриевич?
— Работать, Вадим! Вы на верном пути. Завтра составим новую программу, и — за дело! А статью оставьте мне. Посмотрю еще раз. Что-то тут в одном месте не вяжется…
— В этой таблице?
— Да. Ведь у вас, кажется, получилось несколько иначе…
— На это я и хотел обратить ваше внимание. А теперь уж и сам начинаю сомневаться…
— Это вот зря! С проверки ваших данных и начнем. Завтра же!
— Зачем завтра? Я сейчас этим займусь. Схожу только пообедаю.
— Что же, давайте.
Наконец Строганова сочла нужным подать голос:
— Можно к вам?
Воронов удивленно поднял голову:
— Софья Львовна?..
— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич! — она подошла к столу и подала руку. — Вы, кажется, удивлены?
— Да, признаться… Садитесь.
— Благодарю, — Софья Львовна огляделась по сторонам. — Как у вас тут мило! Сразу чувствуется, люди заняты большим серьезным делом. А я, знаете ли, чрезвычайно заинтересовалась вашими работами, Юрий Дмитриевич, и мне пришло в голову, что неплохо бы внедрить ваш метод в инженерную геологию…
— В инженерную геологию?!
— Да, поскольку для меня это, так сказать…
— Простите, Софья Львовна, — прервал он, — а вы знакомы с моими работами?
— Да, я читала… кое-что.
— Что именно? — невозмутимо продолжал Воронов.
— Ну, я не помню точно…
Воронов чуть заметно усмехнулся:
— Ну да, я понимаю… Но что вас все-таки больше всего заинтересовало в моих работах?
— Так я же говорю, — было бы неплохо использовать все эти вот… приборы в инженерной геологии.
— Софья Львовна, а что бы вы сказали, если бы к вам пришла какая-нибудь дама и предложила использовать микроскоп… ну, скажем, для стирки белья?
Строганова покраснела. Но тут же, сделав над собой усилие, громко рассмеялась:
— А вы, оказывается, шутник, Юрий Дмитриевич!
— Да и вы не лишены чувства юмора, Софья Львовна. Только… Простите, пожалуйста, я сейчас очень занят. И вообще не вижу возможности быть, вам полезным.
Она вскочила:
— Очень жаль!.. Благодарю за «консультацию».
Воронов пожал плечами:
— Пожалуйста…
Иван, Саша и Колька Краев, частенько забегавший теперь к ним в общежитие, сидели за столом, пили чай и разбирали последнюю лекцию по математике. В дверь постучали.
— Входите! — крикнул Саша.
Дверь широко распахнулась.
— Ну, как тут болящие? — заговорила еще с порога Светлана, уверенно входя в комнату.
Иван поднялся. Поправил гимнастерку:
— Здравствуй, Света. Проходи, присаживайся, — пригласил он.
— Присаживайся! Я думала, он в постели лежит, порошки глотает. А они тут, полюбуйтесь, пожалуйста, чаями пробавляются.
— Да нет, я хвораю.
— Сдавайся, Иван! — махнул рукой Саша. — Шутка ли, такие превосходящие силы!
— А когда же ты все-таки осчастливишь группу своим появлением? — продолжала наступать Светлана.
— Завтра, наверное, пойду на занятия. Надоело валяться.
— Давно пора. А сейчас — книжки долой! — заключила Света. — И пошли. Все трое!
— Куда? — не понял Саша.
— Там узнаете.
— Нет, в самом деле? — спросил Иван.
— Тут у одной девчонки несчастье: на год старше стала.
— А-а, день рождения, значит? — догадался Иван.
— У тебя? Ну, поздравляем!
— Поздравляют за столом… Пошли!
В семьдесят седьмой комнате, кроме ребят и девушек из одиннадцатой группы, оказалось немало старшекурсников, среди которых Саша не без удивления увидел Володю Свиридова, Гену Трофимова, Инну Григорьеву и еще несколько человек. Он и не думал, что их Светка-Пересветка имеет столь обширные связи на факультете. И, конечно, совсем не предполагал, что она закатит такой пир.
Все пришли, разумеется, не с пустыми руками. Да и у девчат оказалась припасенной не одна фруктовая вода. Поэтому не прошло и четверти часа, как все заговорили громче обычного, посыпались шутки, зазвучал смех.
— А что, Света, правду говорят, будто Камбала в тебя влюбился? — сказал Володя, раскупоривая бутылку.
— Ничего удивительного, — подхватил Краев. — Поглазей-ка два часа на наши постные физиономии! А у Светки всегда голова в тетради. Кто догадается, что она там малюет.
— Экий ты, Колька, грубиян! — одернул Гена. — Именинницам всегда говорят только приятное. Просто Камбала обожает миниатюрных девушек…
— Нет, кроме шуток! — сказал Володя. — Смех смехом, а вы знаете, кто замещает в одиннадцатой группе Кравцова?
— Света?
— Вот именно! Первая девушка-староста в истории геофака. И уж если Камбала выдвинул ее на такой ответственный пост, то сами понимаете…
— Смотри, Иван, — пробасил с другого конца стола Костя Славин, — еще с недельку не покажешься в группе, и обречет нас Камбала на вечный матриархат.
— А слышали, как на защите у Петра Ильича Греков и Стенин Камбалу на место поставили? — сказал Гена.
— Греков и Стенин что! — перебил Витя Беленький. — Вот Степанов бойкот ему объявил! Это почище будет.
— Сам Степанов? — засмеялся Володя.
— Да, решил не ходить на лекции Камбалы.
— В самом деле, Сашка? — спросил Иван.
— Да-да! — подтвердила Светлана. — Как лекция Камбалы, так он в читалку.
— Ты что, сдурел? — напустился Иван.
— Нечего время зря терять, — ответил Саша.
— Время? — воскликнул Володя. — Смотри, как бы эти несчастные два часа боком не вышли. Камбала таких шуток не любит.
— Но дело даже не в этом, — сказал Иван. — Дисциплина должна быть! Мало кому что взбредет в голову!
— А мне это не просто в голову взбрело! — вспыхнул Саша. — И не в двух часах тут дело, а в принципе.
— Ну, знаешь, — решительно начал Иван. — Все это, по меньшей мере, неумно. Камбале так не досадишь, а группу подведешь. Мы же обязательства взяли, за посещаемость боремся.
— Да, это, пожалуй, ни к чему, — согласился Володя.
— А по-моему, верно он решил, — неожиданно заявила Инна. — И я бы тоже…
— Я бы, я бы! — прервал ее Гена. — Хорошо тебе так рассуждать на четвертом курсе! А ему, Степанову, еще сколько лет Камбалу терпеть.
— А я вот и не хочу терпеть! — воскликнул Саша. — Не хочу и точка!
— Подожди, Степанов, — остановил его Володя, — не горячись. Терпеть ты, конечно, не будешь, не из такого теста сделан. А эту затею брось, — драться надо тоже с умом…
— Нет, ребята, на лекции к Камбале я не пойду, не уговаривайте. Я слово дал.
— Кому это?
— Себе и… вообще.
— Да хватит вам пытать человека, — вступилась Инна. — За посещаемость испугались. Да какие вы к шуту-геологи! Будто совет стариков собрался… Споем-ка лучше любимую.
Инна взяла гитару:
— Давай, Света!
Но в это время дверь открылась и в комнату заглянул Витя, посланный за магнитофоном:
— Тихо, ребята, тихо! Там Герасимов с комиссией. Прямо сюда шагают.
— Герасимов? Вот черт! Запирай дверь, Генка! — Володя обвел глазами комнату. — Что же теперь делать?..
— А что тут особенного? — не понял Саша. — Разве мы что натворили?
— Натворили — не натворили, а нельзя так вот в общежитии… Специальное разрешение надо. Вообще-то, конечно, это ерунда. Но Герасимов такого случая не упустит, сам понимаешь…
— Плевали мы на него! Что же нам и повеселиться нельзя?
— Говорят тебе, есть постановление профкома, все подобные вещи проводить только с разрешения студсовета. Ясно?
В дверь постучали.
— Тс-с!
— Ребята, — шепотом заговорила Света, — а балкон… На него же окна пяти комнат выходят.
— Идея! Но командовать придется, видно, мне, — сказал Иван. — Начинаем. Ребята, забирайте бутылки и все прочее и — на балкон! Только без толкотни, по одному. А вы, девочки, быстро все уберите. Скатерть другую. И книг на стол побольше. Потом — за ребятами! Останется только Светлана.
В дверь забарабанили с новой силой.
— Не обращайте внимания! Степанов, побудь пока на балконе, поможешь девчатам. А ты, Света, откроешь только на голос Инны. Договорились?
Девушки одна за другой соскакивали с подоконника на балкон. Из открытых окон другой комнаты к ним уже тянулись руки ребят. Вся «операция» продолжалась не больше трех минут. А когда Саша наконец вышел из соседней комнаты в коридор, то увидел удивительную картину.
Вася Герасимов, красный от возбуждения, бил кулаками в дверь злополучной семьдесят седьмой. Рядом с ним стояли члены комиссии, а чуть поодаль собралась толпа студентов, среди которых были теперь и почти все участники прерванной пирушки.
«Симпатии» были явно на стороне Васи.
— Безобразие! — кричал Витя Беленький, подогревая пыл комиссии. — Ты, Герасимов, ногой, ногой!
— Я бы этого так не оставил, — вмешался подошедший Володя. — Не открывать комнату члену бюро!
Кто-то непочтительно засмеялся.
— Это не имеет значения! — огрызнулся Вася. — И я покажу этим пьяницам…
— А почему думаешь, там обязательно пьяницы? — спросил Гена Трофимов.
— Знаю! — отрезал Герасимов.
Вдруг толпа расступилась. К двери подскочил Колька Краев с пожарным ломом в руках:
— Держи, Герасимов! Раз не открывают, круши!
— А что, и взломаю, если потребуется/ Эй, вы там, — закричал Вася, — в последний раз предупреждаю, если сейчас же не откроете…
— Постой, Герасимов, — прервал его Колька, — может, дружинников вызвать? Мало ли что…
— Конечно! — полетело из толпы. — Неплохо бы и милицию!
— Что милицию! Взвод автоматчиков! Может, там диверсанты засели.
Вася чертыхнулся и поддел дверь ломом.
— А ну-ка, посторонитесь! — подошла Инна и легонько стукнула в дверь пальцем. — Света, я. Открой, пожалуйста.
— Инна? — послышался заспанный голос Светланы. — Сейчас, только халат наброшу. Лицо Васи скривилось в усмешке:
— Слышали, заливает!
Дверь приоткрылась.
— А это что за гости? — воскликнула Светлана, протирая глаза.
— Сейчас узнаешь! — ответил Вася, заглядывая под кровати, в гардероб и за тумбочки.
— Да ты что? — подошла к нему Света. — С обыском? По какому праву? А ну-ка, вон отсюда! И не вздумай еще раз нос здесь показать.
Вася растерянно оглянулся, стараясь отыскать кого-нибудь из членов комиссии, однако тех и след простыл.
— Но мне же точно сказали, что в семьдесят седьмой… И я сам слышал голоса… — невнятно забормотал он, пятясь к лестнице.
А вслед ему неслось:
— В чемоданах забыл посмотреть!
— За зеркалом!
— Под подушками!
Ребята начали расходиться.
— Ну, что, Иван, домой? — спросил Саша.
Из двери выглянула Светлана:
— Ваня, зайди ко мне…
Иван послушно перешагнул порог, и дверь захлопнулась.
Краев подмигнул Саше:
— Готов парень! Пойдем, Сашка, наше дело холостяцкое.
— Пойдем. Только насчет Ивана ты зря. Я его знаю.
— Эх, Сашка! — вздохнул Краев.
— А что?
— Ничего… Пойдем, прикончим это дело, — он похлопал по своим оттопырившимся карманам.
А два дня спустя Иван пришел домой за полночь. Потом еще и еще.
— Где ты пропадаешь? — спросил Саша, выбрав удобную минуту.
— Не все тебе одному полуночничать, — ответил Иван, пряча глаза.
Саша пожал плечами:
— Не хочешь говорить, не надо…
Но все разъяснилось само собой. Как-то в перерыве между лекциями Фарид составлял список желающих пойти в театр. Иван подозвал его к себе:
— Ну-ка, и меня записывай. На два билета.
Но в это время к ним подошла Светлана:
— Ваня, мы с тобой не пойдем! — произнесла она кратко, но внушительно.
И Иван сразу согласился.
— Да, Ибрагимов, не стоит, пожалуй, не пиши.
А Саша подумал:
«Эх Иван-Иван! Давно ли говорил, что тебе и жизнь не в жизнь. А теперь…»
В аудиторию вошла Таня.
«Хорошо, что она не видела этого». Но Иван был, по-видимому, на этот счет другого мнения. Он подозвал Таню к себе и принялся отчитывать:
— Ты что это, Горина, стала без конца опаздывать? На целую лекцию! И вчера тоже.
— У меня уважительная причина, — сказала Таня.
— У вас всегда причина! — повысил голос Иван.
Это было уже слишком! Саша подошел к нему вплотную:
— Слушай, Иван, хоть ты и староста…
— А ты уж молчал бы: сам прогуливаешь и других защищаешь! — не дал договорить Иван. — Я тебе давно хочу сказать, — не думай, что если тебя тогда, на вечеринке, поддержали, так ты можешь продолжать не ходить на лекции. Там я тебя по-товарищески предупредил, а теперь…
— А теперь как?
— А теперь официально говорю, как староста, чтобы больше этого не было. Обязательства брать, так ты первый, а как до дела дошло…
— Эх, Иван!..
— Что, Иван?
«Как объяснить ему? И главное, формально он прав. Но ведь обязательства-то мы брали бороться за коммунистическое отношение друг к другу, к жизни вообще. А разве такими должны быть коммунистические отношения?»
— Ну, что — Иван? — повторил Кравцов. — Или сказать больше нечего?
— Сказать мне надо многое. А сейчас извинись перед Таней, у нее Андрей болен.
— Могла бы и сама объяснить, — буркнул Иван. — А еще что скажешь?
— А еще, что забыл ты, кажется, по поводу чего мы брали обязательства.
— Я забыл! Во всяком случае, до сих пор ни одного часа без уважительной причины не пропустил и к обязанностям своим отношусь не так, как некоторые…
— Если бы ты включил в число своих обязанностей еще и просто быть человеком!
— Даже так… — Иван зло сощурился. — А кто в больницу к тебе бегал? Кто ради тебя с дровами для Севериной возился?
Он говорил короткими отрывистыми фразами, будто вбивал гвозди. А Саша молчал. Все это было действительно так. Но он ни разу даже не подумал об этом, — должно быть потому, что сам никогда не ждал благодарности за свои услуги.
— Может быть, я перед тобой и в долгу, Иван, — глухо промолвил Саша, — и вообще что-то не так понимаю, как надо… — Он махнул рукой и отошел к окну.
К трем часам дня, когда почти все аудитории опустели, в кабинете заведующего кафедрой региональной теологии собрался цвет геофака: декан факультета, секретарь партийного бюро, профессора, доценты и даже ведущие работники института и треста. Такого не случалось здесь за все время со дня заступления Ивана Яковлевича на должность заведующего кафедрой. Но сегодня тому были особые причины.
Иван Яковлевич только что вернулся из Ленинграда, где успешно защитил, докторскую диссертацию, и решил отметить это приятное событие небольшим товарищеским банкетом. Поэтому стол, за которым обычно «увязывались» границы свит и ярусов, «сбивались» геологические разрезы, «тянулись» бесконечные профили и карротажки, сейчас был уставлен бутылками с шампанским и коньяком, банками с икрой и сардинами, тарелками с нарезанными ломтиками лимона…
Тосты следовали один за другим. Услужливый Мышкин еле успевал менять бутылки, следуя внушительным взглядам хозяина стола. Сам Иван Яковлевич сидел на почетном месте, между Бенециановым и Грековым, и, довольный, сиял, опуская глаза каждый раз, когда провозглашался очередной тост за «успехи его в научной работе», за «большой вклад в геологию, каким явилась его диссертация», и многое другое.
Наконец с бокалом в руке поднялся Бенецианов.
— Глубокоува-а-ажаемый Иван Яковлевич! — затянул он. — Я рад и счастлив поздравить вас… э-э… со вступлением в нашу немногочисленную, но монолитную семью профессоров, стоящую на передовых рубежах науки и про-о-окладывающую путь славному отряду научной молодежи. Мне особенно приятно принести вам эти поздравления, потому что именно ваша диссертация является для молодежи примером того, как решаются крупные научные проблемы на самом, так сказать, переднем крае современной геологической науки. Это пример того, как работают настоящие ученые-геологи, несмотря на многочисленные препоны, которые ставят нам люди, также называющие себя геологами, но давно уже порвавшие с геологией и замахивающиеся на само существование этой древней, но по-прежнему могучей отрасли человеческого знания. — Бенецианов гордо выпрямился. — Я предла-а-агаю поднять бокалы за всех, кто, подобно уважаемому Ивану Яковлевичу, не жалея сил и таланта, борется за дальнейший расцвет нашей замечательной науки!
— Браво! Браво, Модест Петрович! — крикнул Мышкин, подбегая с бокалом к Бенецианову.
Модест Петрович повернулся к гостям, ожидая, что и другие сотрудники подойдут с ним чокнуться, но этого не произошло. Стенин отодвинул свой бокал в сторону. Греков нахмурился. Ростов удивленно пожал плечами.
Даже Софья Львовна опустила глаза к столу, будто для того, чтобы рассмотреть узоры на тарелке.
Неловкая тишина воцарилась за столом. Глаза большинства сотрудников обратились к Воронову. Тот встал:
— Разрешите и мне сказать несколько слов. Я с удовольствием присоединяюсь к поздравлениям, сделанным сегодня в адрес Ивана Яковлевича. Успех его заслужен. Иван Яковлевич не в пример некоторым другим ученым, гнушающимся черновой работы и предпочитающим заниматься только широкими обобщениями, сам изъездил и прошел с молотком не одну сотню километров, сам сделал многие десятки профилей и разрезов, составил массу карт, и потому предложенная им стратиграфическая схема карбона базируется на прочном фундаменте фактов, а выделенные горизонты и свиты приняты большинством производственных организаций. Работа Ивана Яковлевича заслужила положительную оценку наших ленинградских коллег, и я присоединяюсь к этой оценке. — Воронов сел и, понизив голос, добавил:
— А по-товарищески, не для тоста, скажу, Иван Яковлевич: жаль, что в методологии вашей нет ничего нового по сравнению, скажем, с работами Павлова, Милановского и другими нашими учителями. А впрочем, это и не ваша вина. Все мы заслуживаем такого упрека.
— Вы, Юрий Дмитриевич, видимо, плохо знакомы с моей работой, — заметил Чепков. — Я не могу согласиться с вами. Ведь в работах Павлова и Милановского нет и в помине данных рентгено-структурных, электроно-графических и прочих анализов, которые говорят сами за себя.
— Простите, Иван Яковлевич, но, знакомясь с вашей работой, я прежде всего и обратил внимание на эти анализы. Действительно, их много, с избытком. Однако это не более чем дорогостоящее украшение. Да иначе и быть не могло. Пушки делают не для того, чтобы стрелять по воробьям. Пора нам перейти к решению по-настоящему крупных научных проблем, охватывающих всю совокупность геологических явлений, и не толковать о передовых позициях науки, а выходить на эти позиции всем фронтом, локоть к локтю. Вот за это я и предлагаю поднять бокалы!
— Доцент Воронов, к сожалению, настолько отошел от геологии, что забыл даже, что такое стратиграфия, если в чисто стратиграфической работе ищет чуть ли не космогонические проблемы, — небрежно бросил Бенецианов.
— В общем, один Воронов идет, в ногу, а весь факультет не в ногу! — рассмеялась Софья Львовна.
— Какое счастье, что он не бог Саваоф, — подхватил изрядно захмелевший Мышкин. — А то бы весь мир перекроил по своему образцу и подобию.
В комнате стало шумно. Воронов поднялся.
— Очень жаль, что и сейчас не получилось откровенного разговора.
— Но мы, кажется, собрались сюда не для «разговоров». Достаточно для этого собраний и заседаний. А здесь… — Чепков указал на ряды бутылок, — здесь есть чем заняться и без научных дискуссий.
— Браво, браво, Иван Яковлевич! — закричал Мышкин. — Ваше здоровье, дорогой наш доктор, — подскочил он к Чепкову с бокалом.
— Ужасно невоспитанный человек этот Воронов, — громко шепнула Софья Львовна.
— Прошу прощения. — Воронов коротко кивнул и быстро вышел из кабинета.
Шум сразу стих. Из-за стола медленно поднялся Греков.
— А теперь послушайте меня. Хотя бы как человека, который старше каждого из здесь сидящих. Все, что произошло здесь, начиная с бестактного и недальновидного, — Леонид Иванович глянул в глаза Бенецианову, — да, недальновидного выступления уважаемого декана и кончая фиглярством этого молодого человека, имени которого я не имею чести знать, было настолько беспрецедентно в стенах университета, что я бы перестал уважать себя, если бы сейчас же не покинул этой комнаты. И я сделал бы это, не опереди меня коллега Воронов. Но раз он ушел, я обязан остаться и высказать все.
Греков немного помолчал, стараясь унять волнение. Затем продолжал:
— Как могло получиться, что руководитель факультета позволил себе выступить с нелепым обвинением в ликвидации геологической науки по адресу человека, который с болью в сердце открыто поднял вопрос о судьбах этой науки и наметил, пусть еще не совсем конкретные, пути ее дальнейшего развития? Как могло получиться, что случайный в науке субъект счел возможным насмехаться над талантливым ученым?
— Я... Я протестую! — выкрикнул Мышкин, направляясь неверными шагами к Грекову.
— Предоставьте, пожалуйста, этому субъекту возможность «протестовать» где-нибудь в другом месте, — сказал Греков, не повышая голоса.
Несколько молодых ассистентов окружили Мышкина и выдворили его за дверь.
— Но это уж чересчур! — вспыхнула Софья Львовна.
— Я никогда не повышал голоса на дам, — коротко ответил Греков.
Бросив салфетку на стол, Строганова вышла из кабинета. Поднялся и Бенецианов.
— Сиди, Модест! — остановил его Греков. — Не хватало еще, чтобы ты открыто присоединился к этой компании. Пора всем нам поговорить начистоту!
— Но простите, Леонид Иванович, — подал голос Чепков, — мы собрались все-таки на банкет…
— В свое время все подобные вопросы мы решали вот так, за дружеским столом, а не на собраниях и заседаниях, которые вы заранее расписываете по всем пунктам.
Чепков суетливо заерзал на стуле.
— Так вот, — продолжал Греков, — как могло произойти все то, что произошло сегодня? Это случилось потому, что за взаимными перебранками и курением фимиама мы забыли о главном — о том, что должны двигать науку вперед. Мы собрались сегодня, чтобы поздравить нашего коллегу с защитой диссертации. Он заслужил это. Но ведь все мы знаем, что работа Ивана Яковлевича действительно почти ничем не отличается от работ подобного рода, писавшихся в последние полвека. Зачем же, Модест Петрович, говорить о том, чего заведомо нет? И к чему, Иван Яковлевич, ссылаться на рентгено-структурные анализы? Ясно, что если на телегу надеть резиновые колеса, она не станет от этого автомобилем. Пора нам браться за решение крупных проблем. Прав Воронов, что настаивает на переводе всей геологии на физико-математическую основу. Это будет не ликвидацией «нашей древней науки», Модест Петрович. Это будет превращение ее в действительно могучую отрасль человеческих знаний, в действительно современную науку! Других путей у геологии нет. Только так мы сможем двинуть ее вперед. В этом наш долг, наша обязанность перед подрастающим поколением. Но, чтобы двигать науку таким путем, надо самим учиться. Иначе мы просто не сможем учить своих учеников. Не сможем понимать того, что будут писать наши коллеги, не сумеем разговаривать с представителями смежных наук. Воронов понял это давно. Со временем это поймут все. Воронов уже в пути. Мы еще топчемся на месте. Ну и, поскольку действительно мы на банкете, я предлагаю тост, коллеги: дорогу идущим!
Все зааплодировали и подняли бокалы, и заговорили полным голосом, как члены одной большой семьи.
С места поднялся Стенин:
— Разрешите и мне предложить тост. Я с удовольствием поздравляю виновника сегодняшнего торжества. Но вместе с тем мне хочется поздравить и всех нас. Поздравить с хорошей баней, которую получили мы от нашего общего учителя Леонида Ивановича.
За столом засмеялись.
— Эта баня была тем более горячей, — продолжал Стенин, — что попали мы в нее все вместе: и стратиграфы, и палеонтологи, и петрографы, и нефтяники, независимо ни от возраста, ни от звания, ни от занимаемой должности. Но, как говорится, на миру и смерть красна. К тому же, мне кажется, никто из нас и не в обиде на Леонида Ивановича: ведь у кого, наверное, не мелькали мысли, подобные тем, что он сейчас высказал… Но так уж устроен человек, что боится произнести вслух то, что кажется необычным, непроверенным, и ждет, когда сделает это кто-нибудь постарше, поавторитетнее. И еще: мне понравился тост, предложенный Леонидом Ивановичем. Мы действительно в преддверии большого пути. Путь этот не усеян розами. Будут на нем и тернии. Но приведет он нас к таким высотам, с которых откроются поистине безграничные просторы в деле познания земных недр. Это, если хотите, путь к перевалу. Некоторые из нас уже идут по этому пути. Другие еще только вступают на него. И всем им мешают не только тернии. Мешают и те, кто не хочет подыматься в гору, кто сознательно или бессознательно путается под ногами идущих. Придется таким посторониться. За путь к перевалу, товарищи!
Во всяком, даже самом значительном, событии бывает небольшая заветная деталь, о которой мечтаешь больше всего. У Ивана Яковлевича Чепкова, с давних пор стремящегося стать доктором наук, такой деталью был банкет. И чем ближе становился срок защиты, тем с большим упоением мечтал он о том вечере или дне, когда выстроятся на столе бутылки, ударят пробки в потолок и зашипит, запенится вино… И все сидящие за стюлом будут говорить только о нем, новом докторе наук, и в глазах всех он будет читать только почтение или зависть. Да, и зависть! Пусть завидуют, как завидовал он сам всякий раз, когда кто-нибудь из знакомых становился профессором. Может быть, поэтому он больше всего и мечтал о банкете.
И только после этого следовали мечты о том, что даст ему профессорское звание — все эти заседания Большого совета, съезды, конгрессы, научные командировки за границу. Да, ради таких перспектив стоило лишать себя отпусков, недосыпать ночей, отказываться от развлечений. А главное, какие горизонты открывались перед ним в будущем! Бенецианов уже стар, не долго ему петушиться. А кто может его заменить, как не он, Иван Яковлевич? Еще будучи секретарем партбюро, он чувствовал себя почти хозяином на факультете. А если стать деканом… Кое-кто на факультете считает его другом Бенецианова. Наивные чудаки! Просто тот был необходим ему до сих пор. А в будущем…
Но будущее — будущим. А банкет — вот он, пришел! И вначале все было, как задумано — тосты, поздравления. Но потом… На выходку Воронова можно бы не обращать внимания: все это слышали от него и раньше. Но выступление Грекова было для Ивана Яковлевича громом среди ясного неба. Нет, его удивило не то, что Леонид Иванович выступил в защиту Воронова, — о их союзе Чепков уже догадывался. Но призвать всех заново учиться!.. Что же теперь, снова не спать ночей? После того, как все уже, казалось, позади, когда можно было наконец пожить для себя, почувствовать себя на виду!
А попробуй, возрази! Да и правы они, черт возьми. Уже сейчас в геологических журналах появляются статьи, которые не только Бенецианову кажутся «китайской грамотой». И все идеи Воронова, если осуществить их, на самом деле открывают такие перспективы, что дух захватывает. Недаром Греков так ухватился за них. Но… Ивану Яковлевичу с ними не по пути. Будь они хоть тысячу раз правы, он на это не пойдет. Хватит!
Он вспомнил себя босоногим мальчишкой, седьмым по счету в семье, постоянно донашивающим перешитую и перелицованную одежду старших братьев. Потом студентом, все время отказывающим себе во всем, лишь бы приобрести мало-мальски приличный костюм. Затем ассистентом, бегающим по совместительству в три института, лишь бы иметь возможность показать себя, где следовало, обставить квартиру, одеть жену. Потом заведующим кафедрой, доцентом, числящимся одновременно научным консультантом нескольких геосъемочных партий и рецензирующим и редактирующим все, за что платят. И все время — одна мечта, одно стремление: выйти в люди, завоевать положение. А помощи ни от кого. Талантов — никаких, даже внешностью обидела природа. Сколько пришлось работать, изворачиваться, юлить, сколько перенесено всяких обид, насмешек, унижений! И все-таки он добился своего. Не сегодня-завтра — профессор, а там, возможно, и декан факультета. Только живи! И вдруг — иди за этими фантазерами! И что им, спрашивается, нужно? Придет время — изменится геология. Все меняется. Но с какой стати именно они должны подталкивать ее, взваливать это на свои плечи? Нет, с него достаточно, хватит! Надо и пожить, просто пожить в свое удовольствие. Взять от своего нового положения все, что можно.
Иван Яковлевич проводил гостей и взял пальто. Но вернулся Стенин:
— Иван Яковлевич, может, и не ко времени, но мне хотелось бы серьезно поговорить о Мышкине.
— К чему раздувать из мухи слона! Опьянел человек, с кем не бывает! Завтра же извинится перед Вороновым.
— Я в этом не уверен, — возразил Стенин. — Но дело не только в его сегодняшнем поведении. Мне известно, что Мышкин не справляется со своими обязанностями'.
— То есть? Не понимаю…
— Студенты жалуются, что на его занятиях…
— Опять студенты!.. Слишком много дали им воли в последнее время. Что-то раньше я не слышал, таких жалоб.
— Я сам присутствовал на практических занятиях Мышкина в двадцать второй группе…
— Вы? Не уведомив меня? Как это понимать? Партийное бюро не доверяет заведующим кафедрами?
— Меня пригласил туда Леонид Иванович. А ему поручил это методический совет университета.
Чепков сразу сменил тон:
— Ну, что ж, может, и следует заслушать его на кафедре.
— А дальше?
— Что дальше?
— Вы считаете, что он может и дальше вести преподавательскую работу?
— Но до сих пор Мышкин не имел замечаний.
— Это вот и кажется, по меньшей мере, странным.
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать. Боюсь, партийному бюро придется в ближайшее время серьезно заняться положением дел на кафедре региональной геологии. Кстати, почему Мышкин не занимается научной работой?
— Послушайте, Алексей Константинович, не хотелось бы напоминать, что сегодня у меня такой день…
— Вот как раз этот день и переполнил чашу терпения. Всем казалось, что именно вам следовало одернуть зарвавшегося Мышкина…
— Вы, по-видимому, не знаете, что Мышкин — протеже Модеста Петровича.
— Ну, и что же?
— Но это еще не все. Должен предупредить вас, что зять его жены, Софьи Львовны, — известный академик…
— Для чего вы все это мне рассказываете? Да будь он хоть сын турецкого султана…
— Это было бы совсем другое дело. А тут… Сами знаете, в научном мире…
— Оставьте в покое научный мир! Скажите прямо, вас, как заведующего кафедрой, этот человек устраивает? За качество проводимых им занятий вы лично сможете поручиться? Или согласитесь с теми выводами, которые сделали мы с Леонидом Ивановичем и которые будут завтра доложены методическому совету?
— Я еще не знаю ваших выводов. Но как преподаватель Мышкин, конечно, слабоват. И уж если на то пошло, я говорил об этом Бенецианову…
— А теперь сообщите это же Ученому совету.
— Разве это не одно и то же?
— Нет, не одно и то же, и вы это знаете не хуже меня. Пора нам освобождаться от балласта.
Чепков встал:
— А вы не боитесь обжечься?
— Не беспокойтесь. Я в танке горел, а это, говорят, хороший иммунитет против ожогов. До свидания.
Закрыв дверь чепковского кабинета, Воронов пошел было в сторону своей кафедры, но затем повернул обратно и быстро направился к музею. Нужно было успокоиться, прийти в себя, привести в порядок мысли. Только здесь, в пустом коридоре, он почувствовал, как дрожат руки и гулко стучит в висках. В таком состоянии вряд ли стоило показываться в рабочем кабинете. Только в музее, среди привычных, строго поблескивающих витрин с минералами, наедине с самим собой, мог он успокоить расходившиеся нервы.
Музей был еще открыт. Миновав геологический отдел, Воронов распахнул дверь в минералогическую комнату, где в такое время обычно не бывало никого. И вдруг…
— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич!..
— Здравствуйте…
Он остановился от неожиданности. Вместо пьяной физиономии Мышкина, вместо жирных, прыгающих от смеха щек его супруги, вместо тяжелого взгляда Бенецианова — милое, доверчивое, улыбающееся лицо Люси.
Она подошла к нему:
— Юрий Дмитриевич, я давно хотела просить вас, нельзя ли и мне выполнять какую-нибудь научную работу у вас на кафедре?
Воронов не ответил. После той ночи в лесу он впервые видел ее так близко. И впервые на лице ее было такое выражение, будто она чем-то обрадована, и смущена, и растеряна. Он слушал ее голос, почти не вникая в смысл слов, и с удивлением чувствовал, как постепенно исчезает та горечь и негодование, которые только что толкнули его сюда.
Но и в тоне и в глазах Люси был вопрос. Воронов постарался взять себя в руки:
— Что вы сказали?
— Я хотела бы заняться научной работой у вас на кафедре, — повторила Люся. — Если можно…
— Вы?! — восклицание вырвалось само собой. Но Люся истолковала его по-своему:
— Вы не думайте, что я… Я еще в школе…
— Нет, вы меня не так поняли! Мы всегда рады новым людям… Пройдемте ко мне. — Воронов открыл перед ней дверь.
В кабинете-лаборатории было уже тихо. Лишь за крайним столом, у большого магнита, сосредоточенно копался в установке Вадим, да в углу, возле шкафа с книгами, примостились два студента-старшекурсника, торопливо листающие последние номера журналов.
Воронов пододвинул Люсе стул и, включив настольную лампу, не спеша опустился в кресло. Не спешил он и начать разговор, давая ей возможность осмотреться И привыкнуть. Потом спросил:
— Чем же вы хотели бы заняться у нас на кафедре? Мы пытаемся подойти к изучению минералов несколько необычным путем…
— Я знаю.
— Знаете?
— Да, ведь у нас в группе только и разговоров об этом. А потом… Я слышала ваш доклад и читала статью Цагина о парамагнитном резонансе.
— Вот как! — улыбнулся Воронов. — Какую статью вы имеете в виду?
— Ту, что была опубликована в журнале «Природа», в позапрошлом месяце, кажется.
— А-а…
— Что, слишком примитивно? — смутилась Люся.
— Да нет. Статья достаточно серьезна. И если вы в ней разобрались…
— Мне кажется, разобралась. Но там ничего нет о минералах.
— Это естественно. Цагин не занимался минералами. Здесь есть свои особенности. Поэтому нам и пришлось создать все это. — Воронов обвел руками ряды приборов.
— Простите, Юрий Дмитриевич, — подошел к ним Вадим. — Спектры циркона, последние, что снимали сегодня утром, мы проявили. А рентгенограммы принесут из института завтра.
— Спасибо, я посмотрю. Как установка?
— Все то же. Мост придется менять. Но сегодня уже я выдохся, ухожу. До свидания, Юрий Дмитриевич.
— Всего доброго. Да, забегите, пожалуйста, завтра с утра в матцентр. Пусть поторопятся с расчетами.
— Хорошо. У меня как раз дело к физикам. — Вадим вышел. Вместе с ним ушли студенты.
Люся посмотрела на часы:
— Я не задерживаю вас, Юрий Дмитриевич?
— Нет-нет… На чем же мы остановились? Да, я говорю, что исследование минералов методами радиоспектроскопии имеет свои особенности. С ними вам и придется познакомиться, если вы станете у нас работать.
— Юрий Дмитриевич, а как раньше, до вас, изучались магнитные свойства минералов?
— Почти никак! Помню, когда я вот так же учился на первом курсе, профессор Хватов, читавший минералогию — очень знающий специалист, между прочим, — так прямо и заявил на лекции: «О магнитных свойствах минералов сказать почти нечего. И едва ли этот вопрос встанет когда-нибудь на повестку дня». Между тем работы Цагина по теории магнетизма были уже известны всему миру, и буквально рядом с нами, на соседнем факультете, физики делали в радиоспектроскопии одно открытие за другим… Словом, пошел я слушать лекции Цагина на физмат, заинтересовали меня его работы. Но не хватало знаний математики. Пришлось идти и на другие лекции, засесть за книги, добиваться возможности работать в лабораториях у физиков. Там знакомые ребята-прибористы помогли приспособить одну из установок для работы с минералами. Начал я экспериментировать. Получил кое-какие результаты, неожиданно интересные. Написал даже статейку в «Ученые записки». Казалось, успех сам идет мне в руки. А в руках у меня было… перо Жар-птицы…
— Перо Жар-птицы?
— Да, именно так. Не было только конька-горбунка, который предупредил бы, как «много-много непокою принесет оно с собою». Но, честно говоря, если бы кто-нибудь и сказал мне тогда об этом, я все равно не выпустил бы пера из рук… — Так неожиданно для себя Воронов начал листать перед Люсей страницы своей жизни, страницы, заполненные борьбой и трудом, пронизанные стремлением к большой цели.
Люся слушала, не перебивая ни одним словом. Лишь в глазах ее, точно в живом зеркале, отражалось все, что будила эта удивительная сказка-быль. И теплое чувство благодарности все больше разгоралось в душе Воронова.
Ведь в жизни каждого, даже самого замкнутого, человека бывают минуты, когда хочется с кем-то поделиться и, если не услышать слово дружеского участия, то хотя бы увидеть сочувствующий взгляд. Бывали такие минуты и у Воронова: сколько раз уже «перо Жар-птицы» приносило ему испытания, подобные сегодняшнему банкету. А вот человека, с которым можно было бы поделиться всем этим, он видел возле себя впервые.
И Воронов вел Люсю все дальше и дальше по страницам невыдуманной сказки о том, как была поймана, наконец, сама Жар-птица, и как тесно стало ей в клетке старых научных концепций, и как много еще надо сделать, чтобы освободить ее оттуда.
— Все это не так просто, как видите, — закончил он. — Впереди еще работа и борьба. Поэтому помощники мне нужны. Сказка о Жар-птице не закончена. И возможно, дописывать ее придется вам, только что вступающим в науку…
Люся посмотрела ему в глаза:
— Трудно вам, Юрий Дмитриевич?
— Да, трудно, — просто ответил Воронов. — Но…
Дверь вдруг широко распахнулась, и в комнату вошел Стенин:
— Ты еще не ушел, Юрий? Прекрасно! А я зашел поздравить тебя.
— С чем?
— После твоего ухода было такое!.. Но ты, кажется, занят?
Люся поспешно встала:
— Я пойду, Юрий Дмитриевич?
— Хорошо. Но наш разговор не кончен. Загляните ко мне как-нибудь на днях. Подумаем о теме. Во всяком случае, — улыбнулся он, — считайте, что вы уже в сказке…
— Спасибо, Юрий Дмитриевич. До свидания.
— Всего доброго.
Такое было впервые за все время, что Бенецианов руководил факультетом. Случалось, конечно, и прежде, когда кто-нибудь на Совете или партсобрании возражал декану. Но чтобы так вот, как сегодня, все в один голос!.. И где, — на товарищеском банкете. Такого еще не бывало.
— Перебесились они все, что ли? Даже Ростов! И Егоров! И этот Кравец!.. Дожили…
За дверью послышался шорох.
— Да! — сказал Бенецианов, продолжая ходить по кабинету.
Дверь чуть приоткрылась, и в нее проскользнул непротрезвевший Мышкин:
— Вы уж простите, Модест Петрович, я…
— Что там еще? — сухо осведомился Бенецианов.
— Да вот по поводу кружка первого курса…
— Нашли время! Но уж коль пришли, извольте объяснить, как это вы там все развалили.
— Поверьте, Модест Петрович, я сам… К-хе… Конечно, что там говорить... дела в кружке не блестящи. Но что я могу поделать, если Воронов…
— Что, Воронов?
— Так вы сами говорили, что за научную работу студентов отвечают наши кафедры, то есть, я хочу сказать, ваша кафедра и кафедра Ивана Яковлевича, и потому кружок первого курса… к-хе…
— Кружок первого курса прежде славился на весь факультет! — отчеканил Бенецианов. — А до чего вы довели его? И еще рассуждаете, какая кафедра за что отвечает.
— Но я только хотел сказать, что Воронов…
— Да что вы заладили: Воронов, Воронов. Я больше слышать о нем не хочу!
— Одно слово, Модест Петрович! — взмолился Мышкин. — Ведь это Воронов забрал себе всех наших лучших студентов. То есть, я хочу сказать… к-хе, всех лучших студентов первого курса.
— Как забрал?
— А вот, изволите видеть… У меня тут записано! — Мышкин вытащил из кармана смятый лист бумаги. — Полюбуйтесь, пожалуйста, целый список…
— Но что все это значит? — Бенецианов нетерпеливо выхватил список.
— А это все те, кто работает на кафедре Воронова, Модест Петрович. Первокурсники. Вместо того, чтобы ходить на наш кружок, они, значит, туда…
— Кто же тут?
— Вот, например, Степанов…
— Степанов? Знаю такого. Как же! То-то я смотрю, его на лекциях не видно. Так-так… Вон, оказывается, чем занимается Воронов! Вот чему он учит студентов! Ну, это ему так не пройдет! Пригласите-ка его ко мне. Или нет, постойте… Скажите лучше секретарю, чтобы завтра же прислали ко мне Степанова.
— Но тут целый список…
— Я сказал, попросите секретаря прислать мне Степанова. Можете идти!
Мышкин затрусил к двери.
«Боже, мой, с кем я остался!» — Модест Петрович прикрыл рукой уставшие глаза. Но почему? Почему все они, прежние друзья и соратники, отвернулись от него? Он посмотрел на шкафы, стоявшие вдоль кабинета. Значительное место занимали там его труды. В сотнях других работ его цитировали, на него ссылались, излагали его теории. А теперь…
Что же произошло? Где и когда он ошибся? Правда, он всегда был крут- с подчиненными и студентами, не любил выскочек и не терпел анархии в работе. Но это же для пользы дела. И разве не давали ему на это право полвека, отданные науке?
Так почему же все отошли от него? Ну, о Воронове, о Стенине говорить нечего, но Греков или Ростов — это же умные люди, старые заслуженные профессора. Где и когда разошлись их пути? В чем ошибся, что не понял он, их старейшина и руководитель?
Модест Петрович поднялся было с кресла. Но тут же снова сел. В груди сдавило, к горлу подступила тошнота. Шкафы заколыхались и поплыли в сторону. Руки стали тяжелыми, непослушными. Что это?
Так продолжалось несколько минут, а может быть, и больше. Когда Модест Петрович снова поднялся, ноги у него дрожали, голова кружилась. Он кое-как оделся и медленно вышел из кабинета.
Часы в коридоре показывали семь. Студенты уже разошлись. Большая часть аудиторий была закрыта. Модест Петрович запер дверь и направился к выходу.
Когда-то он любил пройтись в такие вечерние часы по факультету. Все кругом было тихо, спокойно. Лишь в отдельных кабинетах оставался еще кто-нибудь из сотрудников. Они сидели за книгами, над коллекциями или микроскопами и обычно даже говорили вполголоса. Теперь иначе. По вечерам из лаборатории Воронова, словно из мастерской, доносятся громкие голоса и скрежет металла.
И хотя сегодня там было тихо, Бенецианов поспешил быстрее миновать злополучную дверь. Но в это время с противоположной стороны коридора, оттуда, где размещалась кафедра Грекова, послышались гулкие удары, потом что-то зашипело и запахло жженой резиной.
— Боже мой! И тут начинается!.. — Он почти бегом пустился по лестнице, но тут же вынужден был отступить к перилам: навстречу ему два дюжих парня тащили огромный газовый баллон.
На площадке у доски с ключами перед ним вытянулся швейцар Егорыч:
— Поздненько вы нынче, Модест Петрович…
— Дела, Егорыч, — невольно вздохнул Бенецианов. — А кто это на кафедре Грекова до сих пор сидит?
— Аспиранты. Все аспиранты, Модест Петрович. Работящие ребята. Ишь как стараются. Без техники, говорят, теперь никуды…
— Прими ключ! — оборвал его Бенецианов и, даже не простившись, пошел к выходу.
Стих уличный шум. Погасли огни в окнах. Ночь опустилась на город. Только в одном окне большого дома сквозь легкую занавеску просвечивает зеленый абажур настольной лампы и виден профиль девушки, склонившейся над столом. Она пишет письмо в далекие Саяны.
«Здравствуй, папа!
Задание твое мы с мамой выполнили. Новые гранки откорректировали по рукописи и отнесли в издательство. Так что к твоему приезду книга выйдет из печати. И будет в ней для тебя сюрприз. Издательство все-таки согласилось на иллюстрации. Целых двенадцать штук! Мама сама договорилась обо всем с художником, и вчера он уже показывал первые наброски. И еще одна новость: книгу твою о вечной мерзлоте будут переиздавать.
И в остальном все у нас хорошо. Мама здорова — это главное. Зимнюю сессию я сдала на пятерки. Хочу попробовать силы в научной работе. Правда, трушу. Но самое чуть-чуть. В общем, ты о нас не беспокойся.
А теперь я хочу посоветоваться с тобой об одном очень важном деле. Таком, о котором нельзя поговорить ни с кем. Даже с мамой. Но мне нужно, очень нужно рассказать об этом. Только не знаю, получится ли.
Представь, папа, есть человек — большой ученый и, вообще, такой человек, что хочется написать это слово с большой буквы. Ты только не подумай, что я о внешности. Это само собой. На него все наши девочки готовы молиться, как на бога. Но я совсем не об этом. Для всех, папа, он только бог. А я чувствую, понимаешь, чувствую, что этот бог несчастен. Может так быть, а, папа?
Но не это главное. Главнее… Как бы это тебе сказать?.. Главное — мне кажется, нет не кажется, а я чувствую, когда он смотрит на меня, ну, хоть на лекции или вот сегодня, когда я попросила у него тему для научной работы, то грусть у него в глазах пропадает и появляется что-то очень хорошее, светлое, доброе… И я так рада этому. Ведь для такого человека… Нет, он никогда не узнает, что я догадываюсь о чем-то. Но я…»
— Что я? Что же я?! — Она прижимает руки к горящим щекам. — Нет, я ничего не понимаю. И разве можно писать об этом! Даже отцу. — Она быстро комкает исписанный лист, потом рвет его.
Зеленый свет в окне гаснет. Теперь лишь редкие уличные фонари лениво перемигиваются с низким небом. Но на востоке оно уже бледнеет, становится выше, гасит звезды. Близится рассвет…
Саша встал из-за стола. Голова кружилась — то ли от усталости, то ли от невеселых дум, которые все чаще одолевали его в последнее время.
— А, хватит ныть! — Он крепко потер лоб и вернулся к столу, за которым они с Костей готовились к очередной контрольной.
Костя, решительно захлопнув книгу, с хрустом потянулся.
— Хватит, Сашка! Ничего больше в голову не лезет.
— Нет, постой! Решили же кончить этот раздел. Остальное — вечером, в общежитии, вместе с Иваном и Колькой.
Костя со вздохом потянул к себе учебник.
В читальный зал вошла Ирина Павловна, секретарь:
— Степанов, вас Модест Петрович вызывает. Зайдите к нему в кабинет.
Саша молча собрал тетради, сложил учебники:
— В случае чего, сдашь.
Вопреки ожиданиям Бенецианов встретил его весьма приветливо.
— А-а, Степанове Проходите. Садитесь, пожалуйста!
Саша не представлял, что лицо декана может сиять такой доброжелательной улыбкой.
— Садитесь, садитесь! Я хотел поговорить с вами… э-э-э… посоветоваться, так сказать, о работе кружка первого курса. Такие студенты, как вы, всегда задавали в нем тон…
— Я не состою в этом кружке, Модест Петрович, — ответил Саша.
— Не состоите! Но почему? — шумно удивился Бенецианов. — Никогда не поверю, чтобы такой студент, как вы, не хотел заниматься научной работой.
— Я занимаюсь научной работой на кафедре Юрия Дмитриевича.
— На кафедре Воронова? Ну, конечно, сейчас это модно… И я понимаю, что в молодые годы хочется чего-то такого, о чем пишут в газетах, говорят по радио… Но ведь мы с вами не журналисты, не так ли? И в мечтах вы, конечно, рисуете себя ученым…
— Нет, зачем же.
— Не скромничайте, молодой человек. Тут нет ничего зазорного. Только знаете ли вы, с чего начинает всякий истинный ученый? — Бенецианов значительно помолчал. — С азов, с самых, так сказать, основ науки. А где вы лучше освоите эти основы, как не в кружке общей геологии? Вот после, когда будет заложен фундамент, можете двинуться и дальше, принять участие в работах Воронова, если это вас действительно заинтересует, или на кафедре Ивана Яковлевича. Тогда вы сможете сознательно выбрать свой путь в науке. Или Воронов трактует все иначе? Может быть, поэтому вы считаете даже посещение некоторых лекций необязательным?..
Саша насторожился: «При чем здесь Воронов?»
— Я не знаю, что и как думает обо всем этом Юрий Дмитриевич. Он не говорил со мной ни о чем подобном. А на посещение всех лекций просто не хватает времени. Приходится ходить лишь на те, которые не может заменить учебник, в которых дается что-то новое…
Бенецианов побагровел.
— Та-а-ак… — начал он сдавленным шепотом и вдруг взорвался — Что значит, не хватает времени! Вы для чего пришли в университет, учиться или собак гонять? Кто дал вам право манкировать занятиями? Что вы можете понимать в науке? Где новое, где старое…
У Саши застучало в висках. Во рту стало сухо. Но он не отвел глаз.
— Не так уж много надо понимать, чтобы видеть, насколько устарело то, что вы даете иногда на лекциях.
— Что?! Что вы сказали? — Бенецианов поднялся. — Мало того, что систематически пропускаете занятия, так теперь еще и оскорблять профессора!.. Где вы находитесь, молодой человек?! Я… Я исключаю вас!
Саша побледнел.
— Не имеете права. Я не сделал ничего такого…
— Вон отсюда! — крикнул Бенецианов. — И чтобы я больше вас не видел в этом здании!
Саша вышел в коридор. Медленно спустился по лестнице вниз, оделся и, постояв с минуту, открыл входную дверь.
«Куда же теперь? А не все ли равно? Только подальше отсюда...»
Иван нервничал: с шести договорились засесть за математику, но уже половина седьмого, а ни Степанова, ни Краева!
На площадке перед окнами слышались веселые голоса ребят. «Ну вот! Не успело весной пахнуть, а все уж и книжки по боку. Словно дети…»
Наконец в дверь просунулась голова Кольки:
— А Сашки нет? Я думал, опоздал…
Иван выругался:
— Он думал! Ни черта вы оба не думаете! Вот загремим на контрольной. Связался я с вами…
— А чем же мы тебе мешаем? Сиди да зубри!
— Попробуй, позубри, когда тут сам черт ногу сломит!
— А-а-а! Так и сказал бы, что сам ни тпру ни ну. И без ругани. Что, Сашка обязан всех натаскивать? Может, у него сейчас дело какое…
— Что значит — дело, когда мы договорились! И как это не обязан, если на собрании постановили, чтобы он шефствовал над нами. По его же предложению! Да и какая это группа коммунистического труда, если у каждого будет свое дело.
В комнату вошел Костя:
— Саша не приходил?
Иван пожал плечами. Костя нахмурился:
— Понимаете, ребята, зачем-то его декан вызывал. А потом он и в читалку не вернулся. Видно, устроил Камбала разгон.
— Думаешь, из-за лекций по геологии? — спросил Краев.
— Наверное. Из-за чего же еще. Ты не знаешь, Иван?
— Чего тут не знать, я предупреждал его, что подам рапорт. И говорил не раз, как с другом…
— И подал?! — подскочил к нему Колька.
— Для его же пользы… — ответил Иван.
Костя молча отошел к окну. А Колька судорожно сжал кулаки:
— И ты еще можешь говорить о дружбе?
— А по-твоему, дружить — значит покрывать друг друга? Ну уж нет! Я постарше всех вас. Потом мне же спасибо скажете…
— За что?
— Забыл, как тебя осенью продрали с песочком? Теперь человеком стал…
— Нет, не забыл. Тогда я думал, что вы с Сашкой один другого лучше. А оказалось, он — человек, а ты — дубина. — Схватив пальто, Краев хлопнул дверью.
— Видал? — обратился Иван к Славину.
— Формально ты всегда прав, — ответил Костя и вышел вслед за Краевым.
Утром Иван открыл форточку, взял гантели.
— А ты что до сих пор не встаешь? — обратился он к Саше. — Опять ночи не хватило?
Саша лежал с открытыми глазами, мрачно глядя в потолок.
— Знаешь, Ваня, что вчера получилось…
— И знать ничего не хочу.
— Да ты послушай!..
— А что мне слушать, если слова сдержать не можешь.
— Эх, Иван… — Саша встал с кровати и начал одеваться.
Иван занялся гимнастикой. Несколько минут прошло в молчании. Затем Иван спросил:
— А где все-таки ты пропадал всю ночь?
— Гулял! — резко бросил Саша.
— Расчудесно! А на математике нам с Краевым опять плавать?
Саша не ответил. Иван повернулся к нему:
— Молчишь? А если перед группой отвечать придется?
— Нет у меня больше группы. И ничего нет. Выгнал меня Камбала из университета.
— Как? Ты шутишь?
— Да, шучу! В моем положении это самое подходящее…
— Достукался! — Иван зашагал по комнате. — Говорил же, не пропускай занятия. Предупреждал. Теперь вот расхлебывай.
— Пропуски занятий тут не главное, — возразил Саша. — Камбала хотел, чтобы я Юрия Дмитриевича оговорил. Так я ему сказал…
— Но вызывал-то он тебя за непосещение лекций. Виноват, так пряо скажи, что виноват. А Воронов как-нибудь сам за себя постоит.
— Да что с тобой говорить! — Саша схватил полотенце и вышел из комнаты.
В коридоре его остановил Володя Свиридов.
— А, Степанов! Вот кстати. Получай боевое задание. Через неделю конференция СНО, а с вашего курса ни одного доклада. Подбери-ка двоих-троих. Хотя бы с реферативными темами.
— Не смогу, Володя.
— Почему?
— Исключил меня Камбала…
— Из университета! За что?
— Наговорил я ему…
— Понятно. Вот история! Формально-то он прав, староста ваш рапорт ему подал.
— Не может быть!
— Вчера нам в бюро передали. Я хотел поговорить с тобой, да не успел. А теперь не знаю, что и делать.
— Ничего не надо делать, Володя. — Саша опустил голову и медленно пошел по коридору. Из дверей повсюду выходили ребята. Он поспешно свернул в красный уголок.
Здесь было пусто. Саша присел к столу, взял журнал, перевернул несколько страниц. «Что же все-таки делать? Отцу написать? Нельзя. Пойти к Юрию Дмитриевичу? Тоже нельзя. Разве поговорить с Петькой? Пожалуй стоит». Саша встал из-за стола и включил приемник. Передавали «Пионерскую зорьку». «Значит, ребята на занятиях».
Он прошел в свою комнату. Ивана там уже не было. Один Борис лежал на кровати, щурясь от утреннего солнца. Увидев Сашу, он усмехнулся и тут же спустил ноги на пол:
— Тебя, говорят, того… турнули с фака? Саша не ответил.
— Н-да… А ведь был, так сказать, актив, не то, что мы. Эх вы, салажата! Говорил, у нас учись уму-разуму. Так нет, сам Камбала им нипочем. Научную работу подавай. Не-е-ет, брат, выше себя не прыгнешь!
Саша отвернулся.
— Ну, больно-то не раскисай. Счастье твое, что с Силкиным живешь. — Встав с кровати, он взял папиросу. — Дело вполне поправимое. Сейчас же собирайся и дуй прямо к Строгановой.
— К Софье Львовне?
— Вот-вот! К Софочке, к ней самой!
— А при чем здесь она?
— При чем тут Софочка? Да это же глаза и уши Камбалы. — Борис довольно расхохотался. — Так вот, немедленно дуй к Софочке. Так, мол, и так, погорячился вчера у Модеста Петровича. А насчет лекций что-нибудь сбрехни. Лучше всего, вали на общественную работу…
— Нет, Борис, ловкачом я не был и не буду!
Саша надел пальто и хлопнул дверью.
— Ну, так черт с тобой! — Борис бросил недокурен-ную папиросу. — Ему добра желают, а он…
Петька был дома. Первая лекция начиналась у них в девять сорок, и «физик-рационалист» стоял перед зеркалом, старательно приглаживая огненную шевелюру. Сашу он встретил холодно:
— Связался я с вами!
— А что?
— Ничего! Ты вот не пришел вчера к Воронову. А он уезжает.
— Куда?
— На конференцию. В Москву. На две недели. Я и пошел узнать, как наши измерения…
— И что же?
— Ни черта не получилось!
— Не может быть.
— Говорю тебе, ни одна цифра даже близко не подходит. Воронов только руками развел. Сплошное, говорит, вранье.
— Но ведь меряли тщательно, каждый результат проверяли трижды. Разве только в расчетах…
— Конечно, в расчетах. А все твой новый метод. Дернуло тебя его придумать! Быстро, удобно. Вот и результат. На целый порядок все не сходится.
— Но ты же согласился тогда со мной.
— Да… В принципе не возражал. А ты сразу же давай считать. И даже по-старому не проверили.
— Но я был так уверен. И может, все-таки пустяк какой-нибудь. Давай попробуем еще.
— Нет уж, пробуй сам. Тебе что! Но я-то физик — и так наплюхать! Стыдно было Воронову в глаза смотреть. Ну, да ладно, пошли!
— А мне идти некуда, Петька. Поперли меня из университета.
— Как поперли?! За что?
— Не ходил на лекции к Камбале.
— Да… Куда же теперь? В партком, к ректору? Там за такие дела тоже по головке не погладят. Можно бы, конечно, к Воронову, но после такого позора…
— Да, к Юрию Дмитриевичу нельзя.
Петька походил по комнате:
— Ну вот что. Я поговорю кое с кем. А ты вечерком загляни, что-нибудь придумаем.
— Ладно, — согласился Саша.
Он медленно побрел в общежитие. Вот и комната, где прожил почти год… Хватит об этом! Саша быстро побросал в чемодан свои пожитки, собрал библиотечные книги, сложил их на стол. Написал короткую записку Ивану.
— Все…
Полчаса спустя он был уже на вокзале. Пробежал глазами расписание поездов, идущих на восток, пересчитал оставшиеся деньги и решительно направился к кассе.
Посадив мать на поезд, Люся прямо с вокзала пошла в университет. Она чувствовала себя неспокойно всякий раз, когда мать уезжала в командировку. Но сегодня к этому примешивалось и другое. Она все чаще ловила себя на том, что невольно думает о Воронове. И это рождало тревогу, неясную, неосознанную.
Люся торопливо поднялась на факультет. Войдя в аудиторию, она сначала ничего не могла разобрать. Все что-то говорили, спорили, доказывали. Но вот навстречу ей метнулась Таня:
— Люся, ты слышала, Сашу исключили!
— Откуда?
— Из университета. Совсем! Только что приказ вывесили!
— Как?! За что?
— Непонятно. В приказе говорится: «за недостойное поведение, выразившееся в систематическом непосещении занятий и оскорбительных выпадах в адрес профессорско-преподавательского состава».
— Надо сейчас же пойти к Бенецианову, пусть объяснит, за что исключили Сашу, — сказала Люся.
— Дело это совсем даже не простое, — нахмурился Фарид. — Потому что, во-первых, никто к нему не пойдет…
— Я пойду! — решительно заявила Люся.
— Не чуди, Андреева! — возразил Иван. — Ясно, что скажет Модест Петрович. Посещение лекций в университете обязательно, и хамить профессору тоже никому не дозволено.
— Погоди, Иван. Ведь мы же знаем Сашу. Да и Бенецианова тоже.
— А я говорю: Степанов действительно виноват. Прогульщик есть прогульщик!
— Прости, но мне не хочется больше говорить с тобой об этом. Кто пойдет со мной к Бенецианову?
— Пошли! — выступил Краев. Остальные молчали.
— Кто еще? — Люся посмотрела иа Валерия. Тот явно боролся с собой.
— Пойдем! — кивнул он.
— Это похвально, — сказал Бенецианов, усадив «делегацию» на диван, — что вас беспокоит, судьба товарища. Ве-е-есьма похвально! Но процесс воспитания подрастающего поколения — вы позволите мне быть откровенным с вами — процесс воспитания молодежи очень сложен и многогранен. Он требует наряду с мерами поощрения также и таких мер, которые бы направили молодого человека на правильный путь, предостерегли его от более пагубных поступков. Подобные меры не всегда приятны. И, прежде всего, неприятны для нас, воспитателей. Но, прошу вас верить, они продиктованы лишь одним — желанием помочь человеку стать достойным членов нашего общества…
«Не хватало еще, чтобы он заговорил нас», — мелькнуло в голове Люси.
— Так вы считаете, что Сашу… что Степанова надо обязательно исключить из университета, чтобы он «стал достойным человеком»?
— Друзья мои, — отечески нахмурился Бенецианов, — поймите, я сам глубоко озабочен судьбой этого студента. Его способности — позволяют надеяться, что в будущем, когда он вытравит… э-э… некоторые элементы анархизма, он несомненно сможет стать украшением факультета. Но сейчас для его же пользы…
— Модест Петрович, — перебила Люся, — группа не согласится с вашим решением.
Декан поднял брови:
— Позвольте, что значит, не согласится?
Люся выдержала его взгляд:
— Мы против исключения Степанова!
— Тэк-тэк-с… — Бенецианов забарабанил пальцами по столу. — Что это? Коллективный сговор? Или инспирированное кем-то выступление против руководства факультета?
— Ни то ни другое, — ответил Валерий. — Это мнение группы.
— И вы должны с ним считаться, — добавила Люся.
Бенецианов поднялся, давая понять, что разговор окончен. Но дверь в это время раскрылась, и в кабинет вошел Стенин.
— Здравствуйте, Модест Петрович! Здравствуйте, — пожал он руки всем четверым, затем уселся в кресло. — Заканчивайте со студентами, Модест Петрович, я подожду.
— Да мы, собственно… кончили, — сказал декан.
— Нет не кончили! — возразила Люся. — Мы настаиваем на отмене приказа!
— Какого приказа? — поинтересовался Стенин.
— Да я тут представил к исключению одного студента, Степанова…
— Что-то не слышал об этом.
— Я как раз и хотел поговорить с вами, Алексей Константинович.
— Но приказ уже вывешен?
— Видимо, секретарь поторопилась. А молодые люди, не разобрав дела…
— Ну, если просто поторопилась, есть еще время разобраться. А вы, товарищи, попросите Степанова зайти ко мне. И сами загляните после занятий.
В коридоре их ждала вся группа.
— Ну, как? Что? — послышалось со всех сторон.
— Порядок! — ответил за всех Краев. — Стенин сказал, разберутся.
— Да, вовремя он пришел, — заметила Люся..
— Что и говорить, повезло нам, — согласился Валерий.
— Повезло! — воскликнул кто-то из ребят. — Скажите спасибо Косте Славину. Он, как узнал, что вы к Камбале пошли, сразу к Стенину.
— А как же теперь с Сашей? — сказала Люся. — Алексей Константинович просил прислать его.
— Где он может быть, Иван? — спросил Валерий.
— Не знаю.
— Его надо найти, сейчас же, — забеспокоилась Люся.
— Я пойду за Сашкой и, будьте покойны, из-под земли достану, — отозвался Краев.
— На семьдесят шестой, пожалуйста, — сказал Саша, заглядывая в окошечко билетной кассы.
— Вам до какой станции? — спросила девушка-кассир. Она повторила вопрос и, не услышав в ответ ни звука, нетерпеливо вскинула голову:
— Вы что, глухой?
Но Саши у кассы уже не было. Расталкивая пассажиров и не обращая внимания на их возмущенные возгласы, он ринулся к перрону. Неужели она?
Люся… Она давно простилась с матерью и скрылась за воротами вокзала. Ушел и поезд, уже объявили посадку на московский скорый. А он так и не решился выйти на перрон.
Люся… Это ей он дал слово быть твердым до конца, не отступать перед трудностями. А теперь?.. Хочет бежать при первой неудаче, бросить факультет, где именно сейчас начинается решающая битва за идеи, высказанные еще его бтцом.
Нет! Никуда он не уедет. В крайнем случае, найдет какую-нибудь вечернюю работу, но все равно будет ходить на лекции Юрия Дмитриевича, станет работать в его лаборатории и самостоятельно изучать геологию и математику. Пусть-ка попробуют не пустить его на факультет!
Он выбрался из душного прокуренного вокзала, перебежал через площадь и вскочил на ходу в трамвай.
Да, пусть попробуют. Он сел к окну и постарался собраться с мыслями. Что подумал бы о нем Юрий Дмитриевич? И как случилось, что они с Петькой ошиблись в расчетах? В результатах измерений ошибок быть не могло, Вадим просматривал. Значит, действительно, все дело в расчетах, в том новом способе, который он придумал вместо прежнего, громоздкого и неудобного.
Ведь он предусмотрел, кажется, все, проконсультировался с Кущевым. А в результате — ошибка на целый порядок. Но если в каждом случае значение «Хи» отличается на целый порядок… Стоп! Он вытащил записную книжку и начал просматривать свои заметки.
«Так… Эта формула из книги… Дальше все по старой схеме… Теперь замена. Кущев сказал, она вполне допустима. И дальше тоже. Логарифмируем… Та-а-ак… Нет, не так! Здесь отделяются не три знака, а четыре. Ну, конечно! Вот откуда он, этот порядок. Эх, черт, пустячная ошибка!» — Саша повернулся и неловко ткнул соседа в бок. Седой благообразный старичок удивленно произнес:
— Как это прикажете понимать, молодой человек?
— А так, что я болван, папаша! — весело ответил Саша и двинулся, на площадку.
«Теперь к Юрию Дмитриевичу! Сегодня же, пока он не уехал, сию минуту! — Он посмотрел на часы. — Нет, сейчас у него лекция. Да и барахлишко надо занести в общежитие».
До слуха донесся голос кондуктора:
— Парк культуры!
Вот и хорошо. Сейчас прямо через парк в общежитием а потом в университет. Надо же придумать такое — бежать. И ведь уехал бы, если б не Люся…
Краев поднялся на второй этаж и пулей помчался по коридору. Только что прозвенел звонок с лекции. Навстречу шли ребята из одиннадцатой группы.
— Уф! Кажется, успел, — облегченно вздохнул Колька.
Все столпились возле него.
— Ну что?
— Сашка-то укатил!
— Как укатил? Куда?
— Кто же его знает! Взял барахлишко, и — фью-ю!
Люсе показалось, что пол уходит из-под ног:
— Этого не может быть…
— Вот еще! Я прямо из общежития. Вещей его в комнате нет, и вахтер сказал…
— Как же так можно? — прошептала Люся, бросив, негодующий взгляд на Ивана.
— А я что… Кто мог подумать, что он выкинет такой номер.
— Все равно пошли к Стенину. И ты, Иван. Слышишь!
Но Стенина на месте не оказалось.
— Он у Воронова, кажется, — сказала лаборантка.
— Тем лучше, — ответил Костя. — Пошли к Юрию Дмитриевичу!
Все двинулись к кабинету Воронова. Костя несмело потянул ручку двери. У стола Воронова вместе со Стениным, Бергом и Вадимом сидел… Саша и что-то горячо, им доказывал.
Ребята замерли у раскрытой двери.
Берг взял у Саши записную книжку:
— Интересно! Очень интересно, а, Юрий Дмитриевич? Ведь это намного упрощает расчеты магнитной восприимчивости. Как нам до сих пор не пришло в голову?
Воронов раскрыл лабораторный журнал:
— Возьмем конкретный случай. Вот, рассчитайте, Степанов. — Он назвал несколько цифр.
Саша взял карандаш, придвинул логарифмические таблицы. На минуту воцарилось молчание.
— «Хи» — тридцать шесть и одна на десять в шестой, — сказал Саша, протягивая листок Воронову.
Тот заглянул в журнал:
— Превосходно! Благодарю вас, Степанов. — Он пожал Саше руку. — А теперь расскажите, чем вы так разгневали нашего уважаемого декана.
Костя прикрыл дверь:
— Пошли, ребята, без нас обойдется!..
— Ну, что ты на это скажешь? — нарушил молчание Стенин, когда они остались вдвоем.
— Я думаю, настанет время, — ответил Воронов, — когда за непосещение лекций будут взыскивать не со студентов, а с преподавателей…
— Н-да… Пока у нас не все благополучно в этом отношении. — Стенин прошелся по кабинету. — В последние месяцы мы сделали кое-что. И в общем-то небезуспешно. Но в основном это касалось молодых преподавателей, ассистентов. А вот киты такого рода еще вне контроля. Помню я лекции Бенецианова… Изменилось ли что с тех пор?..
— Едва ли. Я знаю, что и сейчас на лекции он ходит с тем же подклеенным гроссбухом, который еще наши остряки окрестили «Букварем эпохи неолита»… — Воронов усмехнулся. — Да остряками нас бог не обидел. А такого вот Степанова, который бы сказал все прямо в лицо Бенецианову, помнится, среди нас не находилось.
— Что и говорить. Паренек не из робкого десятка. Но и оставить это безнаказанным тоже нельзя.
— Что «это»?
— Посещение лекций у нас все-таки обязательно. К тому же, так разговаривать с профессором…
— Ты никогда не был формалистом, Алексей.
— Ладно, я разберусь в этом деле… Когда едешь?
— Завтра, скорым.
— Надолго?
— Конференция продлится восемь дней. Потом надо будет решить кое-какие вопросы в Академии. Так что недели на две, не меньше.
— Ну, что же, счастливого пути.
— Спасибо. Не болей тут. И… не упускай из виду Степанова. Парень он горячий, щепетильный, неровен час…
— Не беспокойся, за него уже целая делегация ходатайствовала. Студенты. А народ это, сам знаешь, зубастый.
— Что же, неплохо, — улыбнулся Воронов. — Достойная смена. Я верю в нее.
— Ты судишь о нынешней молодежи только по тем, кто с тобой работает. А если говорить о молодежи вообще?..
— …То ты не согласен с моей оценкой? — в свою очередь спросил Воронов.
Стенин ответил не сразу.
— Сложный это вопрос, Юрий. То, что молодые люди стали более смелыми в суждениях, более думающими, ищущими, даже более дерзкими — все это, разумеется, неплохо. Но вот был я на днях в кино, смотрел картину, о которой ты рассказывал, ту, из времен войны. Действительно, трагедия! Ужасная! И вот в самый страшный момент, когда женщина, помнишь, срывает одежду и в отчаянии бросается на мостовую, в зале раздался смех… Я обернулся, как ужаленный. И увидел компанию молодых людей. Вполне благопристойных. И, думаешь, они смутились? Ничего подобного! Рассмеялись еще громче, с вызовом. Как понимать этот цинизм?
Воронов пожал плечами:
— Но ведь олухи были всегда. И не только среди молодежи.
— Нет, Юрий, не упрощай! Олухи, конечно, были всегда. Но олух олуху — рознь, А эти, что глумились над человеческим горем и страданием, открыто бросали вызов всему залу, тем, кто пережил ужасы войны, кто своей кровью заплатил за то, чтобы эти юнцы жили счастливо… — Стенин вдруг побледнел и поднял руку к груди.
— Успокойся, Алеша. И пойдем, пожалуй, домой. Время позднее.
— Нет, постой! Мы с тобой как-то не касались этого вопроса. А между тем он давно уже не дает мне покоя. Да и как можно быть спокойным, когда на каждом шагу сталкиваешься с таким вот разухабистым пренебрежением ко всему, что с детства воспринималось нами как нечто… святое. Да, именно святое, в самом лучшем смысле этого слова. А им, молодым, на это наплевать! И ведь это не рисовка, нет. Им действительно все безразлично….
— Ты так думаешь?
— Безусловно! А попробуй переубедить их, они сейчас же заявят, что это их право, — судить по-своему и вести себя так, как они считают нужным. Понимаешь, право! И заметил ли ты, кстати, как много теперь говорит молодежь о правах? По любому поводу. И совсем редко вспоминает о своих обязанностях… Хотя бы этот вот Степанов. Я верю, что он неплохой парень. Смелый, по-видимому, честный…
— Да, это так.
— Допустим. Но ты поручишься, что он руководствуется в своих поступках сознанием обязанностей перед обществом? А может, просто исходит из собственных, понятий чести, благородства и тому подобного. Или из какой-нибудь собственной теории целесообразности, — у них это модно сейчас. А то и вовсе из своих симпатий и антипатий. Потому для него и решается так просто, пойти, скажем, на лекцию или не пойти. Потому он и не раздумывает долго, послушать профессора или послать его ко всем чертям. Но разве это нормально, Юрий Дмитриевич?
Воронов прошелся по комнате:
— Ты поднял столько вопросов, что не сразу ответишь. Но я попробую. Только начну с конца. Я, видишь ли, не считаю большим злом, что нынешняя молодежь слишком много говорит о правах. Им, молодым, это свойственно — больше думать о правах, чем об обязанностях.
— Почему же?
— Просто потому, что они молоды — каждый из них только вступает в жизнь, расправляет крылья, пробует свои силы. Вспомни, ведь и мы, будучи студентами, немало говорили об этом. Правда, шепотом — тогда иначе нельзя было. Но говорили, спорили. Как же иначе! Ведь всем казалось, дай нам волю, и мы такое совершим?. Было это, Алеша, было!
— Да, пожалуй… — согласился Стенин.
— А теперь вот остепенились, больше стали взвешивать, назад оглядываться, думать о своих обязанностях, в том числе и перед ними, теми, кто сейчас требует прав… Так пусть их требуют! Они нужны им. Хотя бы для того, чтобы развернуть свои таланты, поверить в свои силы… А придет время, займут наше место, почувствуют себя хозяевами жизни, тогда и сами заговорят об обязанностях. Так было и до нас. Так будет, наверное, всегда.
Воронов помолчал.
— Что же касается того, что нет у них, как ты говоришь, ничего святого, то, видишь ли… Все течет, все изменяется. Фраза не новая. Но это так. И многое из того, что кажется нам «святым», в будущем станет просто ненужным архаизмом. Молодежь острее чувствует это…
— Что-то я тебя не совсем понимаю.
— Ну, как же, возьми все эти «освященные веками» условности, «неписаные законы поведения», «нормы приличия» — разве они мало еще коверкают жизнь человека? И поэтому едва ли стоит слишком сетовать на подрастающее поколение за то, что уже сейчас начинает оно пересматривать некоторые каноны, с которыми мы сжились, как с родимыми пятнами на теле. Это не значит, конечно, что я согласен со всеми крайностями, на которые идет определенная часть молодежи. Перегибы тут есть и будут, — к сожалению, это свойственно молодежи. Она действительно порой излишне настаивает на правах. Будут и олухи. Олухи своего времени, — может быть, более крикливые, более назойливые, чем прежде. Будут и просто негодяи. Однако не они будут делать погоду, Алексей. А те, кто окружает нас с тобой. Хотя, уж если говорить честно, и в них многое для нас непонятно, необычно, на первый взгляд, даже неприемлемо. Но им идти дальше, чем нам. Они ближе к будущему. А будущее не может быть хуже, чем настоящее.
Стенин смотрел на Воронова так, словно видел его впервые:
— Я знал, что ты переборол какую-то большую драму, Юрий. А теперь вижу, какую веру в жизнь дала тебе эта победа.
— А знаешь, что помогло мне, Алексей? Я давно хотел поделиться с тобой…
Воронов посмотрел в окно.
— Так вот. С женой своей, Тоней, я познакомился — еще на втором курсе. Осенью. На пристани. Мы с ребятами разгружали ночью баржу с дровами, и я повредил себе руку. Аптечки поблизости не оказалось. Пришлось бежать в зал ожидания на дебаркадер. Там в тот час было пусто, лишь в дальнем углу, как раз возле аптечки, сидела девушка. Маленькая такая, худенькая, в потрепанном пальтишке и большом пуховом платке по самые глаза. Мне, понятно, было не до нее. Раскрыл аптечку, схватил йод. А кровь из раны так и хлещет! Я уж и носовым платком пытался ее остановить и ватой, — ничего не помогало. И вдруг подходит ко мне эта девчушка и так просто, словно старая знакомая: «Давайте вашу руку», — говорит.
Я и перечить не стал. Закатала она мне рукав, стянула руку тесемкой. Пошарила в аптечке, достала стрептоцид, присыпала им рану. Кровь остановилась. Тогда наложила она повязку, да так ловко, что даже боль утихла. Тут только я взглянул на свою врачевательницу и увидел ее глаза, синие, как васильки, и такие печальные, будто не на меня, а на нее свалилась беда. Поблагодарил я ее, присел на скамью. Неудобно же было так сразу бежать. Спросил, куда едет, на зиму глядя. Она и говорит: «Не знаю, куда. Еще не решила. Может, в Куйбышев. А может, дальше, в Ростов или в Астрахань». — «Что же, спрашиваю, там у вас родственники?» — «Нет, говорит, никого у меня там нет. И нигде никого нет». «А здесь вы работаете или учитесь?» — спрашиваю. «Работала на фабрике. Только надоело все. Работа да общежитие… Разве это жизнь? Другие после работы кто — домой, к семье, кто — куда, а я… День — одна, ночь — одна. Видно, нет мне здесь счастья…» Я даже о руке своей забыл. Такой она выглядела растерянной и беззащитной! В общем, уговорил ее остаться. Проводил в общежитие. Потом помог найти работу поинтереснее, устроил в вечернюю школу. Стал захаживать к ней… И… полюбил. На следующий год мы поженились… Нет, я не обманывал себя ее достоинствами. Но она казалась мне чем-то вроде куска мрамора, цельного, нетронутого, из которого можно высечь что угодно. Так вот, мы поженились. А после…
И Воронов рассказал все, что было. Начиная с первых размолвок с женой и кончая недавним разговором с Люсей.
Стенин долго молчал, дымя папиросой. Молчал и Воронов, задумчиво глядя в окно. Потом Стенин подошел» к нему и, положив руку на плечо, заглянул в глаза:
— Любишь ее?
— Наверное.
— Но это ведь… ужасно, Юрий!
— Почему? Я всегда считал, что любовь и творческий труд — единственно, ради чего стоит жить на свете. Помнишь у Блока: «Только влюбленный имеет право на звание человека».
— Да, только не для нас с тобой уже это. Не в наши годы.
— Во все годы, Алеша!
— Так-то так, но… как же теперь там, дома? Или ты решил окончательно порвать с женой после всего, чтобыло?
— Нет, этого я не смогу сделать. Никогда.
— Сын?
— Без сына я не смог бы прожить и дня. Но дело даже не в этом… Она ведь тоже человек.
— Но поняла ли она?.. Хоть что-нибудь.
Воронов молча пожал плечами.
— Н-да… — Стенин снова достал папиросу. — А как же с ней, с этой девушкой?
— Не беспокойся. Я абсолютно уверен, что она ни о чем и не догадывается. Больше того, мне кажется, что у нее и этого вот паренька, о котором у нас шла речь…
— Степанова?
— Да. Мне кажется, у них складываются очень хорошие отношения.
— Но что будет дальше? Любовь имеет свои законы. Ты знаешь это не хуже меня.
— Дальше? А дальше, по-видимому, вступят в силу те «освященные веками» предрассудки, которыми так гордится наше мудрое благопристойное поколение.
— Ты еще можешь шутить?
— Я не шучу, Алексей. Напротив, утверждаю это, как горькую, непреложную истину.
— Значит, надо что-то предпринять, пока не поздно.
— Дорогой Алексей Константинович! Добрейшая душа! Но что ты посоветуешь? Заставить себя не смотреть на нее? Не думать о ней? Не радоваться жизни? Не работать так, как я, кажется, не работал никогда прежде? Не вспоминать о времени только тогда, когда его не хватает? Не любить всех их, кто только еще выходит на самостоятельную дорогу и кому хочется отдать все знания, умение, всю преданность нашему большому общему делу? А что будет взамен?..
— Не знаю, Юрий. Я… действительно ничего не могу возразить тебе.
Длинные блестящие сосульки одна за другой отрываются от карниза и с грохотом падают на дымящийся под солнцем тротуар. Еще утро, только что кончилась первая лекция, а солнце припекает уже так сильно, что здесь, у широких окон тридцатой, жарко стоять.
Таня, прикрыв глаза рукой, смотрит на грязный осевший снег, первые ручьи вдоль тротуара. И вспоминается Волга, родное село, маленький дом над оврагом…
Все это уже в прошлом, и оттого немного грустно. Нет, она ни о чем не жалеет. Но в зимние каникулы так и не удалось вырваться домой. Возможно, не придется съездить и летом. Андрей должен закончить диссертацию не позднее сентября. Работа над новой темой и комсомольские дела отнимают у него почти все время. А так хотелось бы побывать в родных краях…
— Весна, Таня, — подошел к ней Костя Славин.
— Да. В селе у нас, наверное, уже канавы роют. Знаешь, сколько воды бывает!
— У нас — тоже. Недели две — ни проходу, ни проезду. А в городе и половодья не увидишь.
Она щурится на солнце:
— Больше всего я люблю крепкие утренники. Выйдешь рано утром, и — к Волге. Наст твердый — каблуком не прошибешь. И тихо-тихо! А как солнце поднимется выше — дзинь! Где-то в канаве лед треснул. И уже со всех сторон — треск, звон, грохот… Вода пошла!
Таня вздохнула.
— А у меня к тебе дело, Таня, — сказал Костя. — Сегодня диспут…
— Знаю.
— Всех преподавателей пригласили, а про Камбалу я забыл…
— Подумаешь!
— Да нет, нельзя не пригласить, декан все-таки. А это дело мне поручено.
— Так пригласи!
— Не могу я идти к нему, Танюша, сама знаешь. Сходи ты.
— Да его и нет еще, наверное.
— Пришел! Я видел. Как раз успеешь до лекции. И так меня выручишь…
В кабинет декана Таня вошла впервые и в нерешительности остановилась, поймав на себе испытующий взгляд Софьи Львовны — она просматривала какие-то бумаги, сидя на диване.
— Вы ко мне? — спросил Бенецианов, привставая с кресла. — Проходите, прошу вас.
Таня подошла к столу:
— Модест Петрович, сегодня диспут. Мы приглашаем вас. — Она положила билет и хотела выйти, но зазвонил телефон.
— Одну минуточку! — жестом остановил ее Бенецианов и взял трубку. — Да! Профессор Бенецианов слушает. Да-да! В среду, с восемнадцати до двадцати? Понятно. Кого предупредить? Но вы же звоните на геологический факультет… Вы что, не знаете, чем занимаются геологи? Ну ясно, ясно! — он бросил трубку.
— Что там еще? — спросила Софья Львовна.
— Из Горэнерго. В среду на два часа отключают электроэнергию. Просят предупредить всех, кто работает с приборами высокого напряжения. Нашли куда звонить. Будто здесь не геофак, а институт высоких энергий!
— Но у Воронова, кажется, есть что-то в этом роде...
Бенецианов махнул рукой:
— Чепуха! Поживут как-нибудь два часа без своих паяльников. — И к Тане: — Так вы приглашаете меня на диспут? Очень приятно. О чем же собираетесь дискутировать?
— Вот здесь написано. Диспут на тему: «Специалист будущего — каким он будет?»
— Любопытно… Что же, спасибо. Непременно приду.
К диспуту готовились давно. Еще месяц назад комсомольцы развесили по факультету красочные плакаты с вопросами:
«Чем будет отличаться специалист будущего от специалиста наших дней?»
«Что ты хотел бы взять с собой в коммунизм?»
«Как, по-твоему, изменится труд в коммунистическом обществе?»
«Как ты представляешь себе геолога будущего?» «Сохранится ли вообще профессия геолога?»
«Поговорим, поспорим!»—эти слова, написанные аршинными буквами, встречали ребят повсюду: в коридоре, в читальном зале и даже меж гигантских бивней мамонта, скелет которого вознесся к самому потолку в центральном зале музея.
И они говорили и спорили. Рылись в каталогах, листали брошюры, перебирали подшивки журналов. Не удивительно поэтому, что на диспут собрался почти весь факультет. Пришли и преподаватели.
Люся с интересом наблюдала, как они рассаживаются, и вдруг увидела Воронова.
Значит, он приехал и завтра будет читать им лекцию. Она сможет подойти к нему и напомнить о их разговоре…
За преподавательским столом показался Андрей Бардин. Выждав, когда в зале немного стихнет, он сказал:
— Давайте начнем. Тема диспута известна всем. Поэтому никакого программного доклада мы не готовили. Сразу приступим к выступлениям. Кто хочет первым?
Впереди поднялась чья-то рука. Андрей кивнул:
— Студент четвертого курса Максимов.
На кафедру поднялся высокий юноша.
— Я начну с того, что сама тема диспута сформулирована не точно. Нам предлагают поговорить о специалистах будущего. Но останутся ли в будущем специалисты, как это принято понимать сейчас, людьми, совершенствующимися в одной какой-то узкой области? Мне кажется, что нет. Специалист коммунистического завтра мне представляется высокообразованным эрудитом, гармонически сочетающим в себе богатый духовный мир с совершенным физическим развитием. Совершенство его во всех областях науки и искусства будет настолько полным, что практически он сможет находиться на любом посту и в то же время развивать все виды искусства, сочиняя, скажем, с помощью электронной машины стихи или создавая музыкальные произведения для автоматизированных инструментов…
Чувствовалось, что вопрос о человеке будущего разработан Максимовым во всех деталях. Но вот на кафедру вышла Инна Григорьева.
— Максимов говорил об электронных машинах, а мне подумалось: если заложить в такую машину кипу газет и запрограммировать ее так, чтобы она не давала ни одной живой мысли, то получится примерно то, что мы сейчас слышали. А весь смысл максимовской речи можно выразить одной поговоркой: «И швец, и жнец, и на дуде игрец». И это специалист будущего!
Но я очень сомневаюсь, — продолжала Инна, — чтобы он стал таким. В прошлом действительно нечто подобное встречалось. А теперь? Попробуйте-ка теперь стать «высокообразованным эрудитом во всех областях науки»! Даже в геологии выделилось столько самостоятельных направлений, что не под силу одному человеку стать сразу и петрографом, и минералогом, и палеонтологом, и геохимиком…
Аудитория была явно на стороне Инны.
— …Так что, специалист останется и при коммунизме, — заключила она. — Но каким он будет? Прежде всего до самозабвения влюбленным в свое дело. Работа будет доставлять ему такую радость, что он станет уделять ей большую часть времени. И вот в своей-то профессии он будет действительно эрудитом, будет в курсе всего нового, что бы и где бы ни появлялось в данной области.
Инну сменил Валерий.
— Здорово начала Григорьева — ничего не скажешь. А вот кончила… Да чем же ее специалист отличается от нынешнего службиста, который знать ничего не знает, кроме работы? Только тем, что станет почитывать специальные журналы? Будьте покойны! Службист и сейчас в курсе всего нового, что делается в его области. Но нельзя же так примитивно представлять себе человека коммунистического общества! И прежде всего не будет он уделять работе «большую часть времени», хотя бы потому, что самой работы будет меньше, поскольку большую часть ее, включая самую тонкую умственную работу, возьмут на себя кибернетические машины. Следовательно, в соответствии с диалектикой, не работа, какой бы интересной она ни была, станет определять человека будущего. Поэтому я не могу не согласиться с некоторыми положениями Максимова. Именно всестороннее совершенствование во всем станет решающим в жизни людей будущего. Забота о красоте — красоте тела, красоте движений, красоте языка; забота о физическом развитии; забота о своих музыкальных данных, художественном вкусе, манерах; забота о расширении кругозора — вот что сделает человека по-настоящему прекрасным.
С места поднялся Володя Свиридов.
— Ларин взял за основу собственную выдумку, будто роль труда уже сейчас идет на убыль. Не уловив разницы между ролью труда и продолжительностью рабочего дня, он решил доказать, что в будущем человек почти перестанет трудиться, предоставив кибернетическим машинам не только думать, но и чуть ли не кашу жевать. Не знаю, как других, а меня его «доказательства» не убедили. Я твердо уверен, что любая машина, как бы она ни была совершенна, и в будущем останется лишь нашим помощником. И труд, вдохновенный, творческий, всегда останется уделом человека. Хотя бы потому, что расширение сферы человеческой деятельности, усложнение взаимоотношений человека с природой, наконец, сами потребности человека — я имею в виду, конечно, не гастрономические и не бытовые потребности — будут возрастать беспредельно, так же как беспределен процесс познания мира. Что же касается человека будущего, то незачем, по-моему, наделять его какими-то сверхестественными чертами. Будущее начинается сегодня. И уже сегодня среди наших современников есть люди, которых вполне можно назвать людьми будущего. Что их отличает? Именно отношение к труду. Будущее начинается там, где труд становится источником радости…
Руку подняла сидевшая неподалеку от Люси девушка со второго курса.
— Разрешите мне!
— Майя Левитина, — представил ее Андрей.
— Можно, я отсюда? — попросила Майя. — Я коротко. По выступлению Свиридова. Да и Инны тоже. Мы не против работы, но я не верю, что в будущем человеку предстоит лишь трудиться, да еще обязательно в одной узкой области. Это уж ломовая лошадь какая-то, а не человек будущего. Не хочу я такого будущего! Да если бы даже сейчас меня заставили заниматься только одним делом, я была бы просто несчастна. Человек должен всем заниматься понемногу и все понемногу знать. Как же иначе…
Многие захлопали. Андрей поднялся с места.
— Кто еще хочет выступить? — сказал он, оглядывая аудиторию.
— Разрешите мне, — из передних рядов вышла Аня Привалова, голубоглазая девушка с пышными, распущенными по плечам волосами. — Я абсолютно согласна с Майей. Инна с Володей не правы: выступили против подмены человека машиной, а человек будущего у них — самая настоящая машина. Дальше, возражают, что специалист коммунистического общества будет эрудитом — смешно! И дело тут не в том, что он сможет выполнять любую работу. Ясно, это глупость! Дело в том, что он будет знаком со всеми новейшими достижениями науки и техники во всех областях — хорошо будет знать историю, получит достаточное эстетическое образование, сможет разбираться в музыке, живописи, архитектуре…
— На уровне научно-популярных журналов? — крикнул с места Володя.
— Не важно, на каком уровне, — спокойно ответила Аня. — Уровень будет у всех разный, это от человека зависит. Важно, каков кругозор у людей.
Теперь о геологах. Геологи, конечно, останутся. Но труд их будет иным. Прежде всего, не будут они день и ночь на своих двоих, да еще с рюкзачком впридачу…
— А что им такси подадут? — крикнул кто-то из ребят.
— Зачем такси? Не так уж трудно, наверное, придумать что-нибудь вроде маленького одноместного вертолета. Сел и лети. Подлетел к обнажению — вверх, вниз, каждый слой под руками. И потом, не будет геолог ничего писать. Это же пытка, заполнять пикетажку, когда тучи мошкары. Ясно, что придумают полевой магнитофон, чтобы повесил его, скажем, на шею и диктуй. И, конечно, исчезнет накомарник, будь он неладен! И всякие там рипудины, диметилфталаты…
Слушали Аню внимательно: все, о чем она говорила, было близко каждому, кто побывал хоть на одной геологической практике, да и сама Аня, должно быть, пользовалась уважением.
После Ани слово взял Всеволод Луговой.
По аудитории пронесся сдержанный шорох. Люся с интересом взглянула на «факультетского Печорина».
— Давайте поставим вопрос: для чего человек рождается? — начал Луговой, не повышая голоса. В аудитории сразу стало тихо. — Для чего он вообще живет на земле? Если послушать Григорьеву или Свиридова, можно подумать, что человек рождается только для того, чтобы работать, или, как говорит Свиридов, «трудиться». Но ведь работа ли, труд ли в конечном счете преследуют одну цель — удовлетворять потребности человека, доставлять ему лищу, одежду, жилье, условия для отдыха, развлечений и тому подобное. Едва ли кто будет с этим спорить.
А теперь вообразите на минуту, что все это валится с неба. Нужно ли тогда работать? Нет, это было бы бессмысленно. Свиридов, я вижу, что-то там горячится. Видимо, хочет сказать, что творческого труда это не касается. Возьмем конкретный пример. Представьте себе человека, который творчески, вдохновенно трудится над выведением какого-то особого сорта пшеницы. ИI что же вы думаете, он будет все так же вдохновенно трудиться, если ему на голову начнут падать готовые булки? Представьте себя на его месте. Представили?
Теперь пойдем дальше. Я начал с довольно абсурдного, на первый взгляд, допущения. Но так ли уж оно абсурдно? Свиридов тут наголову разбил Ларина. Во всяком случае, сам он в этом не сомневается. А я вот сомневаюсь. В чем же, по мнению Свиридова, не прав Ларин? В том, что рано или поздно придет время, когда все или почти все будут производить машины. А как же иначе? Разве человек создает машины только потому, что ему интересно этим заниматься? Чепуха! Машины создаются для того, чтобы они работали на людей, за людей. И придет время, когда они обеспечат человека всем необходимым.
Значит, все-таки прав Ларин: не работа будет главным в жизни человека. Правда, это не совсем отвечает принятым понятиям. Но что поделаешь. Логика иной раз бывает сильнее фраз…
Ну, а раз так, то что же будет в жизни главным? Мы снова должны вернуться к вопросу: для чего человек живет на земле? Для того, чтобы мучиться, надрываться, подавлять в себе всей всякие желания? Это же абсурд! Есть, правда, один казуистический тезис, оправдывающий этот абсурд, тезис о том, что человек живет «для счастья грядущих поколений». Но сейчас мы и говорим об этих грядущих поколениях. В чем же будет заключаться смысл их жизни? Ответ на этот вопрос, очевидно, может быть только один — человек будет жить на земле только для того, чтобы наслаждаться жизнью. Да-да, — возвысил голос Луговой, стараясь перекрыть нарастающий гул голосов, — и если каждый из вас на минуту отрешится от некоторых предвзятых понятий и заглянет в самые сокровенные тайники души, то ясно отдаст себе отчет, что все, что бы он ни делал, он делает для того, чтобы сейчас или когда-то в будущем получить от жизни как можно больше радостей. Да и все человечество нашей планеты живет, трудится, борется только для того, чтобы завоевать в конечном счете такое будущее, где были бы только удовольствия и радости…
Однако вся предшествующая история учила человека работать, переносить лишения, учила подавлять в себе самые естественные желания. Умению же наслаждаться жизнью человек не учился никогда.
Так было в прошлом, так осталось и в наши дни. А в будущем? В будущем, когда лишения и необходимость трудиться останутся позади, главной заботой человека будет изыскание как можно больших источников радости, источников новых удовольствий в жизни. Всякая иная трактовка этого вопроса бессмысленна.
Луговой сошел с кафедры. Аудитория гудела от возбужденных голосов. Желающих ответить Луговому пока не находилось. Андрей обвел глазами ряды студентов:
— Что же, закончим на этом?
С места поднялся Костя Славин:
— Можно мне?.. Большое это дело — выступать с апломбом. Я сам поймал себя на том, что Луговой высказывает незаурядные мысли. Но надо все-таки разобраться…
Луговой всячески доказывал, что человек живет для того, чтобы сделать жизнь радостной, чтобы одни удовольствия были в жизни. Но разве кто-нибудь и когда-нибудь смотрел на это иначе? Разве кто-нибудь, за исключением сумасшедших, станет говорить, что человек хочет страданий и несчастий? И незачем заглядывать в сокровенные тайники души и отбрасывать какие-то понятия. Вопрос в другом — что понимать под радостью и что считать наслаждением. Вот тут придется, наверное, кое-кому заглянуть в «тайники души»… Сейчас мы этого делать не станем, — усмехнулся Костя. — Обойдемся пока так. Я вот вспомнил одну фантастическую повесть. В ней автор изобразил обстановку, почти такую, какую нарисовал Луговой… Живут люди на планете, где всего вдоволь и климат такой, что не надо ни жилищ, ни одежды. Им даже говорить не нужно: они сразу мысли друг у друга читают. Музыка у них прямо в голове рождается, лечат друг друга одним взглядом. Одним словом, только и осталось всякие радости и удовольствия изобретать. А им ничего не хочется — ни радостей, ни удовольствий. А когда случилось с их планетой какое-то несчастье, они встали на колени и стали ждать своей гибели.
Но оставим в стороне фантастику. Разве у нас на земле, где-нибудь в Америке, нет таких людей, которым все блага, если не с неба, так по наследству достаются. Условия их жизни недалеки от тех, о каких мечтает Луговой. И что вы думаете, они научились радоваться жизни? Как бы не так! Их «наслаждения жизнью» мало чем отличаются от наслаждений папуасов времен Миклухо-Маклая. Дальше расшифровывать здесь просто неудобно…
Веселое оживление пронеслось по залу.
— Так что нет, пожалуй, большего несчастья для человека, чем безделье, — решительно заключил Костя. — Не радость это несет, а тоску. А радость в чем? Не знаю, как там будет у людей будущего, а для меня это все-таки работа. Любая! В лесу, в поле, всюду. Ну, а в будущем… Человек-то останется тем же. Только дури в голове будет поменьше да знаний и уменья побольше…
«Молодец Костя! — подумала Люся. — Интересно, кто из наших еще отважится?» — И увидела впереди знакомую вихрастую голову. Саша. Так вот он где! А Наташа здесь, с Колей. И не в первый раз уже они вместе. Все как-то перепуталось в последнее время…
Но, кажется, Саша собирается выступать. Да, вот Андрей кивнул ему.
Саша, немного волнуясь, начал:
— Я не хотел выступать сегодня. Славин только что хорошо сказал, да и другие тоже. Но тут вот Луговой все еще твердит, что главный его тезис остался в силе. Мол, придет время, когда людям делать нечего будет.
Я не стану повторять того, что говорили Костя и Володя. Конечно, труд будет главным источником радости. Но прав и Ларин: жизнь должна быть красивой, и человек должен быть красивым. Как можно представить себе будущее без этого! И тут мне хочется спросить Лугового: а эта красота, это совершенство, это всестороннее развитие человека, что оно, тоже с неба свалится? Или его машины выработают? Нет! Все это потребует труда, и труда нелегкого.
Ну, и о геологах. Слишком уж примитивно представляет себе Аня геолога будущего. Геолог будущего… Мне он рисуется по-другому. Представьте зал, уставленный приборами, экранами, объемными картами, светящимися табло. В центре зала, за пультом с видеотелефоном — геолог. Называться он будет, может быть, уж и не геолог, а скажем… Главный диспетчер внутренней службы планеты Земля, — название не так важно. Важно, что в кабинет его идут показания бесчисленных приборов, с помощью которых просматривается и прослушивается вся толща планеты. И все это отражается на экранах и светящихся прозрачных картах — где магма поднимается к поверхности Земли, где прогибаются геосинклинали, где идет образование складчатых сооружений, движутся по трещинам гидротермы, формируются пегматитовые жилы. Планета живет…
Но вот на одной из карт, где-то в окрестностях Ташкента, вспыхивает красная лампочка. Тревога! Напряжения в земной коре подошли к критической точке. Немедленно включается электронно-вычислительная машина. Через минуту диспетчер включает видеотелефон:
— Ташкент? Центральная сейсмическая? Через шесть часов в вашем районе произойдет землетрясение, силой в семь баллов. Примите меры.
А на карте вспыхивает уже новая лампочка. Теперь на юге Аппенинского полуострова. И снова диспетчер нажимает па кнопку видеотелефона:
— Неаполь? Через двадцать четыре часа начинается извержение Везувия. Ожидаются выбросы лавы. Обеспечьте эвакуацию людей.
И так день за днем, час за часом.
Вот сигнал с одного из металлургических заводов: в районе завода иссякают запасы оловянных руд. Укажите возможные пункты новых месторождений.
Быстрый взгляд на объемную карту. Команда электронно-вычислительной машине. И диспетчер включает видеотелефон:
— Завод? В ста семидесяти километрах к юго-юго-востоку, пункт такой-то, на глубине двух с половиной километров — рудное тело касситерита. Запасы — десять миллионов тонн. Качество руды такое-то. Если не устраивает, в трехстах километрах к западу на глубине полутора километров — жилы со станниновым оруденепием. Запасы — сорок миллионов тонн. Качество руд такое-то…
Люся хлопала вместе со всеми. Хорошо выступил Саша. Но почему никто не скажет о главном источнике радости? Она подняла руку.
— Слово Андреевой!
Люся сразу оробела, увидев сотни устремленных на нее глаз… Где-то здесь был и Юрий Дмитриевич, но в его сторону она боялась и взглянуть.
«Только бы не оскандалиться, только бы не забыть, не спутаться».
— То, что труд, работа всегда останутся главным у человека, кажется, ни у кого уже не вызывает сомнений, — начала Люся. — Но вот вопрос — любая ли работа, даже самая интересная, может дать человеку радость? Ведь люди, которые строят тюрьму, тоже работают… Я думаю, что только труд, приносящий людям счастье, может стать источником радости и счастья. Однако радость людям можно доставить не только трудом. Ее можно доставить и чутким отношением, заботой, дружеским участием, просто добрым словом. Но как скупы еще на это, к сожалению, мы, люди сегодняшнего дня. Словом, я считаю: главное, что будет отличать человека будущего, — эго стремление и умение доставлять людям радость.
Что говорил выступивший за ней Борис Силкин, Люся почти не слышала. До сознания дошли лишь последние слова:
— …Все это одни теории. А пока человек работает потому, что ему за это платят, и старается устроиться там, где платят побольше.
Стало шумно. Тщетно Андрей пытался добиться порядка. Тогда поднялся Воронов. В зале наступила тишина.
— Мне хочется поделиться своими соображениями по некоторым поднятым здесь вопросам, — начал он негромким голосом. — Здесь, я полагаю, можно говорить обо всем, что так или иначе относится к теме сегодняшнего диспута. Поэтому я начну несколько издалека.
Как вы считаете, кто больше счастлив — тот, кого любят, или тот, кто любит?
Аудитория насторожилась.
— На этот вопрос, — продолжал Воронов, — насколько мне известно, отвечают по-разному. Есть люди, которые считают, что любовь является чуть ли не благодеянием по отношению к любимому человеку. Я не разделяю такого мнения. По-моему, счастлив тот, кто любит. А уж если говорить о благодеянии, то оно исходит от того, кто дает радость любви. Воронов на минуту остановился.
— Теперь скажите, как вы думаете, — снова заговорил он, — можно ли свою работу, точнее свое дело, любить так же страстно, так же самозабвенно, как мы любим дорогого нам человека? Уверяю вас, можно! И если кто-нибудь из вас не испытал ничего подобного, то лишь потому, что вы еще не встретились с таким делом. Ведь и с человеком, которого можно полюбить по-настоящему, наверное, не каждый из вас еще встретился, хотя все вы, наверняка, не теряете на это надежду.
Лицо Воронова сделалось серьезным.
— К сожалению, у нас еще слишком часто бывает так, что человек не находит любимого дела до конца жизни. А отсюда и высказывания, подобные тому, какое мы только что слышали. Отсюда и рассуждения о каких-то неведомых «удовольствиях» и «радостях жизни», и поиски этих «удовольствий», которые приводят иногда к самым печальным последствиям.
Вот с этим-то никто не столкнется в будущем: каждый человек там будет заниматься только любимым делом. И оно действительно станет источником величайшей радости и счастья. Но можно ли сказать, что в будущем человека ждет одна работа? Казалось бы, раз она доставляет тебе радость, так и сиди над ней с утра до вечера. И все-таки этого не будет по той причине, о которой очень хорошо сказала Андреева. Человек будущего станет заботиться не только и даже не столько о своих удовольствиях, сколько о том, чтобы доставить удовольствие другим людям. Это радость высшего порядка. И она, к сожалению, еще не всем пока доступна. Но именно ее я вижу главной движущей силой для людей будущего. Вот почему свою радость от творческого труда они начнут соизмерять с тем, какую радость доставляет этот труд другим. А время, отдаваемое труду, — с тем временем, которое они должны посвящать товарищам. Ибо человеку нужны не только результаты твоего труда, но и ты сам, твое общество, твое внимание, твоя забота, твой ум, твое умение делать жизнь интересной и красивой.
Провожаемый аплодисментами, Воронов сошел с кафедры. Ему. передали записку. Он развернул ее и грустно усмехнулся:
— Здесь вот спрашивают меня: «Юрий Дмитриевич, вы сказали, что труд не должен занимать все время человека. Но ведь вы сами только и делаете, что работаете, даже ночью. Как согласовать это с вашим выступлением? Студенты четвертого курса».
Он сделал небольшую паузу.
— Согласовать просто. Я говорил о человеке будущего. Что же касается меня самого, то, видимо, я еще далек от него.
После диспута не спешили расходиться. И Люся решилась подойти к Воронову. Но вокруг него уже сгрудилась толпа ребят. Они о чем-то расспрашивали его, наперебой делились впечатлениями от диспута. Люся остановилась: разве до нее ему теперь… Но он заметил ее сразу, приветливо кивнул головой:
— Вы выступили хорошо! — Люся густо покраснела. — Да-да, и сказали именно то, что было нужно, — Воронов улыбнулся.
Люся осмелела:
— Юрий Дмитриевич, я хотела спросить вас насчет…
— Насчет работы у нас на кафедре?
Да.
— Я как раз привез для вас тему. И какую! Так что зайдите ко мне завтра сразу после занятий. И пригласите с собой Степанова. Ему я тоже должен дать задание. А точнее, задание у вас будет общее. Будете работать над одной проблемой.
Свет появился неожиданно и был так ярок, что Саша, глаза которого привыкли к мерцанию свечи, невольно зажмурился.
— Вот уж не думала, что ты света боишься! — сказала Люся.
— Прошлой зимой набивал патроны, порох воспламенился. С тех пор и жмурюсь.
— Так это у тебя от пороха точки на лице?
Он кивнул.
— А больно было?
— Не очень. Только испугался — не ослепнуть бы. — Саша взглянул на часы. — Девять доходит! Сейчас библиотеку закроют.
— Но мы уже почти все подобрали.
— Хорошо, у Анны Петровны свеча нашлась, а то пропал бы вечер… Так что еще нам осталось? Да, этот англичанин. — Саша порылся в каталоге. — Вот! — протянул он Люсе карточку. — Выписывай быстрей.
Потом обратился к библиотекарю:
— Анна Петровна, кончаем. Последняя книжка…
— Саша, как ты думаешь, почему Юрий Дмитриевич дал эту тему нам двоим? — спросила Люся, когда они спускались с лестницы.
— Тема большая. Столько измерений, расчетов. И теоретическая сторона не простая. Одному не потянуть. А Петьку Вадим себе забрал. Я даже обиделся на него сначала…
— А теперь?
— Сама видишь, здорово получилось!
— А это не ты предложил Юрию Дмитриевичу?
Саша даже остановился от неожиданности:
— Как я? Он же нас сразу обоих вызвал. А… почему ты об этом спрашиваешь? Да разве я мог бы это сделать?
— А почему бы нет? Помнишь, осенью ты делился со мной своими планами…
Саша нахмурился:
— Осенью… Мало ли что было осенью. В общем, так: эта половина книг — тебе, а этими займусь я. Потом поменяемся, — он протянул ей стопку книг.
Люся расстегнула сумочку:
— Ты не хочешь проводить меня?
Саша поднял на нее глаза:
— Что ты сказала?
— Я думала, ты проводишь меня…
Он сгреб в охапку книги:
— Люся…
Но с лестницы послышался громкий голос Вадима:
— Степа-а-анов! Подожди!
Саша обернулся. Вадим подбежал к ним и заговорил срывающимся голосом:
— Еле догнал… Сказали, только что ушел. А у нас несчастье. Грачева сейчас увезли на скорой. Мне приказано ждать кого-то из техники безопасности. А больше никого нет! Так что беги в больницу, разузнай там…
— В какую больницу? Что случилось? Говори толком!
— Да, понимаешь, энергию отключили. А я регулировал большой магнит, — расшивочная панель, понятно, была открыта. Я подумал, что-то у нас случилось. Включил аварийное освещение, стал искать обрыв. И не заметил, как вошел Грачев. А он, видно, прямо к магниту. И что его потянуло к панели? Да, видно, еще заземляющую шину зацепил. Когда дали энергию, его и хлопнуло!
— Что с ним?
— Увезли без памяти. В неотложку. Беги туда, узнай, что и как.
Саша повернулся к Люсе:
— Ты слышала? Я бегу!
— Пойдем вместе.
— Нет, не стоит. На, все книги держи! До завтра! — Он схватил пальто и выскочил за дверь.
Утром факультет гудел от разговоров. Прежде всего стало известно, что Петька Грачев, хотя и пришел в себя, но все еще находится в тяжелом состоянии. Потом услышали, что кабинет Воронова опечатан и для разбора случившегося создана специальная комиссия под председательством Бенецианова. Позже кто-то узнал, что Вадим Стрельников арестован, а Воронов отстранен от работы и чуть ли не отдан под суд.
В одиннадцатой группе поднялся переполох.
«Пойду, сам все узнаю», — решил Саша.
Кабинет Воронова в самом деле оказался на запоре. Тогда Саша заглянул в препараторскую. Здесь были почти все сотрудники кафедры минералогии и среди них… Вадим.
— Вадим! Выйди-ка сюда на минутку! — позвал его Саша. — Слушай, что тут происходит? — спросил он, когда Вадим вышел в коридор. — У нас такое болтают! Будто бы тебя уже забрали, и Воронова — чуть ли не под суд…
Вадим усмехнулся:
— Со мной пока ничего не случилось. Приходил, правда, следователь — расспросил, что и как было. А вот у Юрия Дмитриевича будут, наверное, неприятности…
— Неужели под суд?
— Под суд — не под суд, а с работы, говорят, могут снять.
— За что? При чем тут он?
— За технику безопасности отвечает лично заведующий кафедрой. А у нас действительно оказались непорядки. Мы, по правилам, никого не имели права допускать в лабораторию без подробного инструктажа. Даже обязаны были заставить каждого расписаться в специальном журнале… А росписи того же Грачева нет. Да и ты, наверное, не расписывался.
— Но какое это имеет значение? Ведь нам все объяснили.
— Мы тоже так думали. А Бенецианов как начал копаться… В общем подвел я всех! И дернул же черт энергетиков отключить ток не вовремя. Хотя бы предупредили…
Вернувшись, Саша рассказал обо всем ребятам.
— Постой, Саша, — вспомнила Таня. — А ведь об этом предупреждали.
— Кого? Когда?
— Я сама слышала. Помнишь, Костя, ты послал меня с билетом к Бенецианову? Так в это время ему звонили из Горэнерго, что в среду отключат электричество. Я бы и не поняла, в чем дело, а Софья Львовна спросила, и Бенецианов объяснил ей. Да еще сказал, что Воронова предупреждать незачем.
— Но это же… преступление! — вскричал Саша. — Пошли к Юрию Дмитриевичу!
— Подожди! — остановил его Войцеховский. — Таня, кто был в кабинете во время этого разговора? Софья Львовна, а еще?
— Больше никого.
— То-то и оно! Так что, пошли сначала к Строгановой.
— Зачем? — не понял Саша.
— А вот увидишь, — ответил Войцеховский. — Пошли, ребята!
— А-а, первый курс! — удивленно произнесла Софья Львовна, увидев студентов. — Чем могу служить?
— Софья Львовна, — выступила вперед Таня, — помните, я приносила Модесту Петровичу пригласительный билет на диспут?
— Ну как же. Диспут был организован замечательно…
— Софья Львовна, простите, что я перебиваю, — сказала Таня. — Но тут такое дело… Вы помните, как звонили Модесту Петровичу из Горэнерго?
— Из Горэнерго?
— Ну да, предупреждали, что в среду отключат энергию.
В глазах Строгановой мелькнуло что-то недоброе, но лицо ее сияло самой доброжелательной улыбкой:
— Вы ошиблись, девушка! Модест Петрович говорил, насколько я помню, о… своей квартире. У него там был ремонт, и он сам просил отключить электричество. Ему и позвонили…
— Но вы же сами сказали, что у Воронова есть приборы, которые…
— Вы что-то путаете, дорогая, — прервала Строганова.
Таня покраснела.
— Но как же, Софья Львовна, помните, вы еще…
— Я больше не хочу говорить на эту тему! — отрезала Строганова.
— Что и требовалось доказать! — усмехнулся Войцеховский, дернув Сашу за рукав. — Понял, святая душа?
Ребята высыпали в коридор.
— Что же теперь делать? — в раздумье заговорил Костя. — Пожалуй, надо самим позвонить в Горэнерго или съездить туда.
— Верно, Костя, поехали вместе, — сказал Саша. — Сегодня еще успеем.
— Только зайдем сначала к Бардину, может, он что посоветует. Ну, все, ребята, решили!
Все повалили к лестнице.
— Саша, — позвала Люся.
Он остановился.
— Я попрошу тебя… когда вы там все выясните, — все равно удачно или неудачно, — зайди, пожалуйста, ко мне. Ты же знаешь, где я живу.
— Да, конечно. Но мы можем там задержаться.
— Я буду ждать тебя.
Ашмарин поднялся по знакомой лестнице и, взглянув на часы, подошел к расписанию. Четвертый курс… Но до звонка еще порядочно. И вдруг услышал:
— Здравствуйте, Лева.
— Инна? Здравствуйте. Я ведь вас и разыскиваю.
— Меня?
— Да. Я пишу сейчас о вашем факультете…
— Но ведь очерк уже опубликован. Мы все читали.
— Очерк — очерком. А сейчас я задумал большую книгу. О Воронове, о студентах, о вас… И хотел, бы просить вас почитать кое-что из моих набросков.
— Ну, какой я ценитель! Да и не до этого сейчас. Вот если бы вы помогли нам.
— Что-нибудь случилось?
— Большие неприятности на факультете. Юрия Дмитриевича, наверное, с работы снимут.
— Но что все-таки произошло?
— Я сама еще точно не знаю. Да вон, кстати, и наши. Они в курсе. Андрей, Костя!
Андрей пожал руку журналисту:
— Вовремя к нам заглянули. Очень надо с вами посоветоваться.
В кабинет Бенецианова Софья Львовна ворвалась как ветер.
— Модест Петрович, беда!
— Что такое?
— Является ко мне эта девица, что приносила вам билет на диспут, и сразу с места в карьер: помните, говорит, Софья Львовна, из Горэнерго звонили?
— Что-о-о? — побледнел Бенецианов. — Этого еще не хватало! Что же вы ей ответили?
— Я сказала, что звонили по другому поводу. Отключили, мол, энергию на вашей квартире, по случаю ремонта.
— Перестарались!
— Нисколько. И какое это имеет значение? Важно, что я не согласилась с ней. Доказательств у нее никаких.
— Да, это, пожалуй, так. Но все возможно…
— Вот я и хотела предупредить. Может, не стоит выносить с факультета? Как бы все против нас не обернулось.
— Хорошенькое дело, не выносить! Когда я уведомил обо всем ректора и секретаря парткома. Наконец, только так мы сможем рассчитаться с Вороновым за все его проделки. Это же перст судьбы. Ректор, как прочел мой акт, — за голову схватился. Да и акт уже не вернуть.
Признаться, Модест Петрович и не вспомнил о звонке из Горэнерго в тот момент, когда узнал о происшествии на кафедре минералогии. Память услужлива… А когда вспомнил, было поздно идти на попятный, да и не хотелось этого делать — уж очень велик был соблазн использовать такую возможность. Страх перед Вороновым — страх за свое имя, авторитет, наконец, за свой пост — вытеснил в нем все, кроме мстительности. К делу был привлечен Чепков, и акт о несчастном случае был сфабрикован.
— Нет, акт возвращать уже нельзя! — повторил Модест Петрович.
— И все-таки я беспокоюсь, как бы этот документ…
— Ну, это не наша забота. Чепков, надо полагать, предусмотрел все. Вы его знаете…
— Однако прежде вы остерегались прибегать к его услугам.
— Да, но в последние месяцы Иван Яковлевич показал себя человеком, на которого можно положиться. Люди познаются в беде, и я был просто тронут той поддержкой, которую он оказывал мне все это время.
— Ну, смотрите. Но каждый лишний свидетель…
— Чепкову я верю. — А что касается этой девчонки, то я полагаюсь на вас, Софья Львовна…
— О чем говорить! Только вот еще что…
— Да?
— Конкурс на место Мышкина, как вы знаете, уже объявлен…
— Да, в соответствии с положением. Однако трудно сказать, каков будет результат…
— Вот-вот! Можете не продолжать, мне эта формулировочка понятна. А сейчас я хотела бы знать поопределеннее, если все произойдет так, как вы задумали, вам также будет «трудно сказать», что станет с Мышкиным?
— Что за вопрос, Софья Львовна. Да если Воронова снимут, я гарантирую вам что угодно.
— А Стенин?
— Главное — Воронов. За ним полетит и Стенин.
— Хорошо бы так…
— Да. Но есть еще одно лицо, знающее об этом звонке…
Бенецианов полистал телефонный справочник и поднял трубку:
— Алло! Горэнерго? Это вас из университета беспокоят. Скажите, кто у вас дежурил… э-э… в понедельник?.. Да, да… Крылов? А когда он бывает?.. В отпуске? Уехал в деревню? Благодарю вас. — Модест Петрович положил трубку. — Вы слышали? Уехал в деревню. Прекрасно!
Иван Яковлевич закрылся у себя в кабинете, чтобы еще раз обдумать все, что произошло за последнее время. На факультете назревали важные события: Воронов, кажется, выходит из игры. Не зря он, Иван Яковлевич, втянул Бенецианова в эту «операцию» с актом. Был, правда, риск. Но в любом случае пострадал бы только Бенецианов. Кто поверит, что он действовал по совету Чепкова? И инспектор по технике безопасности у него в руках… Итак, дни Воронова сочтены. Но пора кончать и с Бенециановым. Момент самый подходящий. Недаром Чепков столько времени обхаживал своего «учителя». Предупреждение Горэнерго — это такой козырь, которым можно побить все. Не нужно только пускать его в ход раньше времени. Сначала — Воронов… А перед самыми выборами декана выложить на стол и эту карту. Нелишне к тому времени и документиком обзавестись — не может быть, чтобы в Горэнерго не осталось никаких следов.
Следует позаботиться и о другом. Кто возьмет на себя инициативу в подборе нового декана? Официально — Стенин. А фактически? Фактически при любых обстоятельствах не обойдется без Грекова.
Но как к тому подступиться?
Во-первых, Мышкин: он оскорбил Грекова. И стало быть, если дать понять Леониду Ивановичу, что он, Чепков, гонит Мышкина именно за это — а гнать его все равно придется — можно произвести соответствующее впечатление. Во-вторых, Бардин. Срок его аспирантуры истекает, а с диссертацией, кажется, не совсем гладко. Вакантной же должности ассистента у Грекова пока нет. Значит, если предложить Грекову взять Бардина вместо Мышкина, то это тоже заставит Леонида Ивановича задуматься.
«Итак, куй железо, пока горячо!» — Иван Яковлевич поднялся и вышел из кабинета.
Грекова он застал одного. Тот был явно не в духе, но отступать было поздно.
— Леонид Иванович, — начал Иван Яковлевич вкрадчивым тенорком. — У меня к вам просьба. Я, как вы знаете, объявил конкурс на место Мышкина. Его поведение перешло, так сказать, всякие границы…
— Та-а-ак… — протянул Греков, не поворачивая головы к собеседнику.
— И теперь встал вопрос о подборе кандидатуры…
— Вы же объявили конкурс.
— Конкурс — конкурсом. Но если пустить на самотек, сами знаете… В общем, я хотел бы с вами посоветоваться.
— Гм…
— Я слышал, Андрей Семенович не укладывается в сроки. Так, может, вы посоветуете ему принять участие в конкурсе. Я был бы рад…
— Но ведь он литолог, — коротко бросил Греков.
— Неважно! Пусть это временно, до защиты диссертации. Зато будет полная гарантия, что мы наконец-то избавимся от Мышкина.
Греков усмехнулся:
— Но вы же знаете, Мышкин — протеже Модеста Петровича.
Иван Яковлевич выпрямился:
— Пора нам уже не оглядываться на Бенецианова!
— Вот как!
— Да-да! Всем давно ясно, что это неисправимый консерватор. К тому же он не считается даже с мнением самых авторитетных членов Совета. Разве таким должен быть Декан факультета?
— Вы полагаете?
— Я полагаю, что здесь нужен другой человек.
— Гм…
Чепков доверительно понизил голос:
— Как вы думаете, Леонид Иванович, кого бы нам выдвинуть на предстоящих выборах?
Греков окинул его оценивающим взглядом:
— А если вам предложат место декана?
— Мне? Право, даже в голову не приходила такая мысль. Но если коллектив сочтет возможным, я сделаю все…
— Так вот, вам никогда этого не предложат! — сказал Греков ледяным голосом.
— Позвольте, я…
— Что, вы? Вы просто забыли, где находитесь. Университет не цыганская ярмарка, а научные работники не купцы, которые торгуются за спиной у всех.
— Я вас не понимаю…
— Зато я вас хорошо понял. Честь имею! — Греков грузно поднялся и кивнул головой на дверь.
Закрыв заседание кафедры и выждав, когда сотрудники покинут кабинет, Воронов подошел к большому магниту и, откинув крышку расшивочной панели, начал осматривать связки проводов, питающих обмотки гигантских сердечников. В кабинет неслышно вошел Бойцов.
— Что задумался, Юрий Дмитриевич? Воронов захлопнул панель:
— Понимаешь, Семен Алексеевич, ничего ведь не стоило сделать так, чтобы при всяком произвольном обесточивании вся эта махина сразу же автоматически отключалась. А вот не сделали…
— Да… И в установке Вадима этого нет. Так что верно ты сейчас поднял вопрос о технике безопасности. Не думает об этом молодежь.
— Не молодежь! Сам я плохо следил за этим. — Воронов сел за стол и, взяв лист бумаги, начал набрасывать схему автоматического отключателя.
В комнату вошел Стенин. Был он против обыкновения в пальто, видимо, не заходил даже к себе, и весь вид его выражал крайнюю степень возбуждения.
— Что же будем делать, — начал он почти с порога. — Что я должен доложить парткому?
Воронов отложил карандаш.
— Ты разденься сначала.
— До этого сейчас! — Стенин снял пальто и швырнул его на стул. — Ты читал акт, прежде чем подписывать?
— Просматривал…
— Что значит, просматривал? Это не пустячная бумажка! И с каких пор, скажи пожалуйста, заведующих кафедрами при таких чэ-пэ надо специально приглашать в партком?
— В партком я пришел бы, — ответил Воронов, — А вот с каких пор в университете начали практиковаться прямо-таки жандармские методы «расследования»? Всех допрашивают, не допускают людей к работе, опечатали помещение…
— А ты думал, вам спасибо скажут за то, что произошло вчера?
— Я думал, это наше общее несчастье…
— Чье это, общее? Ты вот только «просматривал» акт комиссии, а я изучил его до последней строчки. И если хоть половина того, что написано там, соответствует действительности…
— Там почти все соответствует действительности, — хмуро ответил Воронов.
— Тогда это просто ни на что не похоже! Я не физик, но и мне стало ясно: только чудом избегали вы до сих пор несчастных случаев.
— Так бывает во всех лабораториях, где работают, — упрямо возразил Воронов.
— Оставь это! Работа — не война. Мы не имеем права подвергать необоснованному риску жизнь и здоровье людей.
— Риск не так уж велик. В лаборатории работают люди, знакомые с приборами. А несчастный случай может произойти и на кухне.
Стенин поднялся:
— Ты эти прибаутки брось! На кухне у плохой хозяйки может и кастрюля свалиться на голову. А здесь мы обязаны исключить все причины, которые могут привести к несчастным случаям.
Воронов также поднялся:
— Но пойми, что в лаборатории, где непрерывно переделываются, отлаживаются, регулируются все новые и новые приборы, просто невозможно предусмотреть случайности. Открытая панель магнита в тысячу раз опаснее, чем все эти «неприкрытые щитки», «незакрепленные провода» и другие мелочи, которыми напичкан акт. Но мы не можем не открывать панелей и не держать их открытыми под током. Этого требует работа.
— Тогда надо исключить всякую возможность того, чтобы к приборам подходили посторонние люди.
— Здесь не бывает посторонних. Студентов, работающих по теме кафедры, я не считаю посторонними.
— Хорошо. Тогда нельзя их оставлять одних с работающими приборами.
— В принципе я не согласен и с этим. А в данном случае не было даже такого «упущения». У магнита работал Стрельников. Только внезапное отключение энергии заставило его на миг отойти от прибора. И я не вижу в его действиях ничего предосудительного.
— В ректорате и парткоме смотрят на это дело иначе.
— А как смотришь ты?
— Там я защищал тебя насколько это было возможно. А здесь прямо скажу: я не согласен с тобой, несмотря на все твои доводы. На кафедре у тебя непорядок. Я имею в виду не только последний случай. И ты, и твои сотрудники пренебрегаете элементарными правилами техники безопасности. С этим надо кончать, Юрий Дмитриевич. И мы будем этого требовать тем более жестко, что сложные электрические приборы начинают появляться и на других кафедрах. Больше того, работники этих кафедр учатся у вас, берут пример, и если такое отношение к технике безопасности укоренится на всем факультете, за это не скажут нам спасибо. — Стенин взял пальто. — На днях ставлю этот вопрос на партийном бюро. Докладывать будешь ты. Говорить будем по-партийному.
— Ясно, — сказал Воронов.
Стенин вышел из кабинета.
— Юрий Дмитриевич, почему же ты не сказал о сегодняшнем заседании кафедры? О нашем с тобой разговоре? — удивился Бойцов. — Можно было бы даже протокол показать.
— Я собирал заседание кафедры не для того, чтобы реабилитироваться в чьих-то глазах.
— Но у Стенина может сложиться превратное представление…
— Представление надо складывать не словами, а делом.
— Так-то оно так… — Бойцов подошел к вешалке, снял пальто, но подумав, повесил обратно и вышел в коридор.
В кабинет заглянул Петр Ильич:
— Юрий Дмитриевич, можно к вам?
— Да, конечно.
— Юрий Дмитриевич, я понимаю, сегодня такой день… Однако, видите ли, срок подачи заявлений на конкурс истекает. И я… В общем, надо бы мне поговорить с вами.
— Какой конкурс? О чем вы?
— Да вот, Юрий Дмитриевич… Время идет. Защита давно прошла, — скоро, наверное, утверждение пришлют. А перспектив на доцентуру на кафедре, сами знаете, нет..»
— Вы что, решили уйти с кафедры? — прямо спросил Воронов.
— Поверьте, Юрий Дмитриевич, я никогда бы не ушел, тем более что…
— Но вы решили уйти?
— Так вы сами говорили, что место доцента у нас на кафедре…
Воронов усмехнулся:
— Можете уходить. Без всяких объяснений. Я не держу вас. Желаю успеха. Только имейте в виду, когда корабль тонет, с него прежде всего бегут… крысы. Прощайте.
Петр Ильич плохо помнил, как вышел из кабинета Воронова. На лестнице он столкнулся с братом.
— Чего нос повесил? — остановил его Валерий.
— Неприятный разговор был с шефом…
— О чем?
— Да так, по делу. — Он начал было спускаться вниз, но Валерий удержал его за рукав.
— Подожди. Правду говорят, что ты собрался уходить от Воронова?
— А хоть бы и так.
Валерий смерил его откровенно презрительным взглядом:
— Я знал, что ты бываешь порядочным болваном. Но чтобы еще и свиньей…
— Замолчи! — прервал его Петр Ильич, оглядываясь по сторонам.
— Нет, не замолчу! Ты хотя бы с отцом посоветовался.
— Да? И сам не маленький. Мне предлагают место доцента, понял? А там, у Воронова, я еще лет десять проторчу в ассистентах.
— Место доцента! — насмешливо протянул Валерий. — Да у Воронова простой лаборант имеет куда больше перспектив!
— Много ты понимаешь! Воронов! Воронов! А что вы знаете о нем, мелюзга?
— Его имя известно всем ученым страны! А ты бросаешь его в такую минуту…
— Ах, вот как! Я, значит, обязан его жалеть? Он не очень-то жалел меня в этой истории с отзывом.
— Ну, тут никто бы ничего не сделал.
— А вот сделали! Софья Львовна и Модест Петрович не только на защите меня поддержали, но и сам отзыв не отослали в Москву. Мне его отдали. А Воронов? Да знаешь ли ты, что это он мне черный шар подбросил?
— Ты что, спятил? Это же Чепков удружил.
— Чепков?! А ты откуда знаешь?
— Так это все уже знают. Генка Трофимов собственными глазами видел.
— Постой, постой! Но ведь мне сказали..
— Кто? Не Софочка ли?
— Да, — растерялся Петр Ильич.
— Она сказала! Поманили тебя местом доцента, — и ты клюнул. Наплевал на такого человека! Кто же ты после этого? — Валерий пошел было прочь, но тут же вернулся. — Ты говоришь, Софочка отзыв тебе отдала. Но ведь протокол-то защиты отослали в ВАК. А на защите только и разговоров было, что об этом отзыве. И уж если на то пошло, сам отзыв по сравнению с этими разговорами — пустяк пустяком! Не удивительно, что из ВАКа до сих пор ни ответа, ни привета. Молись теперь на своих «благодетелей»!
— Постой, может, все-таки не так. Может, Модест Петрович сам…
— Модест Петрович! Мы вот только что узнали о нем такое… Да что говорить с тобой! — махнул он рукой.
Петр Ильич побрел по коридору, сам не зная куда, пока ноги не привели его к дверям кафедры общей геологии.
Здесь вот, за этой дверью, все и началось. Купила-таки его эта сирена! И теперь он должен будет сидеть с ней рядом, изо дня в день слушать ее самодовольный голос и чувствовать себя обязанным за все ее «благодеяния». Не слишком ли дорогая цена за должность доцента? Но все равно, возврата нет. К тому же этот протокол. Неужели ничего с ним не сделали?
Петр Ильич потянулся к ручке двери. Но дверь неожиданно раскрылась.
— А-а, Петр Ильич! — воскликнула Софья Львовна с неизменной обворожительной улыбкой. — Вас-то я и хотела видеть. Модест Петрович просил передать, чтобы вы забрали свои документы обратно…
— Как обратно?
— Да понимаете… Утверждения на вас до сих пор нет, а Модесту Петровичу подали заявления другие люди, со степенью. Поэтому обстановка на конкурсе будет неблагоприятной для вас, и лучше просто отказаться от участия в нем. Мы сожалеем, но…
— Об этом уже знает весь факультет! Я сказал даже Воронову! — почти крикнул Петр Ильич.
— Вот с этим спешить и не стоило, — назидательно заметила Строганова. — Но ничего! Я надеюсь, Воронов примет своего блудного сына и даже станет относиться к вам лучше прежнего. Так что вы еще спасибо скажете Модесту Петровичу…
Ларин почувствовал: еще миг — и он ударит ее.
Софья Львовна захлопнула перед ним дверь.
Петр Ильич пошел к выходу, но его остановила Нина Павловна.
— Петр Ильич! А Петр Ильич! Верно ли говорят, что вы уходите от нас к Бенецианову?
— С чего вы взяли? Ходите, собираете сплетни!
Нина Павловна обиженно передернула плечами:
— Какие сплетни! Весь факультет говорит об этом. Но я скажу откровенно — не дело вы затеяли. Модест Петрович — уважаемый профессор, но бросить Юрия Дмитриевича в такое время!
— Да что вам всем от меня нужно?! — Петр Ильич рванулся к лестнице. Но там поднимались Бойцов и Стенин. Бойцов что-то горячо доказывал, а Стенин внимательно слушал. О чем они говорят? Неужели тоже о нем?
Ларин бросился к запасному выходу, выбежал на полутемную площадку и вцепился в металлические поручни. Ему казалось, что и сюда кто-нибудь заглянет и ткнет в него пальцем. А в ушах звучало: «Когда корабль тонет, с него бегут крысы».
За окном давно вечер, а Саши нет. Люся встала из-за стола и прислушалась. Кажется, внизу хлопнула дверь. Теперь шаги на лестнице… Нет, все стихло. Сколько же еще ждать? И вдруг — звонок!
Она метнулась к двери:
— Саша, ты? Раздевайся, проходи!
— Нет, я на минутку…
— Пройди хоть в комнату, — она заглянула ему в глаза. — Ну, как?
— Плохо. Сначала вообще не хотели с нами разговаривать. Ладно, корреспондент помог. Дошли до самого управляющего, объяснили, что и как. Узнали, кто дежурил в понедельник. — Саша вынул из кармана записную книжку. — Вот, Крылов Степан Егорович. Но тут новое осложнение — ушел он в отпуск. Разыскали его адрес, поехали. Это в слободке, за мостом. А он вчера в деревню к родным укатил…
— Как же теперь?..
— Не знаю. Мы уж все передумали. Побывали с корреспондентом в редакции газеты. Потом опять поехали в Горэнерго, упросили показать журнал дежурного. Там ничего…
— Что же будет?
— Все говорят, снимут Юрия Дмитриевича с работы, раз такой случай на кафедре.
Люся закрыла лицо руками, отвернулась к окну.
— Что с тобой? Ты плачешь? Люся… Плохо ты знаешь Юрия Дмитриевича. Его так просто с ног не сбить. Да и мы не будем сидеть сложа руки.
— Но что толку! — проговорила она сквозь слезы.
— Как что толку! Борьба, которую ведет Юрий Дмитриевич, не на день и не на год.
— Да что говорить теперь об этом, зачем вообще жить, если его не будет на факультете!
— Что ты сказала?..
Тут только она поняла, что у нее вырвалось то, что нельзя было говорить ни в коем случае. Особенно Саше.
— Я сделаю все возможное… — с усилием проговорил он. — Нет, я сделаю даже невозможное, но разыщу этого диспетчера и докажу, что Юрий Дмитриевич ни в чем не виноват.
— Саша! — она бросилась К нему, но он молча отстранил ее руки.
Глухо стукнула дверь. Ушел…
И тут она увидела на полу небольшой, сложенный в несколько раз листок бумаги. Он выпал, должно быть, из записной книжки Саши.
Люся развернула листок. Стихи… И две большие буквы вверху: Л * А *. Но это же ее инициалы. Значит, и стихи написаны ей!
Люся ниже склонилась над плотно исписанным, потертым на сгибах листком:
Да, так бывает. Так было у него, наверное, когда чуть не исключили из университета и он решил уехать.
Больше она ничего не могла разобрать.
— Сашка, милый…
И вспомнился первый день в университете. Огромная заполненная до отказа аудитория, чужие, незнакомые еще лица, — и неожиданно приветливый голос:
— Вам сесть негде? Садитесь на мое место.
Потом — деревня. Ночь. Шаткий дощатый мостик. И его слова:
— Мне всегда казалось, что когда-нибудь я встречу…
И другая ночь — у подъезда ее дома. Пора расставаться, но так не хочется высвобождать руки из его широких теплых ладоней…
Взгляд Люси снова упал на потертый, убористо исписанный листок.
И называть тебя любимой… А она не остановила его, не крикнула, чтобы вернулся…
В университет он зашел просто так, чтобы только не оставаться одному. Свернул к кабинету Воронова, надеясь застать там Вадима или кого-нибудь из лаборантов. Тогда можно хоть поработать. Но кабинет был закрыт, пусто и в препараторской. Он вернулся в коридор и у деканата увидел группу ребят. Они что-то оживленно обсуждали. Он прошел мимо.
— Саша! Вот хорошо, что ты здесь, — догнала его Наташа. — Я хотела с тобой посоветоваться… Да что с тобой? На тебе лица нет!
— Устал очень… — Он опустился на подоконник. — Весь день на ногах. А толку… Слышала, наверное?
Она села рядом:
— Да, Костя рассказывал… А я насчет практики. Сегодня ведь места распределяли…
— А что места… Нас это не касается. На днях письмо получил от отца. Его назначили главным геологом новой экспедиции по комплексному обследованию Ваи. Народу потребуется уйма. Поедем туда?
— С тобой на Ваю?.. Это ты вправду?
— Сегодня же напишу отцу.
Она вздохнула. Он поднял глаза и словно впервые за эти месяцы увидел ее лицо, заметно похудевшее, с грустной задумчивой улыбкой. Знакомое теплое чувство проснулось где-то в глубине души.
— Хорошо там было, Наташа…
— Да… — она опустила голову, но он видел, как задрожали ее ресницы.
«Наталка…» — он положил ей руку на плечо.
Голова Наташи склонилась ниже. Волосы почти коснулись его лица, они пахли весенним лесом, и у щеки, возле уха, все так же вилась непослушная прядка.
— И снова все будет так же, — сказал он одними губами.
Но она покачала головой:..
— Нет, Саша. Спасибо, тебе за то, что я еще раз увидела тебя прежним Сашкой. Если бы ты знал, как я этого ждала! Но я не поеду с тобой на Ваю. Так будет лучше… И для меня и для тебя. Если вспомнишь там обо мне, буду рада. А если окончательно забудешь… значит так и нужно, — она мягко отстранила его руку и выпрямилась.
— Куда же ты едешь?
— В Казахстан. Мы с Колей записались в одну партию. Как ты думаешь?..
— Колька парень хороший. Да и в Казахстане тоже интересно.
Она встала:
— Пошли, Саша.
— Иди, Наташа. Мне надо посидеть одному.
С минуту она смотрела на него, словно стараясь запомнить таким, каким не видела уже давно.
— Какой ты… трудный.
Он почувствовал, что рука Наташи легла на его вихры.
— До свидания, Саша. Не сердись на меня…
Он долго смотрел, как шла она по коридору, легкая, стремительная. Шла туда, где гомонила еще их группа и раздавался веселый задорный бас Кольки Краева.
Препятствие возникло на последнем километре. Деревня уже вырисовывалась впереди, когда накатанная дорога неожиданно уперлась в реку. Дальше пути не было: река стояла еще подо льдом, но у берегов темнели широкие полыньи.
Саша остановился. Ближнюю полынью, пожалуй, можно перепрыгнуть, но дальнюю — вряд ли. Да и берег там крутой, обледенелый…
Саша подошел к воде, опустил в нее руку. Пальцы обожгло холодом. Что делать? Не возвращаться же назад. Да и вечер близко, уже темнеет. И он решился.
— Эх, была не была! — разбежался и прыгнул. Из-под ног брызнули фонтанчики воды. Но лед выдержал.
Удача! Он поправил шапку и медленно пошел вперед, ощупывая каждый метр пути. Вот и середина. Только бы перебраться через этот горб. Но, кажется, он трещит, оседает. Лучше ползти…
Саша лег на лед и пополз. Сначала на боку, потом на животе, стараясь распластаться как можно шире… Уф! Самое страшное позади. Он осторожно встал и снова зашагал, сгибаясь под ударами ветра.
Теперь полынья. Да, здесь она была такой широкой, что не перепрыгнешь. Но лучше провалиться там, у берега, чем снова перебираться через предательский горб.
Саша смерил глазами расстояние до берега. Главное — получше разбежаться и прыгнуть вон в ту лощинку. Ничего, что там вода, ноги все равно мокрые. Он отошел назад, наметил место, откуда лучше оттолкнуться. Но лед неожиданно треснул, и Саша оказался в воде.
Он попытался плыть, — в грудь уперся обломок льдины. Пришлось карабкаться на лед, — льдина осела, и Саша с головой ушел под воду. Холод пронизал его до костей. Он изо всех сил махнул руками и сильно ударился обо что-то твердое: лед сомкнулся у него над головой. От одной этой мысли остановилось дыхание. Однако ноги коснулись дна. Стало быть, здесь не глубоко. Спокойно!
Саша открыл глаза и увидел светлую полоску. Трещина! Он из последних сил рванулся к ней и вынырнул из воды. Воздух!.. И берег совсем рядом. Стоп! На лед взбираться нельзя, лучше обогнуть эту проклятую льдину. Теперь уже все равно вымок насквозь. Ну вот и берег.
Какой собачий холод! Саша почувствовал, что ноги начинает сводить судорогой. Бежать! Он припустил вверх по косогору и у первой же избы заметил ватагу ребятишек.
— Эй, ребята! — крикнул им Саша. — Где Крыловы живут?
— Какие? У нас их много, Крыловых-то.
— Ну, к этим еще сын из города приехал, Степан Егорович.
— А-а-а… Вон там, за переулком. А ты почему весь мокрый?
— Под лед провалился.
— Беги за нами!
Ребята пустились по улице.
— Вот их дом!
— Спасибо!
Саша поднялся на крыльцо, открыл дверь в избу. Оттуда пахнуло теплом. Навстречу шагнула пожилая женщина:
— Батюшки! Откуда ты такой мокрый?
Саша перевел дыхание:
— Простите, я в таком виде… Переходил реку, провалился под лед… А где Степан Егорович? Очень нужно бы его увидеть…
— Пошел к соседям. Сейчас покличу. А ты раздевайся да на печку!
Саша попытался расстегнуть пальто, но одеревеневшие пальцы не слушались.
— Промерз? Давай я сама! — женщина ловко сдернула с него пальто, пиджак. — Остальное снимай сам. Сейчас приготовлю сухое.
Через несколько минут он лежал на горячей печи, рассказывал, как перебирался через реку. Женщина не переставала качать головой, затем позвенела посудой, подала стакан:
— Выпей! А то, неровен час… Да закуси немного. Нет, не слезай. Я тебе туда подам.
От выпитой водки перехватило дыхание, по телу разлилось тепло. Женщина набросила на него полушубок:
— Теперь лежи. Я сейчас вернусь.
Проснулся он от громких голосов. С трудом открыл глаза и увидел молодого высокого мужчину.
— Кому тут нужен Степан Крылов? — спросил тот, заглядывая на печь.
— Мне, — Саша поспешно сбросил полушубок. — Это вы Степан Егорович?
— Он самый! А ты кто будешь?
— Я Степанов, студент из университета. — Саша спрыгнул с печки. — Скажите, это вы звонили в понедельник на геологический факультет?
— Зачем?
— Предупреждали об отключении энергии.
— Мало ли куда я звонил в понедельник! За день голова вспухнет от телефонных разговоров. Разве все упомнишь!
— А вы подумайте! С вами разговаривал декан факультета профессор Бенецианов.
— Постой-постой! Профессор?.. Ну, этого-то я помню! Я ему дело, а он: «Что вы не знаете, чем занимаются геологи?». Только тебе-то какая печаль?
— Бенецианов скрыл этот разговор. Понимаете, скрыл! А в тот самый день, когда вы отключили энергию, в лаборатории Воронова отлаживали большой магнит. Прибор такой, очень сложный. Ну, и открыли там панель с проводами. А один парень…
— Понятно. Дали энергию, его и стукнуло.
— Да. Здорово стукнуло. Сейчас-то он уже ничего. А Воронова собираются с работы снять, акт на него составили.
— Подожди. Говоришь, Бенецианов скрыл разговор. А ты откуда узнал об этом?
— У профессора в кабинете студентка наша была, Таня, и все слышала. И еще одна преподавательница была. Но она с Бенециановым заодно. В общем, когда Таня рассказала о телефонном разговоре, они заявили, что никто из Горэнерго не звонил. И выходит, во всем виноват Воронов. А мы ничем доказать не можем, никаких записей в журнале у вас не осталось.
— Так-так. Мне как раз завтра надо будет в городе побывать…
— Вот здорово! Я об этом и хотел просить вас. Только как же через реку? Я видите…
— Еще легко отделался. Пуститься в эту пору по-зимнику! Нет, брат, мы другой дорогой поедем, через райцентр, там автобусы ходят. Завтра утречком и отправимся. А сейчас давай к столу.
— Спасибо.
— Чего там спасибо! — Крылов взял его за плечи. — Постой, да ты никак горишь весь? Э-э, никуда ты завтра не поедешь!
— Нет-нет! Мне надо! Обязательно! Завтра заседание парткома специально по этому делу. А голова пройдет…
— Да от тебя жаром пышет. Лезь-ка на печь! А ты, мама, запарь ему малинки.
— Завтра надо ехать, — взмолился Саша.
— Ты скажи лучше, к кому мне там заявиться, если тебе придется остаться.
— Тогда так. Если я в самом деле не смогу завтра поехать, зайдите к нам в общежитие. Знаете университетское общежитие за парком?
— Кажется, знаю.
— Так вот. На третьем этаже, в сто сорок восьмой комнате живет наш студент Костя Славин. Вы только скажите ему, кто вы. А он уж все устроит. Можно было бы, конечно, сразу и в партком, но так лучше.
Заседание парткома подходило к концу. Было уже заслушано пространное выступление Бенецианова, краткий сбивчивый доклад инспектора по технике безопасности Коклина, яркая речь Чепкова. В этой речи бывшего секретаря партбюро геофака, наряду с заботой «о жизни и здоровье учащейся молодежи» и понятной отповедью «зазнавшемуся, потерявшему чувство реальности» Воронову, неожиданно прозвучала острая, убедительная критика в адрес всего руководства факультета и прежде всего его декана профессора Бенецианова.
Речь Чепкова произвела впечатление. И его уже не могли изменить ни выступление скупого на слова Стенина, пытавшегося хоть в какой-то степени реабилитировать Воронова, ни горькие сетования парторга физмата, указывавшего на общее неблагополучие в службе техники безопасности университета, ни объяснения самого Воронова, который, по сути дела, отказался что-либо добавить к тому, что было изложено в акте комиссии.
Словом, складывалось мнение, что доцент Воронов, пользуясь бесконтрольностью и попустительством со стороны декана факультета и секретаря партийного бюро, создал на кафедре такую обстановку, которая в любой момент могла привести к опаснейшим последствиям. Это требовало принятия самых серьезных мер, не исключая постановки вопроса о смене руководства кафедрой минералогии. К такому заключению склонялся, по-видимому, и секретарь парткома, человек еще сравнительно молодой, избранный совсем недавно и потому старавшийся прислушиваться к мнению партийного актива. И только ректор, все время хмурившийся, не произнес до сих пор ни слова и почему-то упорно избегал вопрошающего взгляда секретаря и других членов парткома. Наконец секретарь поднялся с места:
— Будем кончать. Я полагаю, вопрос ясен…
— Я бы не сказал, что все так уж ясно, — неожиданно вмешался ректор, перелистывая акт комиссии. — Тут, например, есть такие места, которые мне как физику просто непонятны. Вы внимательно читали акт, Юрий Дмитриевич? Вот, полюбуйтесь…
Воронов пробежал глазами страницу, недоуменно пожал плечами, затем снова перечитал ее.
— Странно… Я ничего подобного не видел…
— Но в свое время вы, кажется, не возражали, — заметил Бенецианов.
— Да… Но здесь какое-то недоразумение. В лаборатории просто не могло быть этого. Иван Денисович!..
Коклин встал:
— Вы о какой странице? Четвертой? — забеспокоился он.
— А почему вы решили, что речь идет именно о четвертой? — спросил Стенин.
— Как же. Остальные страницы, — там ничего такого… А четвертая, — замялся Коклин и беспомощно оглянулся на Чепкова.
Тот медленно поднялся:
— Я должен сообщить парткому об одной детали. Воронов действительно мог не видеть упомянутой страницы. Ее составил лично Бенецианов в заведомо тенденциозном тоне и, насколько мне известно, собирался изъять из акта, когда тот будет дан на подпись Воронову. Я возражал против этого, но Модест Петрович, как всегда, не посчитался с моим мнением. Точно так же отверг он и мнение инспектора по технике безопасности. — Чепков выразительно взглянул на Коклина. — Я хотел сказать об этом в своем выступлении, но как-то упустил из виду. Да и регламент…
Члены парткома переглянулись.
— Это… Это… — поднялся было Бенецианов. Однако ректор остановил его движением руки:
— Сначала послушаем Коклина. Тот поспешно встал.
— Я сделал все, как надо. А профессор Бенецианов сказал, так дело не пойдет. Надо, говорит, усилить впечатление. Потому что и вы, дескать, Семен Тихонович, так смотрите на это дело…
— Но позвольте, а своего собственного мнения у вас вообще не бывает? Для чего же вы присутствовали в комиссии?
— Я человек маленький. А они все профессора, доценты…
— К тому же вы знаете самоуправство Бенецианова, — поспешил ввернуть Чепков.
Бенецианов развел руками:
— Это чудовищно! Какой-то заговор… Я не нахожу слов…
Все обернулись к нему. Но в это время дверь приоткрылась, и в ней показалась голова Кости Славина:
— Разрешите? Мы просим огласить вот это заявление. — Славин подал секретарю сложенный вчетверо лист бумаги.
Секретарь развернул бумагу и, прочитав ее, нахмурился.
— Невероятно! — он снова перечитал заявление и протянул ректору. — Семен Тихонович, взгляните.
— Нет, читайте всем. Или изложите суть дела.
— Суть дела… Суть дела в том, что доцент кафедры общей геологии Софья Львовна Строганова сообщает парткому, что за несколько дней до случившегося профессор Бенецианов получил от Горэнерго предупреждение о временном отключении факультета, однако не довел его до сведения Воронова…
Бенецианов не дал ему договорить:
— Строганова не могла написать подобного. Это фальшивка!
Секретарь постучал карандашом по столу:
— Модест Петрович!
Но его уже предупредил стоявший у двери Костя Славин:
— Одну минуточку! — Он открыл дверь в приемную и позвал: — Софья Львовна, Таня, товарищ Крылов! Пройдите сюда.
Все трое вошли в комнату. Костя представил:
— Это вот студентка Горина, которая присутствовала в ту минуту, когда Модест Петрович разговаривал с энергетиками, а это Степан Егорович Крылов, дежурный диспетчер Горэнерго.
Члены парткома заговорили все разом.
— Тише, товарищи, тише! — секретарь постучал по столу. — Товарищ Крылов, вы действительно предупреждали профессора Бенецианова о прекращении подачи энергии геологическому факультету?
— Да, я звонил ему и сказал, чтобы он оповестил об этом всех, кто работает с приборами высокого напряжения.
— Ну, как же, теперь я припоминаю, мне точно звонили об этом, — словно очнулся Бенецианов. — Но я как-то не придал значения… Не совсем понял, очевидно…
— Модест Петрович, — подала голос Таня, — Софья Львовна напомнила же вам, что у Юрия Дмитриевича есть такие приборы. А вы сказали: «Ничего! Поживут как-нибудь два часа без своих паяльников».
— Ничего подобного я не говорил! Да-с! — обернулся к ней Бенецианов. — И прошу удалить отсюда студентов. Вопрос слишком серьезен, чтобы полагаться на суждения первокурсников.
— Нет, почему же, студенты пришли как раз кстати, — возразил ректор.
— К тому же, — заметил секретарь, — в заявлении Строгановой тоже сказано, что она предупреждала вас относительно лаборатории Воронова, но вы не захотели уведомить его. Так это было, Софья Львовна?
— Все было так, как написано в заявлении, — ответила Строганова, не глядя на Бенецианова.
— Но позвольте, Софья Львовна, — вступил в разговор Стенин. — Вы, стало быть, знали обо всем, предвидели, очевидно, возможные последствия и молчали. Что же теперь вас заставило написать это заявление?
— Мы заставили, Алексей Константинович, — сказал Костя Славин. — Очень помогли нам товарищ Крылов и Ашмарии, корреспондент.
Ректор покачал головой:
— Значит, предупреждение Горэнерго так и осталось достоянием Бенецианова и Строгановой, если не считать случайно присутствующей при разговоре студентки?
— Нет, видимо, не совсем так, — заявил Крылов. — Знал еще вот этот гражданин, — показал он пальцем на Чепкова.
Тот вскочил с места:
— Ничего подобного! Я не знал о предупреждении Горэнерго.
— Как не знали, когда сами пришли сегодня утром в диспетчерскую и потребовали справку о моем разговоре с Бенециановым.
На лице Ивана Яковлевича выступили красные пятна.
— Справку я просил, но что из этого?
— Для чего вам понадобилась такая справка? — удивился секретарь парткома.
— Ну… просто для восстановления истины…
— Так почему же вы не восстановили эту истину здесь, на парткоме? — спросил ректор.
— Я… я просто не успел сказать об этом.
— Тоже регламент подвел? Понятно. Итак, что касается геологического факультета, то гнойник там прорвался сам собой. Осталось только расчистить его как следует. Но с этим справятся, по-видимому, сами геологи. Так ведь, Алексей Константинович?
Стенин не успел ответить. Где-то недалеко оглушительно хлопнула дверь, порывом ветра распахнуло окна, и волна свежего воздуха пронеслась по кабинету, поднимая бумаги, разложенные на столе.
Все вскочили. Кто бросился закрывать окна, кто — подбирать разлетевшиеся бумаги. А Воронов, ошеломленный столь неожиданным поворотом событий, направился было к Стенину, но взгляд его случайно упал на дверь приемной, и сердце сжалось от волнения и радости: приемная до отказа была заполнена студентами.
Студенты ликовали. На всем геофаке не было, наверное, ни одного, кто не переживал бы в последние дни за Воронова. Недаром столпились в этот вечер студенты-геологи перед дверями парткома. Весть о том, что с Воронова сняли почти все обвинения, была встречена бурной радостью. Не меньший восторг вызвало известие том как сами себя высекли Чепков и Бенецианов.
Это было сенсацией номер один. Костю, который волею судьбы стал главным героем дня, обступили со всех сторон и в который уже раз заставляли рассказывать о том, как все произошло.
Но Люсе было не до этого. Поглощенная переживаниями за Воронова, она сначала не заметила отсутствия Саши, даже забыла о нем, а теперь со все возрастающим беспокойством ждала, когда же кончатся эти расспросы и рассказы и она сможет узнать у Кости, где Саша.
Наконец, Костя выбрался из толпы и подошел к ней.
— Костя, я хочу тебя спросить…
— Знаю. О Саше?
— Да. Где он?
— Видишь ли, какое дело… Этот самый Крылов ушел, оказывается, в отпуск и уехал к своим в деревню. Ну, и Саша решил разыскать его там.
— Так я и знала.
— Отправился он туда один, никому ничего не сказал. А на пути река…
— Костя! — Люся изменилась в лице.
— Нет, ничего страшного. Провалился он, правда, под лед, но выбрался. Только вот простыл, видно, сильно.
— Ты видел его?
— Нет. Он же в деревне.
— Слушай, Костя, а вдруг у него что-нибудь серьезное?
— Крылов говорит, ничего опасного. Простудился — и все: шутка ли, после такого купания. Надо съездить к нему. Я поговорю с ребятами…
— Нет, я сама! Поеду сегодня же! Сейчас! Где эта деревня, ты знаешь? А может, Крылов еще не уехал, тогда я с ним…
— Постой, Люся, нельзя так сразу… Ну да ладно! Беги домой, переоденься и приходи на автовокзал. На последний автобус успеем.
— Спасибо, Костя. Я мигом!