Любовь.
Шш!.. Садитесь, Осип Михеевич, мама читает сказку.
Мешаев.
Можно прервать чтение буквально на одну секунду? Дело в том, что я принес сенсационное известие.
Несколько голосов.
Что случилось? Говорите! Это интересно!
Мешаев.
Любовь Ивановна! Алексей Максимович! Вчера вечером. Вернулся. Из тюрьмы. Барбашин!
Общий смех.
Писатель.
Все? Дорогой мой, об этом знают уже в родильных приютах. Нда -обарбашились...
Мешаев.
В таком случае ограничусь тем, что поздравляю вас с днем рождения, уважаемая Антонина Павловна. (Вынимает шпаргалку.) "Желаю вам еще долго-долго развлекать нас вашим прекрасным женским дарованием. Дни проходят, но книги, книги, Антонина Павловна, остаются на полках, и великое дело, которому вы бескорыстно служите, воистину велико и обильно, -- и каждая строка ваша звенит и звенит в наших умах и сердцах вечным рефреном. Как хороши, как свежи были розы!" (Подает ей розы.)
Аплодисменты.
Антонина Павловна.
Спасибо на добром слове, милый Осип Михеевич. Но что же вы один, вы ведь обещали привести деревенского брата?
Мешаев.
А я думал, что он уже здесь, у вас. Очевидно, опоздал на поезд и приедет с вечерним. Жаль: я специально хотел вас всех позабавить нашим разительным сходством. Однако читайте, читайте!
Писатель.
Просим. Вы, господа, разместитесь поудобнее. Это, вероятно, надолго. Тесней, тесней.
Все отодвигаются немного вглубь.
Антонина Павловна.
"На этой осоке, поджав одно крыло, а другое широко расправив, лежал мертвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах еще сверкали слезы. А между тем восток разгорался, и аккорды солнца все ярче гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от каждого легковейного дуновения...".
Она читает с ясным лицом, но как бы удалилась в своем кресле, так что голос ее перестает быть слышен, хотя губы движутся и рука переворачивает страницы. Вокруг нее слушатели, тоже порвавшие всякую связь с авансценой, сидят в застывших полусонных позах: Ревшин застыл с бутылкой шампанского между колен. Писатель прикрыл глаза рукой. Собственно, следовало бы, чтобы спустилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована с точным повторением поз.
Трощейкин и Любовь быстро выходят вперед на авансцену.
Любовь.
Алеша, я не могу больше.
Трощейкин.
И я не могу.
Любовь.
Наш самый страшный день...
Трощейкин.
Наш последний день...
Любовь.
...обратился в фантастический фарс. От этих крашеных призраков нельзя ждать ни спасения, ни сочувствия.
Трощейкин.
Нам нужно бежать...
Любовь.
Да, да, да!
Трощейкин.
...бежать, -- а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки. Я чувствую, что надвигается...
Любовь.
Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!
Трощейкин.
Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щеки. Люба, мы совершенно одни.
Любовь.
Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!
Трощейкин.
Одни на этой узкой освещенной сцене. Сзади -- театральная ветошь всей нашей жизни, замерзшие маски второстепенной комедии, а спереди -- темная глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели.