Сторджа он показал Табите, когда тот выходил из гостиницы "Вереск" на набережной.
Хитленд - один из тех приморских городков с плохим пляжем, каменистым дном, коротким променадом и без театра, куда охотно ездят люди, избегающие толпы. В его немногочисленных пансионах и скверных гостиницах из года в год селятся судьи, генералы, процветающие врачи, даже актеры из вест-эндских театров; и в первую очередь - любители искусства. Несколько лет подряд в Хитленде устраивали курсы живописи, там даже училась одна принцесса и два бригадира. А на летний сезон туда выезжает из Лондона художественный магазин, где можно увидеть все новинки.
В таких местечках знатные завсегдатаи чувствуют себя хозяевами, и, когда Стордж совершает утреннюю прогулку по набережной, кажется, что он занимает весь тротуар. Это мужчина лет пятидесяти, среднего роста, с большими светлыми глазами. Он и весь в светлых тонах - светлые с проседью волосы, большое белое лицо все в морщинах, крупный белый нос. На нем бледно-серый свободного покроя костюм из какой-то шелковистой материи и белый галстук с большой жемчужной булавкой. На голове - панама из мягчайшей соломки. Он не спеша вышагивает рядом со своей яркой, видной супругой, которая держит зонтик наперевес, как офицер на параде - саблю, и всегда его окружает кучка знакомых - его, как выражается Мэнклоу, клопы, блохи, мотыльки и тараканы.
Среди них - Джобсон, который всегда идет с ним рядом с другого бока и слушает и смотрит на него восхищенно, как деревенский простак на фокусника. Среди них и высокая желтолицая женщина в развевающихся одеждах - та обычно появляется, когда миссис Стордж отсутствует. И неизменно два-три царедворца из молодежи: писатели, художник, выставивший в магазине несколько импрессионистских пейзажей, которые Мэнклоу называет копиями с французских прописей. Табита училась писать акварелью в школе, по образцам Бэркета Фостера, и вполне согласна с Мэнклоу, что эти картины - "мазня, любой младенец коровьим хвостом лучше напишет".
- Рисовать он вообще не умеет.
- А между прочим, что-то тут есть. Я не удивлюсь, если эта манера привьется.
- Никогда такая чушь не привьется.
- Не скажите. Старое-то порядком приелось. - И он продолжает задумчиво: - Попробовать, может, и стоит. Вы правы, умения тут не требуется.
Но Табиту возмущают и картины, и те, кто ими любуется. От Гарри и из "Панча" она знает, что такое эстеты: кривляки, безнравственные люди, враги всего истинно британского.
Одна из замашек Сторджа особенно ей претит. Время от времени он останавливается и, сложив колечком большой и указательный палец, подносит их к глазам и озирает пляж и море. Кто-нибудь из сопровождающих тотчас следует его примеру, раздаются довольные возгласы и неожиданные вопросы: "А не лучше было бы убрать эту лодку и обойтись без той толстухи с девочкой?"
- Все напоказ, - говорит Табита, и Мэнклоу, разглядывая богача и его свиту своими холодными глазами, поясняет: - Эстетская поза. Они тут все насквозь эстеты. Особенно этот старикашка с его деньгами и фиглярством. Вы не видели его журнал "Символист?" Он в прошлом году издавал, вышло всего три номера. Но идея была правильная - немножко грязи в шикарной обложке.
- Грязи?
- А что я вам и говорю, Тибби. Десять лет назад у нас слово "черт" было под запретом, печатали звездочки. А теперь издают Золя. Такие возможности открываются, какие были только перед Французской революцией. - Он задумался, устремив взгляд в пространство. - И тогда начиналось так же, с непристойных книг. Руссо, Вольтер и прочие. И кончиться может так же. Забавно будет, если старому жмоту Сторджу перережут горло после того, что он печатал о культуре и о деспотизме цензоров.
- Почему его журнал не имел успеха?
- Боже милостивый! Откуда этой размазне было знать, как надо вести журнал, что он вообще умеет? Вот если б у него хватило ума посоветоваться...
У Мэнклоу готовы планы для всевозможных изданий, в том числе и для эстетского ежеквартального обозрения. Он даже пытался соблазнить Сторджа рисунками некоего Доби, молодого лондонского художника, который еще не печатался. Мэнклоу выпросил у него рисунки, пообещав, что опубликует их, а пока снимаете них грубые копии и предлагает по дешевке в пивных.
До сих пор Табита только слышала об этих рисунках - она почти весь день занята, к вечеру валится с ног, погулять выходит разве что утром, с Бонсером или с Мэнклоу; но однажды наконец она видит их на столе. И взрывается: - Фу, какая гадость, мистер Мэнклоу!
Он улыбается ей дружески и печально. - Знаю. Хочется плеваться, верно? Но я про то и говорю. Идея-то правильная. Это и ново, и порочно. Критики полезут на стену, а публика будет в восторге.
Табита смотрит на него с ужасом. Ее охватывает такое отвращение, что сил нет оставаться с ним в одной комнате.
18
Избавиться от Мэнклоу она решила еще и потому, что так счастлива с новым, добрым Диком. Никогда еще ей не было с ним так хорошо. И дело не в том, что он пылкий любовник. Как многоопытная жена, она уверяет себя: "Это не так уж и важно". Главное, что он относится к ней дружески, уважительно, заботливо. Он кутает ее, когда на улице ветрено, огорчается, когда у нее болит голова. И хотя забирает ее жалованье, всегда советуется с ней о том, как им распорядиться. Полкроны с каждой получки идет в копилку. И хотя бутылка виски за три с половиной шиллинга предусмотрена в бюджете, он всегда целует Табиту перед тем, как истратить эту сумму, и приговаривает: - Ах ты моя домоправительница!
Поэтому, вручив Бонсеру в пятницу вечером свои тридцать шиллингов и опираясь на его крепкую руку, она сразу заговаривает о деле:
- Скажи, Дик, тебе мистер Мэнклоу нравится?
- Еще чего. Как мне может нравиться этот хам. Я просто о нем не думаю.
- Тебе не кажется, что без него нам было бы лучше? Ведь дела у нас теперь пошли на лад.
- Да, но от него есть кое-какая польза, и платить яму ничего не надо. Вообще-то он свинья первостепенная, но со мной пока ведет себя прилично. Ну беги, чисти зубки, а я только загляну в "Козел", справлюсь, как там себя чувствует один мой приятель.
- Не забудь про виски.
- И верно. Спасибо, что напомнила, Пупс. Про виски не забуду. Спасибо тебе, моя прелесть.
Он приходит домой, уже отведав виски, сажает ее на колени и начинает щипать. Это признак его величайшего расположения, и Табита сразу же говорит: - Пойми, Дик, я просто не могу больше его видеть. Нам просто необходимо жить отдельно.
- Пупс, кормилица-поилица, глава дома. Она повелевает, и все повинуются.
- И знаешь, Дик, милый, ведь если бы у нас был хотя бы еще фунт в неделю, мы могли бы обзавестись настоящим домом.
Бонсер, все пуще разогреваясь, пропускает этот намек мимо ушей и только норовит ущипнуть побольнее, а когда она вскрикивает, роняет томно, со вздохом: - Как он любил свою Пупси!
Но, проснувшись утром, он слышит слова - видимо, конец длинного монолога: - ...всего две-три комнаты, но чтобы они были наши.
Удовлетворенность пробуждает в нем лучшие чувства. Его ленивое добродушие граничит с нежностью. Он крепко обнимает Табиту. - Миленькое гнездышко для миленькой плутовки.
- И тогда мы могли бы пожениться.
- Пожениться? - Его опять клонит в сон. - А куда спешить? Все вы, девушки, помешаны на браке. А по-моему, брак - это не так уж интересно. К чему ставить удовольствие на деловую основу.
- Но, Дик, ты же обещал...
- Да не пили ты меня, только все портишь.
- Но не можем же мы так жить до бесконечности.
- И не нужно. Ты всегда можешь съездить отдохнуть к братцу Гарри.
- Как я могу просить у Гарри помощи, пока мы не женаты?
- А ты не гадай, ты попробуй.
- Дик, а ведь его помощь, возможно, понадобится.
- Ну что ж, скажешь, что мы женаты. Я не против, могу подтвердить.
- Да, но... А если у нас будет семья?
Табита высказала эту мысль небрежно, просто предположительно, но с Бонсера сразу весь сон соскочил. Он быстро приподнялся. - Что? Ты о чем?
- О, я еще не уверена, но...
- Говорил я тебе, чтоб береглась. Ладно, теперь пеняй на себя. - Он встает и поспешно одевается. Он в ярости. - Боже мой, так расстроить человека, когда мне было так хорошо.
Табита смотрит на него, не понимая. - Ты разве не рад, Дик?