Какие приключения могли ее ожидать там, где она мыла посуду? Не видать там было и "большой жизни, в которой можно найти свое место", и вообще ничего, что могло бы отвлечь ее от мыслей о себе. И тем не менее по дороге в госпиталь и обратно с ней все чаще случались маленькие приключения. Однажды утром она заметила бедно одетую женщину с покрасневшим и распухшим лицом она неслась вдоль Риджент-стрит, будто подстреленная птица, и как-то странно кусала собственную руку. Услышав ее стон, Ноэль спросила, что с ней случилось. Женщина показала ей руку.
- О! - простонала она. - Я мыла пол, и большая иголка вонзилась мне в руку! Она сломалась, я не могу ее вытащить. О... ох!
Женщина все пыталась ухватить зубами кончик иголки, почти незаметной, но сидевшей где-то близко под кожей; и вдруг она сильно побледнела. Испуганная Ноэль обхватила ее за плечи и отвела в ближайшую аптеку. Там у прилавка несколько дам выбирали духи; они с неприязнью посмотрели на растрепанную, грязную женщину. Ноэль подошла к продавцу:
- Дайте, пожалуйста, поскорее что-нибудь этой бедной женщине. Боюсь, что она упадет в обморок. Ей попала в руку иголка, она не может ее достать.
Продавец дал ей какое-то лекарство, и она бросилась мимо покупательниц к женщине. Та все так же упорно кусала руку; и вдруг она дернула головой - в зубах у нее торчала иголка! Она взяла ее другой рукой и воткнула в отворот платья, едва слышно пробормотав:
- Ну, вот она. Я все-таки поймала ее!
Проглотив лекарство, она растерянно оглянулась вокруг.
- Большое вам спасибо, мисс, - сказала она и тут же вскочила.
Ноэль заплатила за лекарство и вышла вместе с ней, за их спинами нарядный магазин, казалось, испустил благоухающий вздох облегчения.
- Вам нельзя идти на работу, - сказала Ноэль. - Где вы живете?
- В Хорнси, мисс,
- Садитесь в автобус, поезжайте домой и сделайте сразу же примочку из слабого раствора марганцевого калия. Иначе рука распухнет. Вот пять шиллингов.
- Да, мисс; спасибо вам, мисс! Вы очень добры. Рука сильно болит.
- Если сегодня не станет лучше, пойдите к врачу, обещайте мне это!
- О, дорогая мисс, обязательно! Вот мой автобус. От всего сердца спасибо вам, мисс.
Ноэль глядела, как автобус увозил ее, как она все еще посасывала грязную опухшую руку. И она пошла дальше, полная душевного сочувствия к этой бедной женщине и ненависти к дамам, которых она видела в аптеке. Почти до самого госпиталя она ни разу не вспомнила о собственном горе.
В другой ноябрьский день, в субботу, она ушла из госпиталя пораньше и направилась в Хайд-парк. Платаны уже были готовы окончательно расстаться со своей увядающей красотой. Мало, очень мало желтых листьев висело на ветках; стройные, величественные деревья словно радовались тому, что сбросили с себя тяжелый летний наряд. Их тонкие ветки раскачивались и плясали на ветру, а омытые дождями, пятнистые, словно шкура леопарда, стволы выглядели не по-английски легкомысленными. Ноэль прошла меж рядами деревьев и села на скамью. Рядом писал картину художник. Его мольберт стоял в нескольких шагах от нее, и она могла разглядеть картину. Это был уголок Парк-Лейн с домами на фоне веселых молодых платанов. Художник был высокий человек лет сорока, по всей видимости - иностранец; худощавое, овальное, безбородое лицо, высокий лоб, большие серые глаза, глядевшие так, словно он страдал головными болями и жил какой-то скрытой внутренней жизнью. Он несколько раз взглянул на Ноэль, а она, следуя пробудившемуся в ней интересу к "жизни", незаметно наблюдала за ним: однако она немного испугалась, когда он вдруг снял широкополую мягкую шляпу и сказал с сильным иностранным акцентом:
- Простите меня за смелость, mademoiselle! Не будете ли вы добры позволить мне сделать с вас набросок - так, как вы сидите? Я работаю очень быстро. Прошу вас, не откажите мне. Я бельгиец и, как видите, не очень хорошо воспитан... - Он улыбнулся.
- Если вам угодно, - ответила Ноэль.
- Очень вам благодарен.
Он поставил мольберт поближе к ней и принялся рисовать. Она была польщена и в то же время чувствовала себя немного смущенной. Он был такой худой и бледный, что она растрогалась.
- Вы давно в Англии? - спросила она.
- С первого месяца войны.
- Вам нравится здесь?
- Сначала я очень тосковал по родине. Но моя жизнь - в картинах. В Лондоне есть изумительные полотна.
- Почему же вам захотелось рисовать меня? Художник снова улыбнулся.
- Mademoiselle, юность так таинственна! Молодые деревца, которые я сейчас писал, говорят моему сердцу больше, чем старые большие деревья. Ваши глаза видят то, чего еще не случилось. В них - сама судьба, они запрещают нам, посторонним, видеть это. У меня на родине нет таких лиц; мы проще; наши глаза открыто выражают наши чувства. Англичане же непостижимы. Мы для них нечто вроде детей. Но и вы для нас в некотором смысле дети. Вы совершенно не такие, как другие нации. Вы, англичане, добры к нам, но вы не любите нас.
- Наверно, и вы нас тоже не любите?
Он снова улыбнулся, и она заметила, какие у него белые зубы.
- Да, не очень. Англичане многое делают из чувства долга, но сердце они оставляют для себя. А их искусство - ну, оно просто забавно.
- Я мало понимаю в искусстве, - прошептала Ноэль.
- А для меня это весь мир, - возразил художник и некоторое время молчал, с увлечением занявшись своей работой.
- Так трудно найти тему, - заговорил он отрывисто. - У меня нет денег на модель, а когда работаешь на открытом воздухе, на тебя косятся. Вот если бы у меня была такая натура, как вы! У вас... у вас горе, не правда ли?
Вопрос поразил Ноэль; взглянув на художника, она нахмурилась.
- У всех теперь горе.
Художник ухватился за подбородок; выражение его глаз внезапно стало трагическим.
- Да, - сказал он, - да, у всех. Трагедия стала повседневностью. Я потерял семью, она осталась в Бельгии. Как они живут, не знаю.
- Мне очень жаль вас; я сожалею и о том, что к вам здесь не так добры. Нам надо быть добрее.
Он пожал плечами.
- Что поделаешь! Мы разные. Это непростительно. К тому же человек искусства всегда одинок; у него более тонкая организация, чем у других людей, и он видит то, чего не дано видеть им. Люди не любят, когда ты не похож на них. Если вам когда-либо придется поступить не так, как другие, вы это поймете, mademoiselle.
Ноэль почувствовала, что краснеет. Неужели он разгадал ее тайну? В его взгляде было что-то необычное, словно он обладал вторым зрением.
- Вы, наверно, уже кончаете рисунок? - спросила она.
- Нет, mademoiselle. Я мог бы рисовать еще несколько часов. Но я не хочу задерживать вас. Вам, должно быть, холодно.
Ноэль встала.
- Можно взглянуть?
- Конечно.
Она не сразу узнала себя - да и кому дано узнавать себя? - но увидела лицо, странно взволновавшее ее: девушка на рисунке всматривалась во что-то, что уже словно было перед ней, но чего еще как будто и не существовало.
- Моя фамилия Лавенди, - сказал художник. - Мы с женой живем вот здесь. - И он протянул ей карточку.
Ноэль ничего не оставалось, как ответить: