Работы на раскопке Новой Нисы велись слишком медленно. Палаточный лагерь почти пустовал. Сформированный археологический отряд на это лето Маром, укомплектован был не полностью. Студенты исторического факультета, работавшие в коллекторах, в какой-то мере еще проявляли жизнедеятельность, но и они, чуть припекало солнце, отправлялись на Золотой ключ или еще дальше — в Фирюзинское ущелье. К вечеру возвращались усталые и утомленные. На полевые работы были привлечены, в основном, школьники — старшеклассники из близлежащего села Багир. Эти тоже являлись утром, но к полудню, спасаясь от жары, отправлялись домой. Спокойный и неутомимый Мар нервничал, жаловался Иргизову на полное отсутствие дисциплины в отряде. Если так и дальше пойдет, то придется принимать какие-то меры.
— Черт возьми, — негодовал он. — У меня такое впечатление, что наши полевики, да и студенты, вовсе потеряли интерес к истории.
— Не мудрено, Александр Борисович, — согласился Иргизов. — Время с каждым днем становится все строже и строже. Общественная мысль нацелена в завтрашний день. Сборы, маневры, ПВХО… Порохом в воздухе пахнет. Я говорил вам о том, что и меня хотели взять на учения, да что-то передумали.
— Передумали оттого, что и в военкомате есть головы, которые понимают значение археологии в жизни общества. — Мар с гордой обидой приподнял подбородок. — А вот в Багире нет таких умных голов. Будь у меня власть, я бы растребушил их сельсовет вместе с председателем.
— Может быть, мне сходить в сельсовет, да поговорить с руководством? — предложил Иргизов. — Могут же сельские власти воздействовать хотя бы на учащихся.
— Подождем еще денек-другой, — не согласился Мар. — Я думаю, завтра надо всех скликать да провести собрание. А то только деньги любят получать, а как работать — в кусты.
Утром, как всегда, археологи встали до рассвета, приступили к раскопкам. Студенты все в сборе, а полевых рабочих что-то совсем не видно. Мар поднялся на оплывшую стену крепости, приложил руку к полям шляпы, заслоняясь от восходящего солнца. Обычно рабочие появлялись на дороге, идущей от Багира к городищам Нисы, до восхода солнца, но вот уже оно поднялось, а их все нет. Мар слез со стены, понервничав, затем снова поднялся — и опять никого.
— Слушай, Иван Алексеевич, — сказал он в сердцах, — кажется, ты вчера грозился сходить в сельсовет. Давай-ка, отправляйся к башлыку, да ругни его как следует. Никакой, понимаешь, помощи!
— Давно пора! — Иргизов только и ждал этих слов.
Спустившись с городища, он вышел на проселочную дорогу и подался к селению. Утро только начиналось — обычно в такую пору выходили на поля колхозники, — но что-то безлюдно было сегодня на виноградниках и капустных грядках. В чайхане на арыке, где всегда курился дымок и стоял пряный запах лепешек и шашлыка, тоже властвовала тишина.
— Эй, Реджеп-ага! — окликнул чайханщика Иргизов. — В чем дело? Где твой шашлык, где люди?
– Война, — с горькой усмешкой сказал чайханщик.
— Какая война? — не понял Иргизов.
— Война началась. Германия на нас напала, — пояснил Реджеп-ага. — В сельсовет иди — там все люди.
Иргизов, ошарашенный черной вестью, некоторое время стоял у арыка, качал головой и хмыкал. Нет, он не поверил сказанному — вероятно, старик что-то перепутал. Есть же договор с Германией, хлеб ей прямо с полей везем, жрать немцам нечего! Однако, надо заглянуть в сельсовет, решил Иргизов и зашагал по пыли, ощущая, как утопают в ней легкие брезентовые сапоги. Тоскливо-тревожно вдруг сделалось на душе Иргизова. Так тоскливо, что деснам стало щекотно.
У сельсовета, белого приземистого дома, огороженного низким штакетником, толпился народ. Взгляды всех были направлены на айван, где что-то происходило, но что именно — Иргизов сразу понять не мог. Пробившись поближе к айваму, увидел — за столом возле репродуктора руководство сельсовета. Репродуктор был старый, нещадно хрипел, но, прислушавшись, можно было понять — передавалось обращение Советского правительства с призывом дать отпор агрессору. Затем был зачитан Указ Президиума Верховного Совета СССР о мобилизации с 23 июня военнообязанных 1905–1918 годов рождения и о введении военного положения в ряде западных областей страны. Как только прервалась речь диктора и заиграла в репродукторе музыка, толпы колхозников пришли в движение. Задвигались и заговорили все сразу. Многие из присутствующих были призывного возраста — завтра, согласно Указу, им необходимо быть в строю, но с чего начинать?
— Эй, товарищ Лачинов! — Кто-то крикнул со двора. — В военкомат самим ехать, или повезут?
— Товарищ Лачинов, расчет сегодня дадут или сначала уничтожим фашиста? — разнесся другой голос.
И посыпались вопросы со всех сторон. Председатель растерянно вздыхал, хмурился, снял зачем-то круглую шапку-кубанку, опять надел. Но вот увидел в толпе Иргизова и окликнул его.
— Иван Алексеевич, ты раньше воевал — скажи пару слов!
Иргизов пожал плечами, но видя, что Лачинов, действительно, растерян и не знает, что делать, поднялся на айван и твердо высказался:
— Составьте общий список подлежащих мобилизации. Добровольцев тоже запишите. Выдайте всем трудодни и в райвоенкомат — строем. Действуйте — время не терпит. Бить надо фашистских гадов — вот мое слово!
Известие о начале войны потрясло Мара. Старик-ученый долго не мог прийти в себя — сидел и недоуменно покачивал головой. Потом, словно тяжело больной, поднялся на ноги и начал расспрашивать в подробностях — когда и как? Какие города бомбили, остановлены ли фашистские орды? Выяснив, что Иргизов, по возрасту, мобилизации не подлежит, Мар немного успокоился.
— А то ушел бы — и палатки некому убирать, — мрачно пошутил старик.
— Добровольцем уйду. — Иргизов строгим взглядом посмотрел вдаль. — Не ждать же пока кто-то за тебя выкинет с земли советской врага!
Мар не возразил, лишь подумал: «Кончился Иргизов как археолог. Снова в нем ожил красный командир».
— Ну что ж, поезжай, — согласился Мар. — Будь мне тридцать восемь, я бы тоже не стал задумываться — отправился бы в военкомат и — на фронт. У меня теперь иная забота. Пока понятия не имею — чем мне, шестидесятилетнему, без вас, молодых, заняться? Раскоп прекратится — это ясно. Наверно, придется податься в преподаватели, к школьникам. Надо поднимать патриотическую сторону истории… Александра Невского, Суворова, Кутузова…
Вечером археологи, сложив в грузовик палатки и инвентарь, отправились в Ашхабад. Пока добирались до города, обогнали несколько пеших отрядов призывников и добровольцев — люди спешили на призывные пункты.
Дома поджидали Иргизова жена и сын. Нина знала, что он вот вот вернется с раскопа, ибо война — для всех. Едва вошел он, встревоженный и суровый, припала она к его плечу:
— Ванечка, что же это, а? Вот тебе и поехали отдыхать на Черное море.
— Всеобщая мобилизация, — как-то неловко сказал Иргиэов, снимая со своих плеч руки жены. Почувствовала она в этой неловкости — и боль его души, и твердую решимость: прости, мол, но я должен быть там, на передовой линии огня.
— Но твой возраст… — робко возразила она и осеклась, ибо Иргизов смерил ее незнакомой доселе, осуждающей улыбкой.
— Возраст — в самый раз. У добровольцев не спрашивают о возрасте.
Она помолчала. И понимая, что переубеждать его не надо — таких, как Иргизов, тысячи, — заговорила ровно:
— У нас в театре прошло общее собрание — тоже есть добровольцы и призывники. А те, кто останется здесь, будут обслуживать спектаклями и концертами воинские части и призывные пункты. Может быть даже выедут на фронт, в действующую армию.
— Народ весь поднимется — смахнем германских фашистов, как мух со стола. И на что они только рассчитывают?! — Иргизов засмеялся сухо, со злостью. Душа его горела ненавистью к врагу, рвалась в бой. Успокоившись немного, он заглянул, под кровать, затем вышел в коридор, покопался в барахле и, не найдя нужное, с досадой сказал:
— Михаловна, отыщи-ка мой походный ранец. Возьму с собой все, что положено: пару белья, чистые портянки, ложку, чашку, кружку.
— Ваня, но ты же командир! Зачем тебе все это? Приедешь в полк — там столовая.
— Отыщи ранец — еще неизвестно, как все оно сложится. Может, сразу в поезд, и прямо в бой.
И они втроем — Сережка тоже принимал участие — принялись искать старый красноармейский ранец, который служил Иргизову в гражданскую войну. Долго искали, наконец, Нина вспомнила, что давно выбросила его. Иргизов пожурил жену: рановато, мол, ты списала меня с армейской службы. Нина на это ответила, что не только ранец, но и самого себя Иргизов поспешил списать, подался в археологи. Такого Иргизов не ожидал от жены и основательно рассердился:
— Вот, значит, как! То-то, я смотрю, охладела ты ко мне в последнее время.
— Да хватит вам! — вдруг прикрикнул на отца и мать Сережка. — Ругаются вовсю, а соседи-то все слышат!
Нина растерянно посмотрела на сына, а Иргизов осекся, хмыкнул и рассмеялся:
— Ну, Сережа, ты ведь совсем мужчиной стал. И голос у тебя наш, иргизовский.
— Голос у него дедовский, — возразила Нина. — Папа мой точно так же командовал.
— Где уж мне тянуться до твоего папы — комбрига, — Иргизов принялся подшучивать над женой.
Нина, отмахиваясь, в конце концов нашла подходящий чемоданчик: с ним Иргизов ехал из Ташкента, после окончания университета. Иргизов сразу успокоился:
— А что — вещь приличная: белье и все остальное в нем поместятся.
— Да и культурнее с чемоданом, — поставила последнюю точку Нина.
Спать легли поздно, и долго не могли уснуть — вспоминали прошлое. Утром Иргизов встал раньше жены и сына, умылся, оделся и отправился в военкомат.
Он понимал, что война подняла на ноги всех — всякий, способный защитить свою родину от врага, спешит сейчас встать в боевой строй и поскорее отправиться на фронт. Но даже он, Иргизов, был поражен огромным стечением призывников и добровольцев, занявших прилегающую ко двору военкомата улицу и весь двор. Народу собралось так много — и стоял такой гвалт, что любой бы восточный базар уступил в шуме и суете той огромной скученности. Отовсюду неслись громкие голоса командиров — «становись!», «равняйсь!», шла пофамильная перекличка команд. Иргизову пришлось пробиваться локтями, прежде чем он добрался до окошечка командного состава. Вынув из верхнего кармана старой, видавшей виды гимнастерки документы и заявление с просьбой зачислить его, лейтенанта запаса Иргизова Ивана Алексеевича в действующую армию, он торопливо заговорил:
— Вот, товарищ капитан. Прошу принять… Кое-как прорвался — такая вокруг сутолока.
— Подождите, сейчас посмотрим, — сказал, глянув на Иргизова из окошечка капитан. С минуту он копался в картотеке, затем вновь выглянул и сухо сказал: — Возьмите свои документы… придет время — вас вызовут.
— Что значит «придет время»? — обиделся Иргизов. — Время мое пришло…
— Следующий! — выкрикнул из окошечка капитан.
Сзади то-то попытался оттеснить от окошка Иргизова, но он непокорно двинул плечом:
— Слушайте, товарищ капитан, я прошу вас! Внесите меня в список любой команды, уезжающей на фронт. Могу быть ротным, взводным, а если понадобится — рядовым красноармейцем.
— Слушайте, лейтенант запаса Иргизов! — повысил голос капитан. — Отойдите — не мешайте работать. Вам ясно было сказано: когда понадобитесь — вызовут. Идите и спокойно занимайтесь своим делом!
— Ну, капитан, да ты, как я вижу, слишком крут! — Иргизов не отошел от окна, а напротив, даже лег на подоконничек локтями. — Ну, почему я должен ждать, пока меня вызовут?
— Да в особом списке ваша фамилия, товарищ лейтенант запаса! — занервничал капитан. — Понимаете — в особом! Я не имею права вас никуда отправлять и принимать ваших документов. Отойдите от окна, не мешайте работать, приказываю вам!
— Хорошо, ладно, — наливаясь обидой, процедил Иргизов. — Так-то вы, значит, старых фронтовиков — участников гражданской войны принимаете! Слова не желаете выслушать. Бюрократию решили заводить с первого дня войны!
— Ах ты, сукин же ты сын! — вскричал в ответ капитан и захлопнул окошечко. Тотчас он появился у двери, встал по стопке «смирно», опустил руки по швам, и отчаянно закричал:
— Лейтенант запаса Иргизов, слушайте мою команду! Равняйсь!
Иргизов насмешливо переступил с ноги на ногу, однако, как человек военный, знающий, что старшему по званию надо подчиняться, опустил руки.
— Ну-ну, дальше что? — сдаваясь, буркнул себе под нос.
— Смирно! — во всю силу легких прокричал капитан.
Иргизов замер.
— Кру-гом! — скомандовал капитан.
Иргизов повернулся.
— Шагом марш!
Иргизов пошел, выполняя команду. Командиры, стоявшие у окошечка, дружно засмеялись. Иргизов невольно остановился и оглянулся:
— Ну ладно, капитан, поговорим еще! Только поторопись с повесткой, а то пока ты тут будешь выбирать любимчиков — война кончится!
Но капитан уже не слышал его реплики — вновь забежал в кабинет и отворил окошечко, к которому тотчас прилипли командиры.
Иргизов шел домой и клял про себя ретивого военкоматчика. «Подумаешь, нашелся мне вершитель судеб! Особый список какой-то придумал… Да не приглянулся я ему — вот и вся заковыка. Годами перезрел. Он решил, что тридцативосьмилетнему лейтенанту на войне делать нечего. Есть, мол, помоложе!..»
Входя во двор, чувствуя себя совершенно посрамленным и униженным, Иргизов увидел сына, и впервые в жизни смутился перед ним. «Черт возьми, не знаешь, что и сказать, если спросит — почему вернулся!» А Сережку именно это и заинтересовало:
— Пап, что, не поедешь уже на фронт? Уже, наверно, кончилась война?!
— Брось играть в лянгу! — выместил свою досаду на сыне Иргизов. — Сколько раз я тебе говорил, что в лянгу играть вредно — наживаешь себе грыжу!
Сережка спрятал лянгу в карман, испуганно посмотрел на отца.
Услышав во дворе голос мужа, из коридора вышла Нина, в новом синем платье, с маленькой сумочкой-
— А я собралась в военкомат, к тебе, — сказала обрадовано, понимая, что Иргизов вернулся, не солоно хлебавши.
— Отвоевался, — сказал он уныло. — Оставлен до особого… Кто-то за нас больше нашего думает. Ладно, подождем еще с недельку, если не вызовут, пойду прямо к военкому.
— А может так лучше, что отсрочили? — заглядывая ему в глаза, спросила Нина. — Может, военкоматские знают, что война вот-вот кончится, поэтому и не хотят тревожить твое поколение.
— Все может быть, — согласился Иргизов. — Поживем — увидим.