В ямском кабаке, стоявшем на пересечении трех дорог, народу было много. Здесь был и лошадям отдых, и людям. Лошадям овес, возчикам щи, а кто и медом себя баловал, сбитнем. Кваском жажду утоляли. Светло было — работящему человеку рано загуливать.
Один-таки все ж пил. И давно. Остались на нем порты да онучи.
— Эх, головушка ты моя невезучая! — сказал себе загулявший. — Пропью лошадь. Не берет меня зелено вино, а смотреть на Божий мир не хочу. Ничего мне теперича не нужно: пропала жизнь! И никакого я теперича стыда не знаю!
Крестьяне, какие были тут, ругать парня не стали:
— Знаем, Егорушка, твою печаль. Хоть и нехорошо ты пьешь, а лучше уж пить. Западет от лукавого думка — сам себя в пекло отправишь.
Сидел в темном уголку человек один. Подошел он к Егорушке.
— Что у тебя за беда, коль решился ты последнее крестьянское богатство — лошадь свою — пропить?
Перед незнакомым человеком Егорушка не куражился, сказал ему честно:
— Сватался я нынче. Хоть и знал — от ворот поворот будет, а все равно сватался, потому что промеж нас любовь.
— Родители у нее больно богаты или ты беден?
— Богатство мое — вот оно. — Егорушка показал черные от копоти руки. — Кузнец я первейший. И родители Дарьины из наших, крестьяне. Только давно уже они пустились в торг. Метят выдать Дарью за купца, чтоб через нее и самим в купцы выбиться. Условие мне Дарьин отец поставил: вынь да выложь сто рублей!
— Сто рублей! — охнули крестьяне. — Где ж такие неслыханные деньги добыть! На большой дороге разве?
— Помогу я твоему горю, — сказал человек и спросил строгим голосом крестьян: — Какой здесь поблизости богач живет? Да из нелюбимых чтоб!
В один голос ему ответили:
— Милославский! Царь пожаловал боярина селами, и грабит он крестьян, будто на войне. Может, боится, что царь дареное назад возьмет.
— Это какой же Милославский? Илья Данилыч?
— Нет, брат его Иван. На охоту боярин в новые свои земли пожаловал, лис погонять. Он-то сам, может, и ничего, да холопы у него голодные, у своих же православных отнимают, как татары какие.
Кто-то, крестясь, сказал:
— Слава богу, завтра уезжает. Натешился.
Незнакомый человек Егорушку по плечу погладил.
— Слышь! Домой поезжай. Будут у тебя деньги. Будет у тебя любимая жена. Это говорю тебе я, Кудеяр!
Будто колдун вошел в избу — все, кто был в кабаке, глаза в пол: как бы не задел гляделками.
Кудеяр! Про́клятый разбойник, да ведь при царе Иване Васильевиче про́клятый, никак лет сто тому назад.
От колдуна отворачиваться хорошо ли? Обидеться может.
Подняли глаза, а Кудеяра нету. Только заржал конь под окнами да земля вздрогнула: ускакал.
— Уж не призрак ли? — задумался кабатчик.
— Нет, — сказал Егорушка. — Кудеяр за плечо меня трогал, живая рука, а призрак бестелесен.
— И то! — согласились крестьяне и бросились из кабака вон.
Иван Данилыч Милославский спал на лавке в пустой душистой горнице. Перед приездом боярина ее мыли квасом, настоянным на анисе. Анисовый аромат холодинкой стоял во рту, и спалось очень хорошо, без полуденных кошмаров, происхождение которых немец-доктор объяснял боярину духотой и положением светил на небе.
Вдруг Ивана Данилыча толкнули в плечо. Открыл глаза, удивляясь смелости слуги, но увидел не слугу, а незнакомого черного человека.
Иван Данилыч струхнул и прикрыл глаза веками, выгадывая время и соображая, кто это мог быть перед ним и как вести себя. Гаркнуть бы, но очень уж странно одет человек, не по-нашенскому. Иван Данилыч сквозь веки разглядел это.
Черная кожаная рубаха до пояса, узкая в кистях. На груди золотой диск с короной во все стороны — знак солнца. По диску письмена. Штаны тоже кожаные, заправленные в мягкие черные сафьяновые сапоги, расшитые золотыми драконами. На голове низкая круглая железная шапка, а может, и серебряная, с обильной чернью и большим красным гребнем, как у петуха.
Тут шуметь никак нельзя было, тем более что незнакомец приложил палец к губам и требовал молчания. За поясом у него было три пистолета и длинная тонкая сабля.
«Хоть бы уж не черт!» — подумал про себя Иван Данилыч, бесшумно садясь и опуская ноги на пол. Этого потребовал незнакомец выразительным жестом.
Боярин украдкой отыскал на стене образа и собирался с силами, чтобы разом перекреститься и перекрестить неизвестного, но тот глянул блестящими черными глазами и сказал:
— Не вздумай звать на помощь. Твой слуга в передней онемел. Я к тебе пришел с просьбой. Завтра ты отправляешься в Москву. Захвати с собой в дорогу сто талеров для меня и сто рублей копейками для моего друга. Не забудь. Я приду за ними. До встречи, Иван Данилыч!
Исчез в дверях бесшумно.
Боярин, прежде чем вскочить, закричать, затопать, пустить погоню, прежде чем всполошиться, протер глаза и прислушался. Вроде бы ветер прошумел по вершинам сосен, и тишина. Нет, то был не сон.
Иван Данилыч вскочил, рванул дверь, перепрыгнул через связанного слугу, закричал страшно, распаляясь невиданным гневом… Все люди Милославского были подняты на ноги.
Пять дорог проходило по владениям боярина Ивана Данилыча. На всех дорогах были выставлены посты, в дозор посылали по двое, на перекрестки по четверо. Иван Данилыч был кичлив и дня отъезда менять не захотел. Не захотел менять и часа, хотя на небо наползала тяжелая туча. Только такая началась гроза, такими белыми саблями полосовали молнии небо, что на душе у боярина стало неспокойно: может, и разбойник приходил в дом, а может, и Темный Князь? На всякий случай отсчитал Иван Данилыч сто талеров и сто рублей копейками, тайно ото всех, стыдясь самого себя, но отсчитал.
Положил в два мешочка, а мешочки в ларец.
Грозу пришлось переждать, но выехали в тот же день.
Впереди кареты скакало тридцать холопов с пиками, по бокам никого: дорога больно узка, позади кареты еще тридцать. Кучер сидел с пистолетом. Возле кучера жилец с пистолетом же. На запятках двое с саблями и пистолетами. Иван Данилыч тоже зарядил пару дальнобойных. Ехал, то посмеиваясь, то мрачнея: если не черт явился, то какой же наглец?
Стоять на дороге, сторожить разбойника страшно. А тут еще прошел слух, что разбойник-то сам Кудеяр. А Кудеяр, говорили, проклят людьми и Богом сто лет назад. Человек он или нечистый дух — кто же знает?
На дороге, по которой собирался ехать Илья Данилыч, перекресток берегли трое стрельцов: Ивашка, Игнашка и Втор.
Как на дорогу им настало время выходить, заскочили они в ямской дорожный кабачок выпить для храбрости.
Выпили, да, видно, мало, потому что страх на них напал тотчас, как вернулись на перекресток. Да и то! Выскочила из кустов и перебежала им дорогу черная собака. Может, и не черная, а почудилось — черная. Может, и собака, а почудилось — с кошачьими усами. Может, и не черная, и не собака, а рысь, а может, и оборотень. Только шастнуло оно через дорогу, и тут же зашла над лесом черная туча. Гром всколыхнул небо, молнии пали.
Прибежали стрельцы в кабак. Не говоря промеж собой ни слова, выпили по два ковша двойного вина, сели под образами и еще вина попросили.
Попили маленько, отходить сердцем стали, потянулись было уж и к закусочкам, и растворилась тут громко дверь — и явился черный человек. На груди у него горело солнце, на голове пылал огонь, лицо его было белое, как луна.
— Так-то вы, псы, бережете своего боярина!
Поднял руку, а в руке плеть. Стеганул стрельцов слева направо, а потом справа налево, попросил у кабатчика простой воды, выпил и канул.
Бросились стрельцы на колени перед образами и молили о спасении до утра.
А ночью случилось вот что.
Погода поправилась быстро. Туча исчезла, будто ее и не было. Луна поднялась ясная, ласковая.
Небо нестрашное, лес душист. Отлегло у Ивана Данилыча на сердце.
И только он посмелел — грянул впереди на дороге выстрел.
Загородив дорогу лошадью, стоял всадник. Рука поднята вверх. В руке дымящийся пистолет.
Будто свора гончих, завидевших дичь, бросилась дворня к всаднику. Он не торопясь повернул коня, поднял на дабы, свистнул так, что у Ивана Данилыча в затылке заболело, и умчался.
— Вперед! Вперед! — кричал Милославский, высовываясь из кареты. — Взять его! Живым или мертвым!
Всадники, обгоняя карету, ринулись по узкой дороге за разбойником.
— Вперед! Вперед! — подбадривал их Иван Данилыч. — Десять рублей тому, кто срежет нахала!
Стало страшно в лесу.
Казалось, не кони мчались, не заморская карета грохотала, уносимая восьмеркой сытых, напуганных лошадей, а будто сорвался с места батюшка-бор, будто бы пустилась наутек белорыбица-луна. Все — врассыпную. Свист, скок, стон, а может, дьявольский хохот?
Иван Данилыч вцепился в мягкое сиденье, зажмурил глаза, чтобы невзначай не увидать старикашку-лешего. И только подумал о лешем — дохнуло холодом в карете, хлопнула дверца, кто-то сел напротив. Хоть глаза не видят, а уши-то слушают!
— Не спокойной тебе ночи, Иван Данилыч!
Открыл боярин глаза — Кудеяр перед ним.
— Обещал я, боярин, что буду у тебя. Вот я пришел. За мое точное слово отдавай-ка мне то, что должен отдать.
Протянул разбойнику Милославский приготовленный тайно ларец.
— Пистоли мне твои, боярин, понравились. Я на Востоке жил, там для хорошего человека ничего не жалеют. Нравится кому конь — и коня отдают.
Отдал Иван Данилыч Кудеяру пистоли. Сунул он их за пояс и говорит:
— Беседовать мне с тобой, боярин, очень интересно, только карета твоя больно уж на ухабах прыгает: не ровен час перевернется, коня моего зашибет.
Глянул боярин в окошечко — точно: бежит рядом с каретой конь.
— Прощай покуда, Иван Данилыч! Помни, обижать свой народ будешь — опять приду.
Распахнулась золоченая дверца, мелькнула черная тень, и загремел по лесу грозный голос:
— Так-то вы, псы-слуги, хорошему боярину служите?! Прозевали Кудеяра! Вот вам от него награда!
Засвистела плеть. Бил Кудеяр по спинам холопов. А потом сиганул со своим чертовым конем в чащу и — был таков.
Под утро в слюдяное окошко крайней избы деревни Вишенки стукнули негромко, но с характером. Кузнец Егорушка бросился к двери, опередив мать, старуху любопытную и болтливую. Не обманулся кузнец: ждал его тот, кто назвался в кабачке Кудеяром.
— Получай, жених, сто рублей для отца невесты, да вот тебе десять талеров-ефимков на хозяйство.
Кузнец взял деньги без поклонов, серьезно взял деньги, руку разбойнику подал.
— Спас ты меня, Кудеяр. Век не забуду!
— Доброе дело Богу, говорят, угодно, а я, кузнец, хочу угодить бедным людям. Только в одиночку много ли сделаешь?
— Чем помочь тебе?
— Посылай недовольных жизнью ко мне в лес. К Черному Яру. Знаешь такой?
— Как не знать! Глухое место, дальнее.
— Туда и посылай! Каждый воскресный день буду ждать. Сам работай, как работал. Только если охота нападет, а глаз посторонних не будет, куй, Егор, мечи да рогатины. Вот тебе деньги на железо.
И еще один мешочек с деньгами пал на руки кузнецу.
На паперти сидели блаженные, дурачки, слепцы и уроды. Вдоль дороги — калеки, бездомные малые дети, уродки-бабы и прочие скитальцы. Были тут крестьяне, впавшие в нищенство по нужде, стыдливые, опрятные. Были тут и балбесы, изодранные в пух и прах, побитые, пропитые.
Горбатенький, белоголовый, белобородый старикашка, никому не ведомый, никем не званный, не спросясь, залез просить подаяние на паперть. А не спроситься было нельзя! На паперти места твердые, у нищего общества откупленные, не только рубликами, но и винищем. Заслуженные места, доходные.
Старикашку долбанули костылем, наступили ему на ногу железкой — стерпел негодник!
Уселись тогда вокруг него плотно самые знаменитые, самые святые попрошайки и всякую подачку перехватывали, а он, дурачок неопытный, все не уходил, надеялся.
Служба началась. Поток прихожан обмелел. Нищее братство разогнулось маленько, пошло языки чесать. Больше всего разговоров было про Кудеяра. Объявился Кудеяр на земле. Разбойник страшный и неуловимый. Прежний Кудеяр никого не миловал: кто ему поперек дороги встанет, тот и ляжет. А этот, хоть и темными силами послан за грехи, да и сам-то ведь про́клятый, худого бедным людям не делает. У боярина Милославского, говорят, всю казну забрал, а себе ни копья не оставил, все роздал.
— То и страшно, — говорил калека Руки Кренделями. — Простой разбойник что награбит, то и пропьет, простой разбойник начальным людям не помеха. А Кудеяр ого как непрост! Поперек идет боярской воли, а может, и царю противник?
— Богу-то он молится? — спросили.
— Какое там! В черной коже ходит!
— Слыхал про Кудеяра-то? — Руки Кренделями толкнул беленького старичка.
— Слыхал. Говорили, будто он сей монастырь, пред храмом которого мы милостыню собираем…
— Много ли ты набрал? — позлорадствовали нищие. — Ступай в хвост, дедок. Тут голова!
— Чего собирался Кудеяр-то, доскажи!
— Собирался пограбить монастырь, да отступился. Бедноват.
— Наш монастырь бедноват?! — возмутился Руки Кренделями. — Да здесь рязанские князья, те, что с Москвой тягались, казну свою прятали. Олег, что против Дмитрия Донского шел, как спрятал казну, так назад и не получил.
Вдруг заголосил слепец Иона:
— Свершилось! Явился на Русь меч карающий. Ликуйте, голодные, в язвах и рубище, с душою чистой, как снег, и кроткою, как ягненок. Трепещите, скопидомы, и богачи, и все сильные мира сего, и все истязатели простого люда! Неотвратимы карающие громы Ильи-пророка, и стрелы Кудеяра неотвратимы.
— Кудеяр — бес! — закричал яростно Руки Кренделями.
— Кудеяр — ангел карающий!
— Черный ангел! — завопил Руки Кренделями.
— Что вы раскричались, как на базаре! — рассердился беленький старичок. — Мы ведь возле храма.
— Ты еще судить нас!
Заторкали было старичка. Да он вдруг так сжал одному буяну лапу, что у того скулы судорогой свело. Распрямился вдруг на глазах, достал из-за пазухи мешочек с серебром. Пошел туда, где стояли обнищавшие крестьяне. В единый миг опустел мешочек, а руки все тянутся, будто им, нищим рукам, — ни конца ни края. Выскочил старичок за ворота. И только звон копыт.
— Не сам ли был? — смекнул Руки Кренделями и бочком-бочком с паперти да за угол, к самому игумену Паисию.
Отодрал бороду, окунулся в речку с головой. Помывшись, лег на бережку, слушал, как шумит лес, как конь обрывает тугую траву сильными губами.
Кудеяр?
Покатилась молва. Всего-то один дерзновенный набег, а славы, что у Скопина-Шуйского, великого воина против поляков. И не сказать, чтоб дурная слава. Нашелся защитник беднякам. Только сами бедняки все помалкивают, за себя с дубьем постоять все не решаются.
Вспомнились руки, что тянулись к нему за подачкой. Сколько их, этих рук? Нет им числа. Не одарить всех, серебра не хватит. Сами за себя должны постоять эти руки. Сами за себя. Расшевелить бы, раскачать эту силушку!
Пропала жизнь? Степеней лишился, дома, имени, надежды продвинуться еще на одну ступеньку вверх? Мог бы ведь и до думного дьяка дослужиться. Степени… Кравчии, окольничьи, стольники, постельничьи, ближние бояре, царские любимцы, фавориты цариц, правые руки патриархов! Неужто только для того и рождается человек, чтобы ползти всю жизнь по лесенке степеней? Ну а коли доползешь, не дай Бог, до самого верху, тогда что? В цари? В правители мира? А зачем? Больше того, что можно съесть, не съешь. Для славы? Но кто помнит властелинов, когда забыты имена народов? Лестница. Если начал с самого низу, как бы прыток ни был, далеко не заберешься. Сверху-то на руки наступают. А ноги в сапогах, не в лапоточках мяконьких, сапоги с каблуками. Так пропала жизнь или только теперь и начинается?
Жить — не степеней себе искать, искать потерянное людьми счастье. Счастье украли. Где оно — кто знает, молчит. В яме небось, а яма бревнами завалена, цепями перевита, цепи на замках, ключи в омуте.
Встала вдруг перед глазами Кудеяра Москва сорокаглавая. Вспомнилось: государь без шапки, шагающий по вымершей столице, стрелецкие полки под святыми знаменами, туча бояр — золотая туча — и туча монахов — черная: холодок от нее, того и гляди снег повалит. А далее туча втрое против этих двух. Будто серая непогодь — напасть дворянская. Защитники престола и отечества — саранча пожирающая. Пожиратели силы, славы и совести Русского государства.
И вспомнилось Кудеяру: города, да все за стенами, все крепости, мощные и завалившиеся, каменные, бревенчатые, земляные. И в каждом городе воевода. Вокруг воеводы хоть и не тучи, но стаи едоков хороших, готовых за кусок сладкий бить, и гнать, и на части резать. А под городами поместья. В поместьях хоромы, гнезда стервячьи, да холопы, цепные псы, к хозяину приученные подачками.
На войне помещик — лиса: где не страшно — съест, где страшно — хвост по ветру. Дома помещик — лев. За свое один против сотни встанет.
Где только взять эту сотню перекорную? Народ запуган, исхитрился вконец. Каждый дураком норовит прикинуться. Где грудью пойти — зад выставляют. Побей по мягкому да и помилуй. Были бы кости целы, мясо нарастет.
Сильный и великий народ. Но кто только не сидит на его шее! Тоже лев, но с ярмом вола. У вола ярмо сбросить — рук нет. У мужиков руки работой заняты. А работу мужицкую не переделать во веки веков. Убрал поле — вспахать надо, вспахал — посей, посеял — Бога моли, чтоб дождя дал, да в меру, не замокло бы, а там опять за косу берись. Мир не нами устроен. Тут и сказке конец!
Как злая комета, сияла над Украиной польская корона. И были у поляков армии, города, крепости, воеводы, а у Хмельницкого два десятка верных товарищей. Свершилось, однако ж, дело величайшее! Дедовская Киевская Русь и Москва стали одним телом с двумя крыльями и с шапкой Мономаха на голове.
А ведь без этой шапки на Руси житья не будет. Много ли толку было от Семибоярщины? Толку не было — один стыд.
Вздрогнул Кудеяр: по реке зарыдало, ребенок будто бы! Вскочил на ноги Кудеяр, глазами во все стороны, как сова. Увидал наконец.
В небо натужно взмывала большая горбатая птица. В когтях зайчишка. Он-то и рыдал. Выхватил Кудеяр пистолет. Далеко! Не достать пулей. А все же выстрелил. И не достал. И, глядя вослед улетающему хищнику, подумал ясно: «Так и со мною будет!»
И услышал вдруг — по лесам эхо перекатывает грохот выстрела. И леса звенят от кряков птиц — встревожились. И стаи взмывают над вершинами.
Перевел дух Кудеяр. Засмеялся. Сел на коня и поехал.
Постучался в ворота обители странник. В вишневой, с боярского плеча ферязи, а под ферязью страшная черная власяница, в татарских сапожках без каблуков, на щиколотках железные обручи с цепями и чугунные ядра на цепях. К поясу приторочен пастуший, плетеный из лыка кошель, а в кошеле в серебряном окладе Евангелие.
— Книга — мой вклад в монастырскую ризницу, — сказал странник монахам, просясь пожить в монастыре.
— Наш игумен ни аскетов, ни юродивых не жалует, — ответили страннику. — Коли хочешь с нами молиться, сними с ног цепи, а с тела хвосты конские.
Странник не перечил, дал за совет вратникам денежек, как семечек, из горсти в горсть. И стал из гостя досужего желанным.
Поместили его в хорошей келии, постель постелили новую, чистую. Невзначай спрашивали, кто, откуда? Но странник улыбался и медленно разводил руками, покачивая ладонями, словно подавал на них весь белый свет.
На житье свое странник, кроме драгоценной книги, внес тридцать три серебряных ефимка и тем взносом напугал келаря: оно хоть и не тридцать сребреников — тридцать три, а не по себе от таких щедрот.
На следующий день после появления в монастыре таинственного странника обедню служил сам игумен Паисий. В конце службы, к удивлению прихожан, вынесли Евангелие и крест, и Паисий прочитал анафемы. Самые страшные проклятья пали на голову разбойника Кудеяра.
— Проклят Богом и всем русским народом кровавый сей тать и поганый изменщик. В царствие блаженной памяти государя Ивана Васильевича привел, обойдя засеки, смердящий в веках Кудеяр крымцев на Москву. Был тот удар, как гром среди ясного неба, и в последний раз была сожжена и пограблена русская столица. За тот огонь в вечном огне гореть Кудеяру, за пролитую кровь невинных да не смоется кровь с рук разбойника. И будет он захлебываться в слезах матерей и младенцев, пролившихся на московском пожарище, но не захлебнется. Ибо вечны муки ада, ибо нет прощения изменникам.
Стращал Паисий народ:
— Да падет анафема на того, кто пожалеет Кудеяра. Кто поможет словом, или делом, или только помыслом оборотню, за грехи наши явившемуся ныне на русской земле.
На паперти Руки Кренделями все про того же Кудеяра сказывал:
— Кудеяр-то на большой реке да на мал-острове в пещере Тьмы на камне распластан. Прилетают каждое утро к нему две черные птицы, мясо с костей они Кудеяровых склевывают. А за ночь мясо нарастает. И так было и будет вовеки, потому что проклят Кудеяр.
Обнищавшие крестьяне слушали сказку вполуха. Вчерашний Кудеяр, может, и оборотень, может, и про́клятый, а для бедного человека не плох. Что имел, то и отдал. Недаром говорят: попал в беду — иди к Кудеяру, поможет.
Алексей Никифорович Собакин, сын Никифора Сергеевича Собакина, псковского воеводы, приехал в свою деревеньку с немцем.
Как люди посмотрели на того немца, так тут же и прозвище ему нашли. Имя от Бога, а Бог милостив. Прозвище человеку от людей: они глазастые, языкастые, уж коль окрестят, так весь ты и предстанешь тут, будто штанов никогда не нашивал и бороды не растил.
Прозвали немца Кузнечиком.
Кафтан на нем был зелененький, узенький — плечами не вздохнешь. Из-под кафтана штаны пузырями. Ножонки как ходули, не то чтоб жирком — мясцом не обросли. Палки и палки. А уход за ними немец имел такой, будто важнее ножонок в нем ничего и не было. Марфутка, дочка дворового человека по прозвищу Козел, видела, как, отправляясь на покой, полоскал немец в лохани ходули свои, тратя попусту мыло.
Утром гулял Кузнечик в атласных розовых чулках, обедать шел в лиловых, вечерял в белых.
Может, в белых-то чулках и таилась вся немецкая сила. В розовых и лиловых был Кузнечик Кузнечиком — душистый, скучный, вздыхательный. А как напялит белые чулочки да бабьи волосы кудловатые, как подхватит лютую свою виолу, сядет перед Алексеем Никифоровичем, упрет виолу в ножку и как возьмется палкой по струнам шаркать туда-сюда — тут ему и власть дана. Алексей Никифорович, послушав скрипу да стону струнного, заливался вдруг такими широкими слезами, будто перед иконами святыми на коленях стоял. И так Алексей Никифорович жалостно надрывался, так старательно прикладывал к сердцу обе руки, что у дворни навертывались на глаза слезы. Жалели боярина. Молодой, родовитый, богатый страсть, а надо же — прилепился к немцу и каждый вечер плачет, как баба никудышная.
А потом в боярских хоромах такие пошли куролесы — подумать страшно, сказать — грешно. Однако ж под окнами Алексея Никифоровича, отпугнув девок и баб, шастали теперь мужики. Верст за тридцать попужаться притопывали.
Собрал Кузнечик для Алексея Никифоровича самых видных на деревне красавиц, нарядил в белые рубахи тонкой работы, уж такой тонкой, будто бы и одет, а все равно как бы голышом. На головы лебедушкам венки нацепили и заставили перед Алексеем Никифоровичем ходить, и приседать, и поднимать ноги. А какая баба могла взмахнуть аж до самого носа, ту отличали: кормили с барской кухни, и детей этой бабы кормили.
Ладно бы Кузнечик одних женщин срамил — до мужиков добрался. Выдали мужикам, у коих пальцы были потоньше, лютни да виолы и стали гонять в хвост и в гриву, бить и за волосья таскать. Всякое с ними Кузнечик проделывал, а своего добился: научил мужиков играть жалостные и веселые музыки.
Приходил к Собакину старец, подвижник, увещевал, а вышло нехорошо. Алексей Никифорович старца того хватал за бороду и с крыльца стряхивал. Старец для проклятия грозного растворил было рот, да так и не проклял. Проворные холопы сунули святому отцу кляп в глотку, бросили в возок и отвезли в лес. Отпустили тихо, с миром, да и старец помалкивал: какие уж тут разговоры!
А немец все не унимался. Отыскал в деревне Авдотью, Аксена Лохматого жену, мать четырех крещеных детей, христианку праведную. В церкви в хору пела Авдотья, Богу и людям на радость. А немец-то, зеленый искуситель, приволок Авдотью в хоромы и велел ей разучивать заморские греховодные песни песни про любовь да про овечек.
Аксен Лохматый поклялся прибить немца оглоблей, а хоромы боярские спалить. Сам он решил податься к Кудеяру и ждал только часа, и час наступил.
К боярской усадьбе подошел усталый пропыленный человек. Просил доложить о себе Алексею Никифоровичу. Дворня гнать человека не посмела. Одет он был по-русски, а все не по-нашенски, говорил по-русски, да больно складно. В руках же у него была коробка, точь-в-точь как у Кузнечика. В той коробке Кузнечик берег свою особую лютню.
Собакин скучал. Он вздремнул после обеда, как заведено на Руси, и теперь сидел на лавке возле окна, смотрел на дорогу и гадал.
Если бы прошел мужик, то Алексей Никифорович приказал бы заложить в дрожки тихого мерина, чтобы ехать в поля смотреть, как зреет хлеб и как на заливном Малиновском лугу мужики роют пруд. В таком пруду после паводка рыба кишмя будет кишеть.
Если бы по дороге прошла баба, Алексей Никифорович приказал бы пустить недавно пойманного молодого волка в загончик к старому сильному борову…
Однако на дороге — ни бабы, ни мужика, и Алексей Никифорович был доволен: двигаться ему, разморенному сном, не хотелось. И вдруг ввалился в покои дворовый человек Козел и, кланяясь, доложил:
— Батюшка, спрашивают тебя.
Собакин встрепенулся:
— Кто ж спрашивает, мужик или баба?
— Мужик.
— Не может быть! — изумился Алексей Никифорович. — Я на дорогу смотрю неотрывно и никакого мужика не видел.
— Должно быть, с другой стороны пришел! — догадался Козел.
— Должно быть, с другой стороны, — согласился задумчиво Алексей Никифорович и приказал: — Неси-ка шубу мою соболью да шапку.
— Пеший человек-то, — возразил Козел. — Невелика небось фигура!
— Пеший? Ну, тогда не надо шубу.
— А платье на нем будто бы заморское и лютня под мышкой.
— Чего ж ты мне голову морочишь! — закричал Собакин, топая. — Шубу тащи, шапку, да самую высокую!
Алексей Никифорович сидел уже посреди палаты на стуле в долгополой собольей шубе и в такой шапке, что верхом своим упиралась она в потолок. Путник поклонился боярину, но не больно-то низко.
— Кто ты? — спросил Алексей Никифорович строго.
— Зовут меня. Марко. Я музыкант. Играл молдавскому господарю Василию Лупу.
— Слыхали про воеводу Василия! — обрадовался боярин. — Это не его ли воевода Георгий с престола согнал?
— Познания твои, боярин, достойны тебя, — поклонился Марко.
— А кому ты потом служил, как воеводу Василия прогнали?
— Гетману Богдану Хмельницкому.
— А потом?
— У боярина Ртищева в Москве играл.
— А потом?
— А потом к тебе пришел, Алексей Никифорович.
— А потом?.. Ах да! Ко мне пришел. А зачем?
— А затем, Алексей Никифорович! Слух идет, будто жалуешь ты музыкантов!
Тут мудрый Козел, стоявший в уголку на всякий случай, спросил:
— Батюшка Алексей Никифорович, может, немца твоего позвать?
Боярин улыбнулся и пальчиком слуге погрозил.
— Не надо. Сам разберусь… Сыграй-ка ты мне, Марко, не то, что игрывал при дворце воеводы Василия, и не то, что гетману игрывал. Сыграй ты мне то, что в Валахии простые люди поют.
Задумался на мгновение Марко, но согласился. Открыл коробку, лютню достал. Развязал завязки плаща, плащ на пол скользнул.
— Жарко. Не прикажешь ли, боярин, квасу подать? Дорога у меня далекая была.
— Козел, неси квасу! — крикнул Алексей Никифорович, радуясь гостю.
Человек, по всему видно, редкий. В заморских странах жил, при дворах. И рабства в нем нет. Захотел пить, взял и попросил квасу.
Козел — одна нога там, другая здесь. Выпил Марко чашу, усы вытер и взялся за лютню. Пощипал струны и запел негромко:
— Несчастный, несчастный народ. — Собакин повернулся к иконам и покрестился маленько. — Господи, избавь православных от нашествия неверных.
— Чтобы отвлечь тебя, боярин, от грустных дум, я сыграю пасторали…
— А где ты их перенял?
— В Венеции.
— Ах, в Венеции! — Алексей Никифорович почмокал губами и потонул в соболях.
Марко встал в позу и начал.
— Браво! — вскричал Кузнечик, вбегая в покои. — Алексей Никифорович, ти будешь иметь великий оркестр. Оркестр, какой нет и у немецких цесарей.
— Марко, сколько тебе платил воевода Василий?
— Господарь Василий Лупу был несказанно богат, но скуп. Он платил мне пять талеров в год.
— Я заплачу тебе вдвое, — сказал Алексей Никифорович. — Ты будешь есть за моим столом и рассказывать о далеких странах.
На следующий день в обед Алексею Никифоровичу привезли письмо.
— Ко мне едет в гости приятель мой любезный, Дмитрий Иванович Плещеев. Человек в Москве известный и веселый. Ты, Кузнечик, гоняй баб, чтоб к приезду Дмитрия Ивановича ноги они поднимали разом все вместе и, кружась, чтоб не скользили, как коровы на льду, и не падали бы.
Тут Собакин велел кликнуть Козла.
— Козел, — сказал он ему, — ко мне едет важный московский гость. Гони в деревеньки, в Покровку и в Мокрое, и забери у крестьян птицу, коров, баранов и свиней для великого пира.
Козел покланялся боярину, но не ушел.
— Чего тебе? — спросил Собакин.
— Батюшка Алексей Никифорович, у крестьян-то за этот год оброку взято полностью.
— Бери за будущий!
— Никак нельзя, батюшка! Смилуйся, никак нельзя!
— Это почему же нельзя? Или я не господин над своим быдлом?!
— Хозяин и господин! Только если забрать скот, приплода не будет. Крестьяне в нищенство впадут. Проку тогда тебе от них никакого.
— Молчать! Холоп! — гаркнул Собакин. — Поедешь и пригонишь вдвое против того, что нужно. А за разговоры — десять палок!
Козла потащили на конюшню.
Выпоротый Козел срывал злость на крестьянах деревушки Мокрое. Он был зол вдвойне. В Покровке скотом Козел не разжился. Мужики там богатые, держались общиной. Заикнулся Козел о повелении боярина и был выдворен за околицу.
В Мокрое он захватил дюжину молодцов с пиками и саблями.
Встал посреди деревни. Велел тащить старосту.
Мокрое было крошечной деревушкой о девяти дворах.
И староста был тут забитый, запуганный.
— Боярин Алексей Никифорович, — закричал на него Козел, — велел мне добыть для пира в честь стольника Дмитрия Ивановича Плещеева отборного скота и птицу!
— Смилуйся! — упал в ноги староста.
— А ну-ка, ребятушки! — кивнул молодцам Козел.
Ребятушки приступили было к старичку, но тот покорно замолчал.
— Мне нужно взять с вашей деревни пять коров, двадцать овечек, десяток свиней, пять сороков гусей, индюшек, кур и уток.
Мужики, собравшиеся на сход, слушали тихо, не шумели. Один нечесаный все ж подал голос:
— Что ж, у твоего Плещеева три горла, столько скотины съесть?
Козел захохотал.
— Дурни вы, дурни! Знатные люди сами мало едят, зато людей при них много.
Дело было вечером, Козел приехал так, чтоб скотина была на месте. Холопы Собакина шныряли по загонам и хлевам, вязали овец, тащили свиней и птицу. Говядина должна быть молодая, и коров Козел пошел выбирать сам.
Еще крики и плачи не смолкли, еще не погрузили добычу собакинские холопы, как вдруг все услышали звонкий скок быстрого коня.
Раздался выстрел, облако пыли и дыма растаяло, и на дороге в конце деревни появился черный всадник на черном коне.
— Кудеяр! — ахнули люди.
А Кудеяр поднял руку с пистолетом, навел его на Козла.
— Пожалей братьев своих, Козел! Или ты забыл, как тяжело крестьянствовать? Давно ли сам гнул спину на пашне?
— А что же мне делать? — завопил Козел, загораживаясь руками от пистолета.
— Верни скотину. Собакину скажешь: так велел Кудеяр.
— Так меня же самого засекут!
— Потерпеть за людей — Божеское дело. Бог терпел… А ну, отпускай скот.
Пистолет дернулся, окутался дымом. У молодца, стоявшего близ Козла, отлетел наконечник пики.
Молодцы бросились исполнять приказ Кудеяра, а тот вздыбил коня и ускакал.
Ночь была темная, теплая.
Трава трещала от изобилия живности. Весело, с норовом! Казалось, легкий огонь, постреливая искрами, несется по лугам к мягкому, как мякиш, молчащему лесу.
Собакин позвал Кузнечика с лютней, а для полного счастья, для полной щемящей сладости велел затопить печь. Чего лучше: слушай да на огонь смотри!
У Кузнечика тоже сердце было. Не только у людей — у дремлющих по гнездам скворцов душу вынул. Целую неделю потом скворцы попискивали надрывно: вспоминали Кузнечиковы музыки.
Об Алексее Никифоровиче и говорить нечего: рукава, слезы вытираючи, замочил так, хоть выжимай.
Кончил Кузнечик играть, обнял его Алексей Никифорович и сказал:
— Есть у меня любимая лошадь валашских кровей. Такую ни за какие деньги не купишь, но ведь и музыки твоей нельзя удержать. Вознесла в небеси и упорхнула. Только сладости испытанной забыть невозможно. А потому, Кузнечик ты мой ненаглядный, получай красавицу лошадь.
Немец рад, конечно. От боярина — на крыльях, мурлычет по-своему. А пошел через двор к себе — на человека наскочил. Выбежал тот человек из-за угла, а в руках у него дубина.
— Молись! — шикнул немцу да как взмахнет дубьем — и наземь свалился.
Кузнечик испугаться не успел, а тут уже Марко возле него. По-немецки сказал:
— Я спас вам жизнь, маэстро. За это вы должны мне обещать молчание. О случившемся ни слова! Или я вам больше не защитник!
Кузнечик побледнел, поклонился и — бежать.
Марко подошел к лежащему Аксену Лохматому, распустил на его шее петлю татарского аркана.
— Эх, Аксен, не на того ты руку поднял! Слушай меня!
И нашептал мужику кое-что.
За полночь, подняв всю усадьбу на ноги, примчался Козел.
— Беда, батюшка Алексей Никифорович! Напал на меня Кудеяр!
— А чего ж ты живой тогда?
— Какое там живой! Погляди-ка, батюшка!
Козел поднялся с колен, и все увидели, что одежда на нем разодрана в клочья, а спина в крови.
— Порол, что ли, тебя Кудеяр?
— Пороть не порол, а, должно быть, саблей, батюшка…
— Скотину пригнал?
— Смилуйся, батюшка! Оттого-то и плачу. Отобрал Кудеяр скотину.
— По какой дороге разбойники погнали скот?
— Никуда не погнали, велели крестьянам вернуть.
— Сколько у Кудеяра людей?
— Должно быть, много.
— Сколько же?
— Дюжина будет.
— А с тобой сколько было холопов?
— Да тоже с дюжину.
— За трусость получишь столько палок, сколько было у тебя людей.
Лицо у боярина было решительное, голос зычный: не подумаешь, что такой боевой человек каждый вечер по немецким музыкам слезы льет.
— Седлай коней! Всей дворне — оружие. В Мокрое!
Не разбойничек — гневный хозяин мчался сквозь ночь в гости к своим крестьянам.
Пылали факелы. Красавица ночь обернулась зловещей колдуньей.
В Мокром брехали собаки.
Деревню окружили. По знаку Собакина холопы бросились к избам и хлевам.
Закричали дети, заголосили женщины. Собакин, сидя на лошади за околицей, приказывал:
— Забирайте все!
Забрали.
— Запалите посреди деревни костер!
Запалили.
— Порите мужиков, чтоб впредь подарков от Кудеяра не принимали!
Гуси пощипывали траву, погоготывали.
Алексей Никифорович открыл глаза, послушал гусей, поморщился. Вчерашнее вспомнилось. Наказать быдло наказал. Теперь миловать надо. Без скотины крестьянину не прожить, да ведь и времена чудные. Бросят мужики землю, подадутся в бега, в украйны или на новые патриаршьи земли, сыскивай тогда!
Алексей Никифорович сел на постели, перекрестил рот — зевота одолела, — позвал слугу одеваться.
Слуга явился, взял с лавки боярские порты, и вдруг с портов скользнула на пол грамотка.
— Откуда это? — удавился Собакин.
— Не знаю. В порты, видать, была завернута…
— А ну-ка дай сюда!
Собакин развернул грамотку, прочитал:
«Боярин Алексей Никифорович, велю тебе положить в дупло дуба, что растет над рекой одиноко, в трех верстах от усадьбы, на лугах, двести рублей. Не хочу тебя обижать, с Милославского взял столько же. Деньги мне нужны, чтобы заплатить твоим крестьянам за отнятый тобой скот и на мои расходы. Деньги положишь нынче на закате. Смотри, Собакин, ослушаешься — не высовывай носа за дверь. Я стреляю метко. Спроси у Козла, он знает, как я стреляю».
Алексей Никифорович выкатился из кровати.
В исподнем вылетел из опочивальни, схватил стражника за глотку.
— Кто входил ко мне?
— Упаси бог, батюшка! Никого не было!
— Никого?
— Ни единой души, батюшка!
— Крестись!
Стражник перекрестился.
— Ну, погоди ж ты у меня, тать подколодный! — закричал боярин, пугая сбежавшихся слуг. — Повешу на том же дубу!
Увидел Марко, обнял его за плечи.
— Я его за ноги повешу! — шепнул он ему доверительно.
— Кого?
— Кудеяра.
— Разбойник опять прогневил вашу милость?
— Еще как прогневил! Письмо в опочивальню подбросил, наглец!
— В опочивальню? Как можно? Где же были слуги?
— Дрыхали небось! — Боярин бросился на слуг, тыкая их кулаком в бока, в животы, хватая за бороды и лохмы. — Ведь он убить меня мог! Убить! Лежебоки! Лентяи!
Как только солнце стало клониться к земле, боярин послал за реку десятерых холопов во главе с Кузнечиком. Они должны были ловить Кудеяра, если тот бросится вплавь. Козел с двадцатью холопами был послан в лесок против дуба. Этот отряд должен хватать разбойника, как только он подъедет к дубу.
— Сам я с тремя дюжинами наскочу справа, — расставлял сети боярин. — А ты, Марко, объявишься со стороны поместья, слева. С тобой будет восемь человек.
— Мне и половины хватит, — возразил Марко. — К поместью Кудеяр не побежит, испугается.
— Твоя правда, — согласился боярин. — Тебе троих холопов, а четверых я на дорогу поставлю.
Отправив отряды в засаду, Собакин достал из ларца деньги и в сопровождении Марко поскакал к дубу.
Дуб стоял над рекой. Дупло было от земли невысоко. Собакин покрутился на коне вокруг дерева, помахал мешочком с деньгами и положил его в дупло.
— Видел или не видел? — спросил боярин у Марко.
— Видел, — ответил музыкант. — Как тут не увидеть?
Теперь в усадьбе остались женщины и дружина Марко. Марко и трое холопов были на лошадях. Оружие у холопов — топоры для колки дров. Посматривали на дорогу, слушали, как шумят леса.
Вдруг на дороге раздался конский топот. Марко вытащил из-за пояса пару пистолетов и приказал холопам:
— Бросай топоры!
Холопы в изумлении послушались.
— Слезайте с лошадей!
Слезли.
— Вяжите веревками, что для Кудеяра приготовлены, друг друга.
— Позволь, я свяжу всех, — сказал один, с глазами черными, горячими. — Я давно мечтал уйти к Кудеяру.
— Хорошо. Ты мне пригодишься. Как зовут?
— Холоп я. Холопом и кличь.
Через мгновение домашние слуги Собакина лежали на земле связанные.
К усадьбе подскакал на черной лошади Аксен. Кудеяр кивнул на Холопа.
— Он поможет тебе.
— Пошли, — сказал Холопу Аксен.
— Куда?
— Барский дом палить.
Кудеяр снял с седла походную сумку, сбросил одежду Марко, надел одежду Кудеяра.
Подошел Аксен с помощником.
— Готово дело, атаман. Занялось.
— Последи покуда за огнем, Аксен, и езжай, куда тебе велено. Его, — кивнул на Холопа, — бери с собой.
Кудеяр вскочил в седло и тихо тронул повод. Краем глаза видел, как шевелились кусты возле дороги. Слышал, как условно, криком филина, Козел известил отряд Собакина о том, что разбойник появился.
Кудеяр медленно ехал полем к одинокому дубу. Небо темнело уже. Заря за рекой горела узко и красно. Над рекой поднимался легкий парок.
Возле дуба Кудеяр оглянулся — со стороны усадьбы, закрывая небо черным, валил густой дым. Кудеяр сунул руку в дупло, взял мешочек с деньгами.
— Горим! Горим! — Засада, спрятанная в лесу, мчалась к усадьбе.
— Огонь гаси! — вопил Собакин, тоже заворачивая лошадь к усадьбе.
Одиноко стоял возле дуба черный всадник на красном закате и смотрел, как мчится прочь нелепое войско.
Наконец он тронул повод и тихо поехал навстречу ночи. Спешить ему было некуда.
В реке плескала рыба. Загорались на небе звезды. Ветер затих.
Лугами Кудеяр выехал на лесную дорогу, поскакал.
Вот оно, бедное Мокрое.
Кудеяр обошел все девять изб и в каждой оставил деньги, которых хватило бы на куплю трех коров. Никто его не окликнул. Одни видели, как входил в избу непрошеный гость, и помалкивали от страха, другие спали.
Утром крестьяне собрались на сход. Миром решили зарыть деньги в землю и покамест мошной не шевелить.
Явились вскоре слуги Собакина. Пригнали скот, но забрали всех мужиков. Алексей Никифорович приказал строить новые хоромы вместо спаленных.
А вечером к нему пожаловал гость, сам Дмитрий Иванович Плещеев.
Поклялся словить Кудеяра стольник не из пустого бахвальства. Был Плещеев сыщиком лучшим. Он и теперь шел на сыск. По жалобе сибирского царевича Кучума сыскивал Плещеев бежавших крестьян и холопов. Царь Алексей Михайлович помнил о своих добрых деяниях, помнил, что взял имение у жены Бутурлина и отдал ее сестре, многодетной Арине. Да и думное это было дело, ведь у царевича увели крестьян.
Плещеев искал на совесть и кое-что прознал уже.
А пира не получилось.
Принимал Собакин гостя в шатре, кормил сытно, да без европейского изящества. И музыки не было. Погорели виолы да лютни. От такого горя Кузнечик слег было, но Собакин посадил его в телегу и отправил куда-то, может, и в неметчину, от себя подальше.