— После танца. Я ведь ее туфли надела. У меня нет на каблучке, вот я и надела. А ты их оттоптал, Собакевич…
— Капочка…
Они остановились. Капа как-то боком, как птица, глянула на него, спросила вдруг:
— Какая же я девушка: приличная или не очень?
— Капочка, ты… — Костя задохнулся от восторга и волнения. — Ты…
— Цветы собираешь? — Она улыбнулась. — Торопишься?
— Нет, что ты! Я думал…
— Думать сегодня буду я, — тихо и как-то особенно серьезно сказала она.
И, не ожидая ответа, зашагала в лес. А Костя, бросив цветы, покорно шел следом…
Они вырвались из комариной низины, и теперь вокруг них щелкали птицы, жужжали шмели и звенела тугая листва. Пахло разогретыми соснами и земляникой, и Капочка, присев, уже собирала в ладошку редкие ягоды. Потом сказала:
— Закрой глаза, открой рот.
Костя крепко зажмурился, и она высыпала ему в рот землянику.
— Вкусно?
Он чуть коснулся губами ее сладкой земляничной ладони. Сердце грохотало, заглушая птичьи голоса, хотелось прикоснуться, прижаться хоть на мгновение к ее губам, но он не смел. Он испытывал почти священный трепет и, случайно касаясь ее платья, поспешно отдергивал руку.
— Ты хотел бы стать Робинзоном?
Он с трудом расслышал, что она спросила. Глянул, словно вынырнув:
— Нет.
— Почему же нет?
— Капиталист он. Идеология капитализма, все себе да себе.
— Так ведь не было же больше никого!..
— А Пятница? Зачем он Пятницу слугой сделал?
— Слугой… — Капа подозрительно заглянула в его глаза. — Неужели для тебя это главное в Робинзоне Крузо?
— Нет вообще-то… — Костя хмурился, думал. Потом сказал: — Главное, человек не может один. Без общества, без коллектива, без… — Он запнулся. — Без друга. Ты не согласна?
— Вот ты какой… — удивленно протянула Капа и, неуловимым движением подобрав платье, опустилась на траву. — Ты, оказывается, и спорить умеешь?
— Если нужно… — Костя сел рядом, позаботившись о дистанции. — С Федей приходится.
— А с Сенечкой Киновралем?
— А зачем с ним спорить? Он в стихах весь. В стихах да в Кате.
— В стихах да в Кате… — повторила Капа. — Катя счастливая, правда?
— Не знаю. Федор говорит, что счастья вообще нет, потому что счастье — это миг.
— А ты как думаешь?
— По-моему, миг — это счастье для пауков. Слопал муху — вот и все счастье. А для человека…
До сих пор он говорил, не поднимая головы, а тут вдруг поднял. Поднял и увидел ее глаза: серые, с рыжими блестками… И сразу пересохло во рту, гулко загудело в ушах, и он, уже не соображая, неуклюже, по-телячьи ткнулся лбом в ее колени…
— Эх, ребятки, бычков не видали тут?
Костя рванулся в сторону, перелетел через куст, вскочил, часто моргая и задыхаясь. А Капа и не шевельнулась: одернув платье, невозмутимо поправляла прическу.
— Бычков, спрашиваю, не встречали?
Проморгавшись, Костя обнаружил маленького замшелого деда-опенка: в мятых штанах, сатиновой рубахе и нелепой соломенной шляпе с огромными полями. У деда были хитрые выцветшие глазки, плешивая бороденка и корявые, растоптанные ступни.
— Каких бычков?.. — с трудом спросил наконец Костя.
— Колхозных. Вчерась на ферму не заявились, вот сегодня меня и послали искать заместо воскресного чина-почина. Два бурых, один пегий…
— Не знаю, — сказал Костя.
— А вскочил, будто своровал чего. — Дед хитро посмотрел на невозмутимую Капочку. — А может, своровал?
— Он, дедушка, не грабитель, — ласково улыбнулась Капа. — Он в армию завтра идет.
— Полезное дело. — Дед уселся на соседнюю кочку и достал кисет. — Сам служил, полезное дело. Табачком балуешься?
— Я не курю.
— Ну, закуришь еще. Жизнь, она длинная, в ней обязательно даже закуришь. От тоски.
— В нашей жизни нет никакой тоски, — недружелюбно сказал Костя.
— А она не в жизни, тоска-то. Она в человеке заводится. И ежели ты не вор, — тут дед опять хитро покосился на девушку, — то может тоска та в тебе завертеться, и станешь ты ее дымом из себя выживать. Вот так-то. — Он поднялся. — Ну, счастливо вам, парочка, — барашек да ярочка.
— Спасибо. — Капа встала. — А что значит счастливой быть?
— Ну, тебе, значит, жизнь перелить в сынка или в доченьку. А стриженому твоему — вырастить их да на ноги поставить.
— А вам?