Колокол призвал к воскресной утренней службе, Пэтти со вздохом отложила книгу, подошла к раскрытому окну и застыла. Внешний мир мерцал зеленым и желтым разноцветьем, деревья выставляли напоказ воздушную бахрому листвы на фоне неба, а легкий ветерок благоухал фиалками и свежей землей.
– Пэтти, – позвала Присцилла из своей спальни, – поторопись, если хочешь, чтобы я застегнула тебе платье. Мне нужно идти на репетицию хора.
Пэтти повернулась, издав очередной вздох, и медленно начала расстегивать крючки на своем воротничке. Потом она села на край кровати и безучастно уставилась в окно.
Послышалось энергичное хлопанье выдвижных ящиков стола в комнате Присциллы, и вскоре сама Присцилла появилась в дверях. Она с подозрением оглядела свою соседку. – Почему ты не одеваешься? – спросила она.
– Я сама застегну свое платье, тебе не нужно ждать, – сказала Пэтти, не отводя глаз от окна.
– Сегодня проповедь читает епископ Коупли, а он такой милый старичок, – ты не должна опаздывать.
Пэтти чуть приподняла подбородок и пожала плечами.
– Ты не пойдешь на службу?
Пэтти отвела взгляд от окна и умоляюще посмотрела на Присциллу. – Такой чудесный денек, – сказала она просительно, – и я с гораздо большим удовольствием провела бы время на воздухе. Не сомневаюсь, что для моего духовного благополучия это намного полезнее.
– Дело не в духовном благополучии, а в прогулах. Ты уже дважды использовала дополнительные пропуски. Какое оправдание ты намерена предоставить комитету самоуправления, когда он потребует у тебя объяснений?
– Довольно для каждого дня своей заботы,[15] – рассмеялась Пэтти. – Когда придет время, я придумаю очередную превосходную отговорку, которая очарует комитет.
– Тебе должно быть стыдно обходить правила таким образом.
– Что же веселого в жизни, если рабски исполнять всевозможные мелкие правила? – беззаботно спросила Пэтти.
– Я не понимаю, откуда у тебя больше, чем у всех остальных, есть право жить не по правилам.
Пэтти пожала плечами. – Я поступаю, как мне хочется, и все остальные могут делать то же самое.
– Все остальные не могут, – возразила Присцилла пылко, – ибо стоит им начать это делать, как в колледже больше не останется закона. Я и сама намного охотнее порезвилась бы на свежем воздухе, чем пошла на службу, но я израсходовала все свои пропуски и не могу этого сделать. Ты бы тоже не смогла, если бы у тебя осталась крупица должного понимания. Чтобы выбраться из этого, тебе остается только лгать.
– Милая Присцилла, – буркнула Пэтти, – в культурном обществе люди не выражаются столь открыто. Чтобы тебя уважали в высшем свете, следует практиковаться в искусстве увиливания от прямого ответа.
Присцилла нетерпеливо нахмурилась. – Ты идешь или нет? – спросила она.
– Не иду.
Присцилла закрыла дверь – не так мягко, как того требовалось – и Пэтти осталась одна. Несколько минут она задумчиво сидела с порозовевшими щечками, потом зазвонил церковный колокол, она встряхнулась и засмеялась. Если бы она даже хотела пойти, было уже слишком поздно и чувство ответственности улетучилось. Как только в коридоре стих благопристойный шелест воскресных шелковых одеяний, она схватила книгу и подушечку и, спустившись крадучись по боковой лестнице, весело припустила по газону, залитому солнцем, ощущая восхитительный трепет вины малолетнего прогульщика, сбежавшего с уроков.
Из открытых окон капеллы до нее доносились песнопения студенток: «Господи, помилуй нас и склони наши сердца к соблюдению этого закона». Она радостно засмеялась про себя: сегодня она не соблюдала законов. Если хотят, они могут стоять там в сумраке, со своими заповедями и литаниями. Она же поклонялась богу под голубым небом, под ликующие песни птиц.
В это утро она была единственной живой душой, вырвавшейся на свободу, в ее крови была весна, и у нее было такое ощущение, словно ей принадлежит весь мир. Кампус никогда еще не казался таким ослепительным. Она приостановилась на маленьком деревенском мостике, чтобы понаблюдать за взволнованным кружением ручья, и чуть не потеряла равновесие, пытаясь спустить на воду крошечную лодочку, смастеренную из кусочка древесной коры. Она кидала гальку в пруд, чтобы увидеть, как испуганные лягушки плюхаются в воду, и, запустив подушкой в белку, громко смеялась над ее рассерженной трескотней. Она взлетела по склону Пайн-Блафф и, тяжело дыша, опустилась на пахучие иглы в тени высокой сосны.
Внизу меж деревьев группами стояли увитые плющом здания колледжа; и в воскресном безмолвии, в котором солнечные блики играли на башнях, они напоминали спящую в долине средневековую деревню. Пэтти мечтательно смотрела вниз из-под полуприкрытых век и представляла себе, что сейчас появится оркестр трубадуров и дам верхом на молочно-белых мулах. Однако зрелище Питерса в парадном костюме, вальяжно направлявшегося к воротам, испортило видение, и она с улыбкой вернулась к своей книге. Вскоре, тем не менее, она закрыла ее. Не время читать. Можно читать зимой или когда идет дождь и даже в библиотеке колледжа, когда все шелестят страницами; но здесь, на свежем воздухе, когда вокруг кипит настоящая жизнь, это означало потерять благоприятную возможность.
Ее блуждающий взгляд вновь устремился на кампус, и внезапно она отрезвела, охваченная мыслью, что через несколько недель он перестанет быть ее кампусом. Эта счастливая, безответственная общественная жизнь, ставшая единственно естественным образом жизни, неожиданно подходила к концу. Она вспомнила свой первый день в качестве первокурсницы, когда всё, кроме нее самой, казалось таким большим, и она безнадежно думала: «Четыре года всего этого!» Это казалось вечностью, а теперь, когда все было позади, это кажется одной минутой. Ей захотелось схватить настоящее и крепко держать его. Взрослеть было страшно.
И были еще девочки. Ей придется попрощаться, чтобы уже не встретиться в первый учебный день осенью, а между тем Присцилла живет в Калифорнии, Джорджи – в Южной Дакоте, Бонни – в Кентукки, а она – в Новой Англии, и они – единственные люди на свете, с которыми ей особенно хочется разговаривать. Ей придется сблизиться с мамиными подругами – хронически взрослыми особами, которые говорят о мужьях, детях и прислуге. И там будут мужчины. Она так и не успела познакомиться с мужчинами, но однажды ей, возможно, придется за одного из них выйти замуж, и тогда всему придет конец. И не успеет она опомниться, как превратится в пожилую даму, которая станет рассказывать внукам истории о том, как она была когда-то девочкой.
Пэтти скорбно взирала на кампус сверху вниз, того и гляди, готовая заплакать о своей потерянной молодости, как вдруг на посыпанной гравием тропинке послышался звук шагов; она испуганно подняла голову и увидела, что холм огибает человек духовного сана. Невольно она приготовилась бежать, однако епископ высмотрел ее вместе с маленьким, грубо отесанным сиденьем под деревом, улыбнулся ей и со вздохом удовлетворения опустился на него.
– Чудесный вид, – промолвил он, едва переводя дыхание, – но холм больно крут.
– Да, холм крутой, – согласилась вежливо Пэтти и, поскольку шанса сбежать, по-видимому, не было, она вернулась на свое место и прибавила со смехом, – я только что убежала от Вас, епископ Коупли, и вот Вы появляетесь, преследуя меня, словно обвиняющая совесть.
Епископ тихо засмеялся. – Я и сам убежал, – ответил он, – я знал, что после службы меня должны представить около сотне девушек, поэтому я просто выскользнул через заднюю дверь, чтобы спокойно прогуляться.
Пэтти оглядела его оценивающе, испытывая новое чувство дружеского участия.
– Я бы тоже хотел сбежать из церкви, – сознался он с блеском в глазах. – В такой день, как этот, свежий воздух – самая лучшая церковь.
– И я так думаю, – сказала Пэтти от всего сердца, – но я и понятия не имела, что епископы так чувствительны.
Они продолжали дружески болтать на разные темы и обмениваться дилетантскими мнениями по поводу колледжа и духовенства.
– Знаете, что забавно, – заметила Пэтти раздумчиво, – несмотря на то, что в каждое воскресенье к нам приходят разные проповедники, проповедь у нас всегда одна и та же.
– Одна и та же проповедь? – спросил епископ, весьма ошеломленный.
– Практически одинаковая, – сказала Пэтти. – Я слушала ее четыре года и думаю, что я и сама могла бы в некотором роде проповедовать. Знаете, похоже, все они считают, что раз уж мы поступаем в колледж, мы должны быть интеллектуальными гигантами, и они убеждают нас помнить о том, что разум и наука – это не единственные важные вещи в мире, что чувства, в конечном счете, есть главная движущая сила; и, уж не знаю зачем, они цитируют маленькое стихотворение о прекрасном цветке. А Ваша была не об этом? – спросила она тревожно.
– На сей раз – нет, – вымолвил епископ. – Я читал старую проповедь.
– Это лучше всего, – сказала Пэтти. – Мы люди, раз уж мы действительно идем в колледж. Я помню, как однажды к нам прибыл человек из Йеля или Гарварда, или еще откуда и прочел нам старую проповедь: он убеждал нас быть более мужественными. Это было очень необычно.
Епископ улыбнулся. – Вы часто сбегаете из церкви? – мягко поинтересовался он.
– Нет, живя вместе с Присциллой, у меня нет на это ни одного шанса. Но обязательная служба вызывает желание сбежать, – добавила она. – Я выступаю не против службы, а против обязательности.
– Но у вас существует система… э-э… прогулов, – предположил он.
– Три прогула в месяц, – грустно проговорила Пэтти. – Вечерняя служба приравнивается к одному прогулу, а воскресная утренняя проповедь – сразу к двум.
– Так Вы израсходовали два прогула, чтобы сбежать от меня? – спросил он с улыбкой.
– О, не от Вас, – торопливо возразила Пэтти. – От… обязательности. И кроме всего прочего, – прибавила она откровенно, – я использовала свои законные прогулы много дней назад, а когда я начинаю пропускать сверх нормы, то я становлюсь беспечной.
– А можно спросить, что происходит, когда Вы пропускаете сверх нормы? – поинтересовался епископ.
– Ну, – сказала Пэтти, – понимаете, существуют прокторы,[16] которые отмечают отсутствующего; потом, если они узнают, что человек пропустил больше положенного, его вызывает комитет самоуправления и интересуется причиной. Если он не в состоянии предоставить толкового объяснения, его на месяц лишают привилегий, и он не может заседать в комитетах, играть в пьесах или брать отгулы, чтобы отлучиться из города.
– Понимаю, – сказал епископ, – и Вам придется понести все эти наказания?
– О нет, – спокойно сказала Пэтти, – я предоставлю хорошее объяснение.
– И что Вы скажете? – спросил он.
– Я точно не знаю, – придется положиться на вдохновение момента.
Епископ недоуменно разглядывал ее. – Вы хотите сказать, – спросил он, – что, нарушив правило, Вы намереваетесь избегнуть наказания с помощью… грубо говоря… обмана?
– О нет, епископ, – произнесла Пэтти шокировано. – Разумеется, я скажу правду, только, – она с неотразимой улыбкой посмотрела в лицо епископу, – комитет, наверное, ее не поймет.
На мгновение лицо епископа разгладилось, но затем он вновь посерьезнел. – С помощью уловки? – спросил он.
– Д-да, – призналась Пэтти, – полагаю, Вы могли бы назвать это уловкой. Смею заметить, я очень плохая, – добавила она, – но в таком месте, как это, приходится иметь репутацию замечательной личности, иначе тебя будут игнорировать. Я не могу соперничать в добродетели, или в атлетике, или еще в чем-то подобном, поэтому мне ничего другого не остается, как опережать в безнравственности – для этого у меня есть исключительные способности.
Уголки губ епископа конвульсивно дрогнули. – Вы не похожи на человека с уголовным прошлым.
– Я еще молода, – ответила Пэтти, – и у меня не было удобного случая проявить себя.
– Милая девочка, – промолвил епископ, – я уже прочел сегодня одну проповедь, которую Вы не пришли послушать, и не могу гарантировать, что прочту еще одну ради Вашей пользы. – У Пэтти явно свалился камень с души. – Однако я хотел бы задать Вам один вопрос. Пройдут годы, колледж останется позади, и кого-то из Ваших однокашниц спросят: «Вы знавали…» Вы не сказали мне своего имени.
– Пэтти Уайатт.
– «Вы знавали Пэтти Уайатт, какой она была?», так вот, будет ли ответ таким, каким бы Вам хотелось его услышать?
Пэтти подумала. – Д-да, мне кажется, в целом, они будут на моей стороне.
– Нынче утром, – безмятежно продолжал епископ, – я совершенно нечаянно спросил одного профессора о некоей молодой женщине – Вашей однокашнице – дочери моего старинного друга. Ответ последовал незамедлительно, без колебаний и Вы можете представить себе, как он меня обрадовал. «Во всем колледже нет девушки чудеснее ее, – сказал он, – она честна в работе и честна в игре, и во всем, что она делает, она абсолютно добросовестна».
– М-мм, – сказала Пэтти, – должно быть, это Присцилла.
– Нет, – улыбнулся епископ, – это не Присцилла. Молодая женщина, о которой я говорю, – председатель вашей студенческой ассоциации, Кэтрин Фэйр.
– Да, верно, – проговорила Пэтти серьезно. – Кэти Фэйр рубит прямо с плеча.
– А Вы разве не хотели бы выйти из стен колледжа с такой репутацией?
– Да не такая уж я плохая, – взмолилась Пэтти, – то есть, если говорить об испорченности как таковой. Но я не могла быть такой же хорошей, как Кэти: это значило бы пойти против природы.
– Боюсь, – предположил епископ, – что Вы не слишком стараетесь. Сейчас, когда Вы молоды, Вам, возможно, не кажется, что то, что думают люди, важно; но что будет, когда Вы станете старше? А до этого не так уж много времени, – добавил он. – Не успеете опомниться, как придет старость.
Пэтти приняла серьезный вид.
– Вскоре Вам исполнится тридцать, затем сорок, а потом пятьдесят.
Пэтти вздохнула.
– Полагаете, что в таком возрасте женщина привлекательна, если она пускается на уловки и ухищрения?
Испытывая некоторую неловкость, Пэтти рыла носком ботинка небольшую ямку в сосновых иголках.
– Следует помнить, моя дорогая, что нельзя вылепить характер в одно мгновение. Характер – растение медленнорастущее, и семена требуют заблаговременной посадки.
Епископ поднялся и Пэтти облегченно вскочила на ноги. Он прихватил подушку и книгу, и они стали спускаться с холма. – Все-таки я прочел Вам проповедь, – произнес он сконфуженно, – но проповедовать – моя профессия, и Вы должны простить старика за банальность.
Остановившись перед дверью Филлипс-холла, Пэтти с улыбкой протянула руку. – До свидания, епископ, – сказала она, – и спасибо за проповедь, думаю, я нуждалась в ней – я действительно становлюсь старше.
Она медленно поднялась по лестнице и, помешкав немного возле своей комнаты, в которой звук смеющихся голосов, доносившихся сквозь окно с фрамугой, означал, что клан в сборе, проследовала к двери одноместной комнаты в конце коридора.
– Войдите, – позвал голос в ответ на ее стук.
Пэтти повернула ручку и просунула голову в дверь. – Привет, Кэти! Ты не занята?
– Конечно, нет. Заходи и поговори со мной.
Пэтти закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. – Это не дружеский визит, – объявила она торжественно. – Я пришла к тебе официально.
– Официально?
– По-моему, ты председатель студенческой ассоциации?
– По-моему, да, – вздохнула Кэти, – и если у президента Соединенных Штатов хоть вполовину меньше хлопот с его подданными, чем у меня с моими, то я выражаю ему мое искреннее сочувствие.
– Наверное, мы доставляем тебе массу хлопот, – сокрушенно произнесла Пэтти.
– Хлопот! Дорогая моя, – сказала Кэти серьезно. – Всю неделю я провела, бегая от коттеджа к коттеджу и держа речи перед этими чертовыми первокурсницами. Они не станут подавать объяснительных записок по поводу прогулов церковной службы и будут сбегать с библиотечными книжками и, вообще, они аморальны.
– Они могут себе это позволить, ведь они молоды, – вздохнула Пэтти с завистью. – Я же старею, – прибавила она, – и пришло время измениться к лучшему. Я заскочила к тебе, чтобы сказать, что у меня набралось четыре прогула сверх нормы, в отношении которых у меня нет ни единого объяснения.
– О чем ты говоришь? – потрясенно спросила Кэти.
– Об объяснительных записках насчет прогулов церковных служб. Я пропустила дополнительно четыре службы, – кажется, четыре, хотя я, пожалуй, сбилась со счета, – и у меня совершенно нет объяснений.
– Но, Пэтти, не говори так. У тебя должно быть какое-нибудь объяснение, какая-нибудь отговорка для…
– Ни малейшего намека. Просто я не пошла, потому что мне не хотелось идти.
– Но ты должна предоставить мне какую-нибудь причину, – огорченно возразила Кэти, – иначе мне придется сообщить комитету и тебя лишат привилегий. Ты не можешь себе этого позволить, понимаешь, ты же распорядительница выпускного бала.
– Но у меня не было повода и я не могу его сейчас придумать, – сказала Пэтти. – Скоро мне исполнится тридцать, затем сорок, а потом пятьдесят. Полагаешь, что в таком возрасте женщина привлекательна, если она пускается на уловки и ухищрения? Характер, – прибавила она торжественно, – это медленнорастущее растение, и семена требуют заблаговременной посадки.
Кэти выглядела озадаченной. – Я не знаю, о чем ты говоришь, – произнесла она, – но, думаю, что ты знаешь. Как бы то ни было, – добавила она, – я сожалею насчет должности распорядителя, но я… ну, я вроде как тоже рада. – Она положила руку на плечо Пэтти. – Конечно, ты всегда нравилась мне, Пэтти, – и всем нравишься, – но мне кажется, я никогда не оценивала тебя по достоинству, и я рада, что поняла это раньше, чем мы закончили колледж.
Пэтти слегка вспыхнула и отступила в некоторой застенчивости. – Лучше отложи свои поздравления до завтра, – засмеялась она, – а то я еще придумаю ночью какое-нибудь хорошее объяснение. До встречи.
В кабинете ее встретили приветственным кличем.
– Что ж, Пэтти, – сказала Присцилла, – я слыхала, что ты прогуливаешься с епископом. Ты сказала ему о том, что прогуляла службу?
– Да, и он сказал, что тоже хотел бы ее прогулять.
– Она неисправима, – вздохнула Джорджи, – она развращает даже епископа.
– Будь осторожна, Пэтти Уайатт, – предупредила Бонни Коннот. – Если не будешь бдительной, комитет самоуправления тебя достанет и, когда тебя исключат из распорядителей выпускного бала, тогда ты пожалеешь.
Пэтти на миг посерьезнела, но поспешила напустить на себя беспечный вид. – Меня уже достали, – рассмеялась она, – и уже исключили или, во всяком случае, исключат, как только соберутся на заседание.
– Пэтти! – воскликнул испуганный хор голосов. – Что ты имеешь в виду?
Пэтти передернула плечами. – Только то, что я сказала: я лишена привилегий за то, что прогуливала службы.
– Какой позор! – возмущенно промолвила Джорджи. – Этот комитет самоуправления заходит слишком далеко, лишая старшекурсницу привилегий и даже не разобрав ее дела. – Схватив Пэтти за руку, она ринулась к двери. – Пойдем, расскажем об этом Кэти Фэйр. Она разберется со всем этим.
Пэтти попятилась и выдернула свою руку из хватки Джорджи. – Отпусти меня, – проговорила она сердито. – Тут нечего разбираться. Я сама ей сказала, что у меня нет объяснений.
– Ты ей сказала? – Джорджи с недоверием уставилась на нее, а Бонни Коннот засмеялась.
– Пэтти напоминает мне домушника, который вылез через заднее окно с серебром, а потом позвонил у входной двери и вернул его обратно.
– В чем дело, Пэтти? – заботливо спросила Присцилла. – Тебе нездоровится?
– Я старею, – вымолвила Пэтти со вздохом.
– Что?
– Старею. Скоро мне стукнет тридцать, затем сорок, потом пятьдесят. Думаете, меня кто-нибудь станет любить, если я буду пускаться на уловки и ухищрения? Характер, милые барышни, это медленнорастущее растение, и семена его требуют заблаговременной посадки.
– Ты пошла и доложила комитету добровольно, по собственному желанию, даже не ожидая, когда тебя вызовут? – настаивала Джорджи, твердо решившись добраться до сути дела.
– Я старею, – повторила Пэтти. – Пришло время измениться к лучшему. Как я уже говорила, характер – растение…
Джорджи посмотрела на остальных и в недоумении покачала головой, а Бонни Коннот рассмеялась и пробормотала, не обращаясь ни к кому в отдельности:
– Когда Пэтти попадет в рай, боюсь, у ангела-хранителя будут некоторые проблемы с подведением итогов.
Идиоматическое выражение, означающее «всему свое время»
Проктор (надзиратель) – должностное лицо, следящее за проведением письменного экзамена студентов (учащихся); в обязанности проктора иногда входит также следить и за порядком в общежитии