— Ага.… Вот была у меня на поселке Маня. Сучка такая, маленькая, похожа на спаниельку. Не чистокровная, конечно, ее мамка к нам в поселок попала уже пузатая, вольные откуда-то привезли. Я тогда на поселке фермой командовал, почти весь предпоследний срок. Она там у меня прижилась, с братом своим, Злодеем. Злодей ее родной брат был, а совсем не похож. Злой, в руки не давался, и жадный. Худой, мосластый и глупый какой-то. Зэки его приманили, поймали и съели. Я потом нашел этого Гену — подельник его сдал, татарин, — и так избил, что даже пожалел. Но всему поселку объявил, кто Маню съест — убью. Ну ладно, не об этом. Маня была умная, всегда чистая.
— Причем тут?.. — спросил для разговора Фома и полез в карман за папиросами.
— Сам знаешь. Грязной брезгуешь, а чистую гладишь. — Ерема протянул ему два пальца ножницами, и Фома вставил между ними папиросу. Чиркнули спичку.
— Вот сидит она у меня на руках в кондейке, молча, и вдруг начинает рычать. Мент еще за двести метров, идет проверять на мягких лапах, а она тихо так, не лает, а из живота гудит, напрягается, и глаза злые. Всё, мы с пацанами сворачиваемся. Мент заходит, а у нас все тики-так. Чай пьем, а она на него гавкает… Телят мне пасла. Если какой по молодости начинал тупить, она его за ноги покусывала — и обратно в стадо… Эх, телятушки! Мне за одну зиму пятьдесят три штуки пришлось зарезать. Перестройка была какая-то у ментов. Один молодой помначкара[1] все хотел меня поймать на воровстве или другом каком нарушении, появлялся из-за угла, вынюхивал, проверял. Раз пришел на ферму, а я в телятнике, кормлю их. Он подходит со спины и говорит тихо: «Завтра нужна будет телятинка». Я устал уже от него, психанул, говорю: «Зачем же завтра ждать? Можете сейчас забрать, гражданин начальник!» Беру ближайшего телка, из сапога нож достаю, чик его по яремной вене, и менту к ногам швыряю. Аж сапоги кровью забрызгал. Тот весь побелел с непривычки, ушел на макаронинах своих. Мне назавтра пятнадцать суток изолятора объявили.
— Еще бы…
— Так Маня вырыла подкоп под забором, к моему окну в изоляторе пришла и сидит. Ждет. Я зекам стук-стук, мол, заберите собаку, пока менты ее не забрали. Весь поселок к забору собрался, кричат: «Маня! Маня!» Она ноль эмоций. Вышли караульные ее отогнать, она от них удрала и опять под окном сидит. Что делать, надо как-то мне ее кормить. У меня в камере стекло за решеткой треснуто, я его потихоньку разобрал, руку просунул, а она передними лапами на стенку встала, тянется и руку мне лижет…
Ерема усмехнулся:
— Пришлось галерным мне двойную пайку носить. Я полбуханки брал, мякиш вынимал, делал плошку и баланду туда наливал. В окно высовывал и Мане давал. Она на задние лапы, и аккуратненько зубами брала, не разливала. Так и сидели пятнадцать суток.
— А сам-то что ел?
— Да то же самое.
— Интересно, за что это тебе двойную пайку носили?
— А мне приходилось загодя разные вопросы решать. Галерные тоже люди, свежего мяса хотят. Молока. Творогу. Это ерунда, ко мне раз бабка одна из деревни пришла и говорит: «Выручай, Еремеюшка, беда! Корова не отелилась, молока нет. Как зиму зимовать будем с внуками, не знаю! Горе». Что делать, жалко бабку. Я думал-думал и взял ее корову, а ей свою дал, с фермы, похожую. Менты потом удивлялись, чего, говорят, Еремей, все твои коровы с пастбища домой идут, а одна в деревню норовит. Я им говорю, хрен ее знает, что у коровы в голове. Но переучил ее быстро…
— Как это? — Фома погасил окурок.
Ерема поднял узловатый кулак:
— Китайцы пишут, из восемнадцати способов убеждения самый короткий — боль. У меня все коровы свое место в строю знали и новую взамен старой поставили… Или продавщица из лавки придет и жалуется, что зек один, цыган, набрал товару в долг и забывает отдать второй месяц. Недостача у нее. А тетка она хорошая, нужная. Всем полезная. Я ему спокойно так говорю: «Отдай». Не кричу, зубами не клацаю. Но он понимает, что со мной кусаться не с руки. Отдает.
— А с собакой чего?
— Нормально все. Я освободился, с собой ее забрал. Справку еще делал в ветлечебнице, чтобы ее можно было везти. Она потом у моей тетки на Белом море долго жила. Ты думал, урки съели? Не-е, не рискнули… Что такое, Марта?
Тихо скуля, собака выскочила из прибрежного ивняка. Накат качал кусты с жухлыми листьями. Фома отодвинул рукой ветки и глянул на белыши.
— Похоже, на наших сетях кто-то висит! — Он удивленно оглянулся на Ерему, и кровь прихлынула к голове, а в ушах тонюсенько зазвенело.
— Сколько? — Ерема быстро шагнул к Фоме и взглянул в просвет. — Один! Сука, думает, ветер сильный и время раннее. Сам будешь стрелять?
Фома промолчал, хотя от ярости его лихорадило. Ерема скинул с плеча ружье и перехватил цевье левой ладонью. Правой уперся в нос лодки:
— Тогда давай на весла! Ветер от берега, авось, подскочим на выстрел. Только б не сразу заметил!
— Он мотора ждет, слушает! — наконец сообразил Фома и прыгнул за весла. Марта тихонько заскулила.
— Давай! — позвал он ее. — А то завоешь — выдашь.
Собака легко скакнула на корму, Ерема оттолкнулся, стоя выше колена в воде, и лодка медленно вышла из прогалины в кустах. Фома развернул носом к чужой лодке и во всю спину налег на весла, аж жилы застонали. Накат поднимал лодку так, что на вершине волны весла скребли по воде, едва царапая. Брызги летели дождем.
— Когда скажу, не дергай. Дай прицелиться, — отрывисто и тихо командовал с носа Ерема. — Стрельну, если мотор заведет. Чуть левым!
Фоме от напряжения сводило спину, но он не сбавлял усилий и глядел на Марту. Та сидела не шевелясь — ждала выстрела. «Гад! — думал о воре Фома, — последнего хочет лишить!» Когда сил уже почти не осталось и дыхание кончилось, он зашептал молитву, а Ерема закашлялся:
— Все, теперь не уйдет — на выстреле, сука! И не видит ни хера! Еще левым, брат… Эй, дружок! — неожиданно крикнул он басом.
Руки сами гребли у Фомы.
— Ставь бортом! — велел Ерема.
Фома затабанил правым. Лодку повернуло, и он разглядел вора. Огромный мужичина в плаще из брезента бросил сети и стоял, опустив руки. Седые волосы не скрывали красную от ветра плешь. Сивые усы от страха повисли. Не отрываясь, изумлено глядел он на Ерему, шевелил губами, но сказать ничего не мог, да и нечего ему было сказать. Лодку его качало и несло ветром от берега. Фома в несколько нервных гребков встал к ней бортом. Дерево глухо затерлось о дерево.
— Ну что, много рыбы, друг? — спросил Ерема. От его вопроса огромный мужик пригнулся. — Да ты сядь, отдохни.
Ерема говорил спокойно, почти с улыбкой, но от этой улыбки муторно было и Фоме. Мужик покорно сел на корме у мотора. Ерема, не опуская ружья, поймал момент и прыгнул в его лодку.
— Гляди-ка, нет рыбы! — сказал он удивленно. — Зазря, выходит, рисковал? Что там у тебя под скамейкой, друг? Никак, ружье?
Вор склонился еще ниже.
— Кинь его сюда, — приказал Ерема. — За ствол.
Мужик извлек из-под скамьи двустволку и положил ее перед Еремой.
— Маловато душку, а? Теперь снимай мотор, — велел тот, наклонился и кинул ружье Фоме в лодку.
Непослушными пальцами рыбак открутил винты крепежей и приподнял мотор над кормой.
— Клади в нашу лодку, друг, — кивнул Еремей и добавил, обращаясь к Фоме: — Как там у вас говорили, «что с бою взято, то свято»?
С трудом, едва не кувырнувшись за борт, плешивый «друг» перегрузил мотор.
— Ну что, теперь прыгай! — Ерема мотнул стволом ружья в противную берегу сторону. — Сам давай. Доплывешь — молодец…
Вор застыл.
— Пусть живет, — сказал Фома.
Ерема плюнул в лодку.
— Ладно, — помедлив, согласился он.
— Весла снимай и кидай подальше, слышь? — громче добавил Фома. Весла нырнули по разные борта и закачались в волнах, их понесло от лодок.
Ерема перескочил обратно.
— Все! — отрезал Фома и толкнул чужую лодку своим веслом. Плешивый мужичина в плаще покачнулся и остался стоять в ней, глядя куда-то вниз, взлетая на волнах и проваливаясь меж ними.