- И старому миляге Джимми Голлану. Ему, я слышал, банки ставят палки в колеса с этими его аэропланными затеями. Если ему потребуется ссуда, я, наверно, смогу устроить. Есть такой синдикат, там могут этим заинтересоваться. Пока, понятно, ничего определенного не говори, просто скажи, что группа Билмен, резинщики, держит авиацию в поле зрения.
А после грандиозного чая, за которым Бонсер пьет виски, он на той же бешеной скорости доставляет Джона обратно в школу, дарит ему золотой и исчезает на четыре месяца. И адреса своего на Джермин-стрит не оставил.
64
Джон не знает, что и думать. У него нет критериев для суждения о таком человеке. Он только взбудоражен, словно опыт его внезапно обогатился событием, казалось бы и смешным, но от которого смехом не отделаешься. На целых две недели Тоуд с его толкованием классической древности заметно тускнеет в его глазах. Он все время вспоминает Бонсера. "Но как мог этот немыслимый наглец стать моим отцом? Что общего могло быть у мамы с таким пшютом?"
И когда, приехав в Хэкстро на каникулы, он воскресным утром смотрит на мать - черное закрытое платье и жемчужный крестик на шее, новые белые перчатки на крошечных, коротковатых руках, сжимающих молитвенник в кожаном переплете, лоб чуть нахмурен: надо полагать, она заранее не одобряет какой-нибудь гимн или проповедь, подбородок вздернут, глаза тревожно блестят, чопорно-опрятный вид, за которым, как всегда, прячутся внезапные вспышки, - он даже смеется от изумления. И как она только его терпела, в таких-то костюмах?
С ней он до крайности мил, горячо сочувствует ее воскресным нападкам на церковь, не умеющую делать свое дело. "И к чему такие проповеди? Надо же было додуматься - в первый день пасхи прочесть проповедь об убиении людей просто из злобы! Это даже не по-христиански и только на руку безбожникам будут потом говорить, что церковь - чушь!" Но про Бонсера он ей на этот раз не рассказывает. Только сохранив эту встречу в тайне, он может чувствовать свою независимость и терпимо сносить царящую в Хэкстро атмосферу недостойного, истерического волнения.
Тоуд, процитировав Тацита "говорили о диковинах, ураганах, редкостных птицах, чудовищах" и неожиданно добавив с беззвучным смехом: "Смотри газеты", - заклеймил аэроплан, низвел его на роль игрушки для черни.
Джон, как и Тоуд, как и Труби, ненавидит всякие мании; авиация же после перелета Блерио через Ла-Манш превратилась в настоящую манию. Полеты из стадии сотрудничества перешли в стадию конкуренции. Началась эра гонок, рекордов.
Повсеместно богатые люди, заинтересованные в новшествах и изобретениях, предлагают премии. Хармсворт из "Дейли мейл" заплатил Полхену 10000 фунтов за успешный перелет из Лондона в Манчестер; Дакет, отложив на время меценатство и особенно - поддержку постимпрессионистов, предлагает 15000 за перелет через всю Европу с тремя посадками.
Эти воздушные гонки порождают еще больший азарт, чем двадцать лет назад - гонки автомобилей. Для соревнования в борьбе за всемирную славу строятся десятки аэропланов всевозможных размеров и видов.
"Голлан-Роб" уже внесен в список соискателей на премию Дакота. Бригада Роба трудится день и ночь. Уже ходят слухи о шпионах, о похищенных чертежах. У ангаров дежурит охрана.
В этой атмосфере азарта и преданности делу все слегка помешались. Знаменитые цветники в Хэкстро по-прежнему ухожены и прекрасны, но на великолепной лужайке, прямо перед окнами гостиной, воздвигнут гигантский шатер, в котором "Голлан-Роб" укрыт от непогоды и любопытных глаз.
Вокруг этого шатра сосредоточена жизнь всей округи. Это - святилище, у входов в которое стоят часовые, дабы не впускать туда кого не следует, всяких париев, коим запрещено приближаться к божеству. Кучка таких личностей - гости прислуги, лавочники из деревни - постоянно толпится у въездных ворот, глазея на огромную палатку. А избранные - инженеры, Голлан, Табита - то и дело заходят туда, словно для того, чтобы вознести молитвы.
Вероятно, эти поклонники машины не только любуются ее красотой и мощью, но и правда готовы молиться на нее, взывать к ней. Для них она больше чем идол, ибо сама наделена сверхъестественной силой.
И Джон в сознании своей независимости, встретив мать, спешащую в шатер с тем же озабоченным лицом, с каким она утром шла в церковь, на ее возбужденный вопрос: "Джон, хочешь посмотреть?" отвечает без всякого усилия: "Конечно, с удовольствием".
Часовой, приподняв полу палатки и пропуская их внутрь, весело улыбается, как жрец оккультной религии, словно бы говоря: "Все мы посвящены в тайну".
И Джон, глядя вверх на высоченный узкий триплан, отдает ему должное:
- Большущая махина.
- Самая большая в мире.
А триплан и в самом деле почти касается верха палатки. Со своими тремя ярусами крыльев он кажется высотой с трехэтажный дом - он слишком велик для хрупких деревянных частей и длинных, изящных стоек. А от августовского солнца, пробившегося сквозь брезент, все это сложное сооружение кажется и вовсе невещественным. Расчалки - лучи, стойки - столбы мерцающей пыли, верхние крылья - слепящие искры, увиденные сквозь горизонтальное преломление в воздухе. Это не столько трехмерная конструкция, сколько геометрическая задача, решенная в какой-то полуматерильной полувоображаемой среде.
- Но для своих размеров он" мне кажется, какой-то хрупкий.
- Ошибаешься, - говорит Табита, - он очень прочный.
И Голлан, неизвестно откуда взявшийся, кричит: - Прочность необычайная, в том-то вся и суть.
Белый полотняный костюм, жесткий, как новый парус, велик ему, он выглядит в нем точно мартышка в бочке. Он быстро переводит взгляд с Табиты на Джона, большие розовые уши просвечивают на солнце, придавая ему еще больше сходства с обезьянкой, ручной, но с неугасшими повадками дикого зверька. И вдруг он ныряет куда-то в гущу расчалок. Присутствие Джона стало для него нестерпимо. Он понимает, что Джон твердо решил не проявлять энтузиазма, а ему требуется энтузиазм. Для него летающие машины, а в особенности "Голлан-Роб", - откровение, а те, кто неспособен разделить его благоговейный восторг, - мелкие душонки.
Возможно, Голлан еще и потому так неистово превозносит триплан Робинсона, что неспокоен насчет исхода состязаний. Всякий адепт исступленнее всего защищает своего бога тогда, когда есть основания в нем усомниться. Всякий просвещенный век - век гонений за веру.
65
Было решено, что Голлан поедет на летное поле рано, к последней проверке мотора, а Табита не будет спешить, приедет попозже. Но в половине седьмого он будит ее, просит прощения, и она, вняв его невысказанной просьбе, сама предлагает поехать с ним вместе.
Его требуется подбодрить. - Мы всех обгоним, - сообщает он ей, - и но скорости, и по дальности полета. - И она знает, что ее дело - заверить его, что так и будет. "Голлан-Роб" - лучший мотор в мире, ведь скорость уже доказали испытания.
- Испытания - это что, он может развить и больше. Вчера вечером, с новым винтом, он дал двадцать миль в час.
Они приезжают в восемь, когда в канавах, ограничивающих огромное неровное поле без взлетных дорожек, еще стелется ночной туман, уже холодный, пахнущий зимой. Несмотря на ранний час, народу собралось много: серьезного вида мужчины, специалисты, механики, есть и пилоты - они не спеша обходят машины, обсуждая сравнительные достоинства конструкций, и тут же дилетанты, и мужчины и женщины, из тех, что увлекаются авиацией, кого хлебом не корми, дай потолкаться среди инженеров и механиков. Их отличает не только одежда (в большинстве это люди богатые и склонные к щегольству), но и особая, более торжественная серьезность. Они напоминают тех набожных мирян, которые, влившись в церковную процессию, излучают куда большее благочестие, чем духовенство.
Аэропланы прибыли накануне и стоят в ангарах либо укрыты брезентами, из-под которых время от времени слышится рев - идет проверка моторов.
Рядом с ангарами у самой изгороди примостилась кофейная палатка; вероятно, она обслуживает механиков, но сейчас возле нее уже пьют горячий кофе светские дамы и важного вида господа.
Табита, заметив, что Голлан, чувствительный к сквознякам, поеживается от холода, сразу ведет его к этой палатке.
Подъезжают большие автомобили: это приехала новая публика - журналисты, дельцы. Приехал и военный министр с двумя генералами; и сам лорд Дакет в своем знаменитом сомбреро шествует по полю в сопровождении целой свиты из редакторов газет и директоров компаний.
Табита заговаривает с ним, чтобы Голлан мог услышать от него признание своих конструкторских талантов, но вдруг между ними просовывается улыбающееся румяное лицо и надушенные усы.
- Пупсик, привет! Гляди, какая стала красавица! Больше семнадцати не дашь, верно, сэр Джеймс? Да, вы не промахнулись, не упустили случая, не из таковских, а? - И в ответ на сердитый, вопросительный взгляд Голлана хватает-его за руку. - Бонсер, вы обо мне слышали. Дик Бонсер, группа Билмена, резина. Так вот, насчет гонок. Кто их выиграет?
- Гонки? Мы и выиграем, а то кто же?
- Вот и я так слышал. И хотел предложить вам один план... - Он берет Голлана под руку и отводит в сторонку.
Табита уже заметила, что сзади к ней подошел Джон. Он приехал с Бонсером и теперь объясняет, что его на день отпустили из школы. - Отец написал директору, ему хотелось повидаться с тобой и с Джимом.
- Не понимаю, как ты его терпишь. Один вид чего стоит!
И мальчик, улыбаясь снисходительно светской улыбкой, отвечает: - Да, конечно, он пшют, но он забавный. Я понимаю, ты-то неспособна его оценить, очень уж вы разные. В нем есть что-то пиратское, а в тебе наоборот... - И он все говорит, говорит, важно и рассудительно, чтобы предотвратить взрыв. Он объясняет - матери всегда дорожат условностями, и это понятно, ведь они волнуются за детей. - Ты всего боишься - что я простужусь, или попаду под колеса, или попаду под дурное влияние.
- Но, Джон, дурные влияния бывают, это не выдумка. А этот человек из самых дурных. Как ты не понимаешь, ведь он с тобой хорош, потому что преследует свои цели.
- Ну нет, мама, это ты ошибаешься. Стал бы он стараться. В этом-то и есть его прелесть. У него нет никаких расчетов, ему лишь бы наслаждаться жизнью. А как водит мотор! Посмотрела бы ты на его автомобиль, он у него большущий, как поезд. Он на прошлой неделе дал мне поправить.
- Молод ты еще править автомобилем.
- А он так не считает. Он предлагал подарить мне собственный мотор, такой же, как у него. Но всерьез-то он, наверно, этого не думал.
- Ты хоть насмерть разбейся, ему все равно.
В голосе ее столько гнева, что Джон удивленно вздергивает брови. Его улыбка свяла, взгляд устремлен вдаль.
- Неужели тебе правда хочется иметь свой автомобиль? - спрашивает Табита, хмуря брови.
- А что, очень было бы здорово. Но я понимаю, ты бы этого не одобрила... О, привет! - Он увидел Робинсона. Тот в летном костюме пьет кофе у прилавка и с пустыми глазами, с лицом сомнамбулы или изобретателя слушает рассуждения видного государственного деятеля об аэроплане как орудии войны.