Дождь опять усилился.
Сначала из «Бронтозауруса» вылезли полицейские, потом мы с Артёмом. Лейтенант указал нам наши места в безбрежной луже возле подъезда. Полицейские без разговоров направились в подъезд. Через полминуты мы услышали голос лейтенанта из окна над головой. Кханды всегда жили или на первом этаже, или на самом последнем. Из окна был слышен только голос лейтенанта. Ему никто не возражал.
Полицейские вывели семью. Шесть человек: муж, беременная жена, четверо детей. Это была одна из последних кхандских семей, которые почему-то ещё жили в микрорайонах. По приказу комиссара полиции их собирали в одно здание, чтобы потом вывезти на Острова.
К полицейским добавляли двух членов Студенческой дружины. Мы были бесполезны. Просто стояли возле подъезда, чтобы якобы отгонять любопытных. Любопытных не было.
После введения чрезвычайного положения на улице нельзя было появляться позже девяти вечера. Никто и не появлялся.
«Бронтозаурус» катил по пустой Республиканской улице. Кханды сидели тихо. Они не казались испуганными или расстроенными. Они ничего не говорили, на вопросы не отвечали. Даже дети не шумели.
— Этим ещё повезло, — сказал один полицейский нам с Артёмом. — В Юго-западном микрорайоне семью кхандов соседи чуть не пришибли.
— За что? — спросил Артём.
— За то, что кханды, — сказал полицейский. — Из-за них ведь такой дождь. Наши ребята помешали, а то бы… А соседей, авзанов наказали штрафом. Всё из-за этих кхандов. — Он говорил это прямо на глазах кхандской семьи. — За такую работу надо и денег давать побольше. А то домой зайти некогда, ребёнка не видишь. Меня жена самого скоро пришибёт.
Второй полицейский кивал в ответ на каждую фразу. Лейтенант недовольно слушал подчинённого и наконец крикнул:
— Отставить болтовню!
Я дрожал. Мне было холодно. И мне было противно от самого себя.
Я не хотел пришивать ромб СД на Гуровский свитер. Я надел старый свитер. Поэтому мне было холодно.
Я не хотел участвовать в вывозе кхандов на Острова, в этом дифферском деле. Я участвовал. Поэтому мне было противно.
Но как я мог не участвовать? Я остался один, без какой-либо поддержки. Власти уже не скрывали: интеграционный эксперимент окончательно закончился. Инткома больше не существовало. Карапчевский исчез, Никмак исчез, Жебелев оказался предателем и уехал. Евгения тоже собиралась уезжать — в Константинополь, к родителям.
Один я ничего не мог. Я решил, что надо пережить это трудное время, не привлекать к себе внимания. Надо притвориться, что выбрал одну-единственную дорогу. Жить, как все студенты. Надо сохранить себя для дальнейшей борьбы.
Но и это — борьба! Бывает борьба явная и бывает борьба тайная, скрытая, подпольная. Карапчевский и его товарищи с этого начинали, с тайных собраний. Я до последнего надеялся, что Карапчевский, как сказал Никмак, затаился и готовится к новым сражениям. Если я был прав, когда-нибудь он свяжется со мной.
Поэтому я сбрил бороду, вступил в СД и ходил в патрули с Артёмом. Поэтому я выполнял приказ о помощи полиции в вывозе кхандов на Острова. Но мне всё равно было противно…
«Бронтозаурус» въехал на улицы старого города. Он докатил до Туганки, перевалил мост и остановился у здания старой пятиэтажной гостиницы. Площадь перед зданием была забита «Бронтозаурусами» и людьми в плащах и с автоматами. Всё это для того, чтобы охранять безобидных кхандов.
Полицейские вывели кхандскую семью. Мы тоже вышли, но внутрь нас не пустили. Нас никогда не пускали внутрь.
К нам подошёл лейтенант и сказал, что на сегодня всё. Он должен был довезти нас до штаба на «Бронтозаурусе», но вместо этого спросил:
— Сами до штаба дойдёте?
— Дойдём, — сказал Артём.
Мы перешли мост. Справа показался музей с оврагом Туганки позади, слева — набережная Ерги. Артём уговорил меня подойти к оврагу. Я с удивлением увидел, что овраг до половины наполнен водой. Подземного хода не было видно.
Артём рассказал, что под поверхностью воды скрыт только вход. Дальше подземный ход делает перископический изгиб и продолжается выше уровня воды. А ещё дальше опять снижается и проходит под руслом Ерги. Там музейщики остановились. Начались дожди, вход забили землёй и накрыли плёнкой. Юлик хотел возобновить раскопки после дождей, но дожди не прекращались. Да и копатели были заняты на другой, более важной добровольной работе.
Последние дни мы жили в штабе СД — в Пединституте. Завтракали, обедали и ужинали в столовой, ночевали в гимнастическом зале в спальных мешках. Домой не отпускали даже тех студентов, которые жили в общежитии неподалёку.
В институте было холодно и сыро. Мы мёрзли больше, чем зимой.
Мы с Артёмом и другими патрульными поели остывшей каши и пошли в гимнастический зал. Денис позвал нас и предложил горячего чая. Он умудрился где-то раздобыть термос с горячим чаем. После чая Артём и Денис затеяли карточную игру с другими студентами. Я в одежде лёг на спальный мешок и укутался одеялом, высунув наружу только глаза.
Я думал о кристалле-карандашике, который дал мне Жебелев. Но ничего не надумал.
В зал вошли ещё два истфиловца — четверокурсник и пятикурсник, которые вернулись с патрулирования. Они громко и весело разговаривали. Они говорили о том, какие кислые лица были у кхандов, которых отвозили в старую гостиницу.
— Со мной училась одна бледная поганка, — сказал четверокурсник. — Учился — не доучился. Мы его…
Из-за ржанья окружающих окончания я не услышал. Я откинул одеяло, медленно поднялся и заковылял к четверокурснику и пятикурснику. Артём и Денис отвлеклись от карточной игры.
— Сколько лет терпели! — сказал четверокурсник.
— Заткнись, — сказал я ему в спину.
Я сказал это так тихо, что он не расслышал. Он повернулся ко мне с весёлым лицом, как будто ожидал, что я присоединюсь к его болтовне.
— Заткнись, — громче сказал я.
— Чего? — сказал четверокурсник.
— Ему что-то не нравится, — сказал пятикурсник.
— Тебе что-то не нравится? — спросил у меня четверокурсник.
— Просто заткнись, — сказал я.
У меня не было сил что-то ему объяснять.
— Дай-ка ему, — сказал пятикурсник.
Вокруг стали собираться студенты. Начиналась драка. Всем хотелось стоять, сжимать кулаки и кричать: «Врежь ему, врежь!»
Четверокурсник толкнул меня. Я устоял и толкнул его. Он толкнул меня сильнее.
Подскочил Артём. Он встал между нами, легко раздвинул нас руками и сказал:
— В чём дело, ребята?
— Ты у своего друга спроси! — сказал пятикурсник.
— Мы говорили про поганок, — сказал раскрасневшийся четверокурсник. — А тут этот…
— Заткнись, гад! — крикнул я. — Заткнись, диффер!
Я обогнул Артёма, вцепился в четверокурсника, и мы повалились на спальные мешки. Я совал кулак куда-то ему в нос, в ухо. Он отбивался руками и ногами.
Артём оторвал меня от четверокурсника и отодвинул к Денису. Денис взял меня за руки.
— Посмотрим ещё, кто тут гад, — сказал четверокурсник и шмыгнул носом, из которого шла кровь.
— Этот защитник поганок… — сказал пятикурсник.
За его спиной встало ещё несколько человек.
— У тебя есть вопросы к этому защитнику поганок? — спросил Артём. — Скажи мне, а я передам.
Пятикурсник не рискнул ничего сказать и вышел из зала вместе с четверокурсником.
— Спектакль окончен, — сказал Артём и повёл меня на моё место.
Я сел на спальный мешок и уставился в пол.
— В следующий раз предупреждай, истеричка, — со злостью сказал Артём.
— Я не понимаю, что с тобой, — сказал Денис. — Из-за чего ты полез в драку?
— Из-за своих кхандов, конечно, — сказал Артём.
— Ты ведь больше не работаешь в Интеграционном комитете, — сказал Денис.
— Он всегда там будет работать, — сказал Артём. — Даже если останется последним интегратором на свете.
Я сидел и думал о том, что Артём и Денис так и не стали моими единомышленниками. Может быть, они были моими друзьями, но мне этого было мало.
Пятикурсник и четверокурсник снова вошли в зал. Четверокурсник прижимал к носу платок.
За ними шла группа мужчин в плащах. Плащи были сухие. Это были важные чиновники, которых на автомобиле довозили до самого крыльца нужного здания. Поэтому их одежда оставалась сухой.
Впереди группы торопливо вышагивал невысокий мужчина, в очках, с залысинами, с круглым лицом. Он хмурил брови и сжимал пухлые губы. По бокам от него шли два высоких типа. Они напряжённо осматривали всё, что их окружало: стены, людей. Остальные семенили за круглолицым и двумя высокими типами. Я узнал среди остальных проректора. Ректор, как нам говорили, заболел и уехал из города.
— Господа студенты, прошу внимания! — сказал проректор.
Все повернули головы в сторону вошедших.
— Господа студенты, члены добровольной Студенческой дружины! — сказал круглолицый. Голос у него был тонкий, и он пытался придать ему твёрдость. — От имени и по поручению господина первого консула я хочу поблагодарить вас за отличную работу. Я хочу поблагодарить вас за преданность стране и лично господину первому консулу. Самых усердных ожидает достойная награда, но я уверен, что усердие проявили все. Господа студенты, я пришёл к вам в столь поздний час не только для того, чтобы выразить благодарность. Я хочу предупредить вас, что завтра — именно завтра! — нас всех ждёт трудный день. Есть отдельные персоны, которые могут воспрепятствовать перемещению кхандского населения. Возможны провокации. Поэтому я прошу вас удвоить бдительность. Я прошу сообщать командирам и старшим товарищам обо всём подозрительном. Завтра трудный день. Готовьтесь. Ещё раз благодарю за работу!
Студенты переваривали эту речь. Круглолицый окинул зал последним хмурым взглядом и вышел. Чиновники засеменили за ним. Четверокурсник о чём-то пошептался с пятикурсником, и они тоже вышли.
— Он донесёт на тебя, — прошептал мне Артём.
— Пусть доносит, — сказал я.
Что-то в словах круглолицего показалось мне странным. Он говорил о перемещении кхандов. Не о перемещении на Острова, а о перемещении…
Денис толкнул меня и сказал:
— Ты не понял? Он донесёт. Тебе надо уходить!
Я думал о словах круглолицего. Ещё я думал о кристалле-карандашике. Всё обдумав, я сказал:
— Да. Мне срочно надо уходить.
— Через центральный вход не выйти, — сказал Артём.
— Можно через окно, — сказал Денис.
— Точно, — сказал Артём. — В туалете.
Он потянулся и громко сказал:
— Схожу-ка я на горшок перед сном. Денисыч, ты как?
— Я с тобой, — сказал Денис.
— Не промахнитесь, — традиционно пошутил кто-то.
Втроём мы пошли из зала. Мы хотели спуститься на первый этаж, но услышали внизу лестницы голоса. Мы прошли через весь коридор и спустились по другой лестнице. Там было пусто.
Окно в туалете растворилось с подёргиванием и дребезжанием. Ветер забрызгал нас каплями дождя. На улице уже стемнело и казалось ещё темнее из-за туч.
— Иди ко мне в общагу, — сказал Артём. — Ты знаешь, вахтёр у нас — свой человек. Он тебя пропустит и не выдаст. Скажешь ему, что ко мне.
Я сказал, что есть более надёжное убежище, и вылез под дождь. У центрального входа рычал «Бронтозаурус», темнели ещё какие-то автомобили. Я обошёл здание, нырнул в парк и под прикрытием деревьев направился к Аптекарской улице.
Во дворе дома с атлантами и кариатидами было пусто. Я поднялся к Карапчевским. Я ждал, что откроет Евгения. Открыла Лиза.
— Ваня! — Она схватила меня за руку и втащила в квартиру. — Хорошо, что ты пришёл. А то никого нет. Никого. Никого.
Она не плакала, но голос её дрожал.
— А где твоя мама? — спросил я.
— Мама ушла. Ушла в полицию. Уже давно. Пять… то есть шесть часов назад. Или семь. — Она тащила меня в гостиную. — Заходи скорей, заходи. Мне одной страшно… то есть скучно. Очень скучно.
В гостиной на столе стоял небольшой проигрыватель для пластинок. Пластинка крутилась, а игла была отставлена в сторону.
Лиза говорила без остановки.
— Никто больше не приходит. Никто. Папа уехал. Дядя Сергей уехал. Даже Никмак уехал.
— Тебе же не нравится Никмак, — сказал я.
— Пусть он придёт, — капризным голосом сказал Лиза. — Пусть дядя Сергей придёт. Пусть папа придёт. Пусть всё будет, как раньше.
Пластинка продолжала крутиться. Я взял обложку пластинки. Какой-то джаз.
— Всё будет как раньше, — сказал я то, что она хотела услышать.
Лиза поставила иглу на пластинку. Заиграла музыка.
— Я слушаю пластинки, — сказала Лиза. — В тишине так страшно… то есть скучно. А по радио — ничего нет.
Я подошёл к радиоле, которая стояла в углу и щёлкнул переключателем. По всем частотам — только шум, потрескивание. Через шорохи слышалось что-то на других языках, но ничего нельзя было разобрать.
— Хочешь есть? — спросила Лиза. — Я могу разогреть обед.
— Спасибо, не надо.
Лиза села на диван, поджала одну ногу и смотрела то на меня, то на проигрыватель. Я сел в кресло и достал кристалл-карандашик размером с полмизинца.
На этом кристалле могло уместиться больше песен, чем на грампластинке. На него можно было поместить даже фильм. А уж о книгах и говорить нечего. Библиотека в кармане!
Но чтобы прочитать эту информацию, нужны были огромные электронно-вычислительные машины — шкафы, которые занимали целые комнаты. У меня такой машины, конечно, не было. В нашем институте была одна, на физмате. Она стояла под замком, её использовали только для научных целей, к ней нужен был особый допуск. Я не мог до неё добраться.
Так что кристалл, который дал мне Жебелев, был просто красивой безделушкой. Привязать к шнурку и повесить на шею. Я даже думал, не обладает ли ялк такой способностью — читать кристаллы с информацией? От кхандских поделок всего можно было ожидать. Ялк такой способностью не обладал.
Но потом я вспомнил — есть электронно-вычислительные машины размером с книгу. И это мнемоники. Кристалл можно прочитать на мнемонике. А у меня совершенно случайно есть знакомая, которой подарили мнемоник.
Вот я и пришёл к Лизе.
Я беспокоился о Евгении. Она куда-то ушла и оставила Лизу одну. Это было очень странно. Неужели она тоже исчезла? Я боялся об этом думать.
Лиза тоже чего-то боялась, поэтому весь вечер слушала джаз. Хотя раньше джаз её совсем не интересовал. И раньше она ничего не боялась.
— Лиза, — сказал я. — Мне нужен твой мнемоник.