В «Интуристе» я начала работать еще до поездки в Испанию. Это, с позволения сказать, акционерное общество было образовано в 1929 году и на самом деле являлось чистейшей государственной структурой, кочевавшей из одного ведомства в другое. В 1935 году я окончила Институт новых языков, созданный «Интуристом» для подготовки своих переводчиков. Мое зачисление в «Интурист» было несколько необычным, даже комичным.
Во время учебы в институте мы вдвоем с подругой жили в общежитии, а когда получили дипломы, оказались в тупике: на работу нас не принимали, потому что мы не имели постоянной прописки, а прописку нам не давали, потому что мы не имели работы — типичная советская мышеловка. Мы уже месяц ночевали на вокзале, питались кое-как и пытались пробиться на прием к председателю правления «Интуриста» с жалобой. Однажды мы сидели у него в приемной, а в кабинете шло какое-то заседание с участием «высоких персон» — представителей правительства, НКВД и тому подобное. Секретарем председателя была жена министра народного образования Бубнова, вскоре, кстати сказать, арестованного. Она была доброй женщиной и не выгоняла нас, а заседание затягивалось. Было похоже, что и в этот раз нас снова не примут. В этот момент в приемной неизвестно откуда появился котенок и стал бесшумно прогуливаться между кадками с экзотическими растениями. У меня появилась идея поймать котенка, привязать к нему жалобу и запустить в кабинет. Так мы и сделали. Аккуратно написали записку, тщательно сложили ее, поймали котенка и привязали записку на шею. Как только секретаршу вызвали в кабинет, мы тут же впихнули вслед за ней котенка. Мельком я увидела, что там сидит человек двадцать очень солидных людей. Мы стали ждать, и эффект вскоре последовал. Секретарша вышла, еле сдерживая смех. Записку заметили, прочитали, хорошо посмеялись, и вопрос о нашем зачислении был решен немедленно. Начальник Хозяйственного управления Георгий Панин получил приказ «оформить и разместить». Нам дали по койке в небольшом общежитии, устроенном в отеле «Новомосковский», и в тот же день зачислили в штат переводчиков Московской конторы «Интуриста». Оттуда в 1936 году Главное разведывательное управление направило меня в Испанию, поэтому после возвращения я туда и вернулась, правда, в совсем ином уже качестве: два ордена, да еще у женщины, были тогда в диковинку.
Руководство предложило мне должность директора Московской конторы «Интуриста». Потом оказалось, что я была первым и последним директором этой конторы, который не был арестован. До сих пор не понимаю, чем это объяснить. В ведении Московской конторы находились четыре лучших в стране гостиницы: «Националь», «Метрополь», «Савой» и «Новомосковская» на Балчуге. В штате было более ста переводчиков, бухгалтерия человек из десяти, гараж на двести машин, другие службы, необходимые для обеспечения путешествий групп и одиночных туристов. Контора обеспечивала билеты на все виды транспорта, места в гостиницах, билеты в театры и посещение других мест, как в развлекательных, так и в деловых целях. В финансовых и хозяйственных вопросах я совершенно не разбиралась. Эту работу вело Хозяйственное управление, а я должна была ее контролировать, разумеется, чисто формально.
Однажды произошло недоразумение с будущим Президентом Соединенных Штатов Америки, Джоном Кеннеди. Тогда он был еще студентом и приехал в Советский Союз как турист. Заведующий Бюро путешествий доложил мне, что на самолет, вылетающий в Тбилиси, по ошибке продано два билета на одно место. Поскольку одной из пострадавших оказалась дама, Джону Кеннеди, а вторым оказался именно он, пришлось весь рейс просидеть на полу. Я приказала выплатить ему компенсацию в размере стоимости билета, и он не стал жаловаться. Тем дело и кончилось.
Работы было много. Это разработка маршрутов, комплектование групп переводчиками и экскурсоводами, договоры с объектами посещения, организация различных встреч, разбор всяческих инцидентов: то кто-то отстанет от группы, то заболеет, то напьется, то жалуются на обслуживание, то фотографируют секретные объекты… И так с утра до ночи. Мое начальство считало, что с работой я справляюсь хорошо, да и у НКВД ко мне претензий не было. Они обращались ко мне довольно редко. Вероятно, все и без меня было ими достаточно охвачено. Чаще всего это были просьбы предоставить кому-то строго определенную переводчицу либо переводчицу, специально присланную из НКВД; просьбы дать кому-то внеочередной отпуск или не занимать кого-нибудь плановой работой; просьбы об особом распределении гостиничных номеров или транспортных билетов и так далее. Разумеется, никакими объяснениями это не сопровождалось. Информация в НКВД стекалась от переводчиц (правда, я заметила, что не от всех), от горничных, коридорных, работников бюро обслуживания, шоферов и так далее. Информаторами были также мой шофер и обе моих секретарши. Был случай, что меня попросили задержать подольше у себя руководителя то ли английской, то ли американской группы. Фамилия у него была русская — Магидов. Когда он пришел ко мне на прием, чтобы согласовать план поездки, я «проводила совещание» и промариновала его в приемной два часа. Потом я вышла к нему с извинениями, но он нисколько не возмущался, сидел с бумажками на коленях и вид имел довольно подавленный. Вероятно, он хорошо представлял, что происходит сейчас в его номере. Вскоре в печати опубликовали сообщение, что Магидов находился у нас с разведывательными целями.
Запомнился мне и случай довольно тонкой работы нашей контрразведки, так как это на них совершенно не похоже. Руководитель одной американской группы ни на секунду не расставался со своим шикарным портфелем. Это сразу бросалось в глаза. Переводчицей ему дали Клаву Богданову, самую эффектную переводчицу в «Интуристе». До портфеля, видимо, добраться никак не удавалось. И вот, как-то ему нужно было куда-то ехать, и к подъезду подали машину. Только они уселись на заднем сиденье (даму он, естественно, пропустил вперед), в дверях гостиницы появился служащий, окликнул Клаву и помахал забытым ею зонтиком. Клава с досадой на лице замялась: не перелезать же через интуриста, а тот галантно вышел за зонтиком. В ту же секунду машина рванула с места и исчезла, увозя шикарный портфель. Я входила в это время в здание и видела всю эту сцену. Руководитель группы совершенно красный, с выпученными глазами бросился ко мне, но английский я не знала и только минуты через две сообразила, в чем дело. Вызвала диспетчера, со строевой выправкой парня, который невозмутимо объяснил, что машина поехала заправляться. «Так тебе и надо, — подумала я без всякого сочувствия, — не будешь зевать». Представляю, что было у него в портфеле! Впрочем, не исключено, что и дезинформация — что-то уж слишком явно демонстрировал он его ценность.
Однажды ко мне домой пришла жена старшего сына Калинина, «Всесоюзного старосты», и попросила помочь найти работу. Ее звали Наташа Гуковская. У них в семье произошли аресты. Был арестован и муж ее сестры, после чего Наташу уволили из Разведуправления. Я могла взять ее на должность заведующей методическим кабинетом, но должна была сначала согласовать это с начальником отдела кадров. При этом я не сказала ему о ее семейных проблемах. Все равно он будет советоваться с НКВД, а там об арестах, конечно, знают, причем не только о произведенных, но и о намечаемых. Все подобного рода переговоры ведутся в устной форме без свидетелей — официальный запрос выглядел бы как вызов. Оперативная работа вокруг подозреваемых ведется гораздо интенсивнее, чем это отражается в бумагах, поэтому я до сих пор с большой осторожностью отношусь к «неожиданно обнаружившимся» документам о преследовании каких-либо лиц. Несмотря на то, что Наташу я охарактеризовала как можно лучше, дня через три последовал категорический запрет. Я рассказала ей все, как есть, впрочем, она и сама была достаточно опытна в делах разведки и знала механику работы этих служб.
Этот случай не прервал нашей дружбы, и я по-прежнему бывала в их доме на Малой Никитской улице вместе с мужем, Артуром Спрогисом. Мысль об опасности даже не приходила мне в голову. Я была совершенно убеждена, что зря никого ив арестовывают, а за нами с Артуром никаких грехов не было.
С Артуром Спрогисом я познакомилась в Испании, когда меня прикомандировали переводчицей в его разведывательно-диверсионный отряд. Ему было за тридцать, среднего роста и крепкого сложения, довольно симпатичное лицо с приветливым взглядом больших серых глаз. Взгляд этот никогда ничего не выдавал, но как губка впитывал каждую мелочь. Он хорошо знал психологию рядовых бойцов и довольно снисходительно относился к их чисто человеческим слабостям. Мне очень повезло, что с первых шагов в разведке я столкнулась с опытными и крупными разведчиками: Мамсуровым, Салныним, Берзиным, Сыроежкиным и другими. Таким образом, вернувшись в Москву, я имела уже хорошую профессиональную подготовку.
Правда, опыт этот относился, в основном, к сфере военной тактической разведки и диверсионной работы. Агентурную деятельность я представляла себе лишь в общих чертах. И все же работа в разведке, не смотря на все ее трудности, очень увлекала меня, а контрразведка почти не интересовала. Это не прошло незамеченным.
Однажды Отдел кадров прислал мне помощником уже не молодого, но энергичного и вертлявого человека. Я сразу догадалась, что он «оттуда», поскольку в нашем учреждении его никто раньше не видел. Я отвела ему правую тумбу своего стола и оказала, что ключ он может оставить у себя. Недели через две-три в мой кабинет вошли два работника НКВД в форме и вежливо спросили, где мой помощник держит свои бумаги. Другие ящики стола они смотреть не стали. Думаю, они очень хорошо знали, где что лежит, а помощник, естественно, после этого исчез. Как-то я нашла у себя подслушивающее устройство, что, впрочем, меня вполне устраивало. Моему шоферу с информацией не повезло. Дело в том, что у нас с Артуром была своя машина, которую мы купили в Париже, и на служебной машине я никуда не ездила. Первое время Василий каждый день точно к началу рабочего дня подавал машину к конторе, и весь день сидел в приемной. Потом все чаще и чаще стал отлучаться, сначала с моего разрешения, потом и без него. В конце концов, он и мои негласные наблюдатели привыкли считать машину своей, и когда она однажды понадобилась, ее никто не мог найти.
Жила я уже не в общежитии, а в одном из номеров «Метрополя». Это может показаться роскошным, но на самом деле было очень не удобно: ни постирать, ни посушить, ни приготовить. Артур носил стирать белье к своей матери, а питаться приходилось в ресторане. За это нужно было платить, правда, меньше, чем другим. В ресторане я заприметила несколько столиков, за которыми всегда сидели оперативники из НКВД и уголовного розыска. Вечером появлялись и особо допущенные проститутки. Из НКВД меня просили не обращать на них внимания. Я и не обращала. Эту сферу жизни «Метрополя» курировал Земляков, которого я знала еще по институту, где он выполнял те же функции. Тогда произошел забавный случай. В коридорах института повесили очень плохие — кривые — зеркала. Студенты для стенгазеты сфотографировали друг друга через эти зеркала, и получились страшные изуродованные физиономии. В этом же номере стенгазеты помещался материал о жертвах «белого террора», и я по ошибке наклеила в этот материал фотографии наших кривых студентов. Земляков вызвал меня в свой «кабинет» — фанерную клетушку под лестницей — и строго предупредил, что не допустит дискредитации старых большевиков: редактором стенгазеты была почтенная старая большевичка. Вскоре ее арестовали, и Земляков чувствовал себя очень неуютно, но я никогда не напоминала ему об этой истории.
Много лет спустя я встретила как-то бывшего председателя правления «Интуриста» Синицына. Он был на пенсии и работал заведующим одного из павильонов на ВДНХ. Синицын рассказал мне много интересного и об «Интуристе», и о моих бывших сослуживцах, однако я не буду это пересказывать, так как предпочитаю писать лишь о том, что сама видела. Он признался, что в моем кабинете стояла подслушивающая аппаратура. Рассказал и о таком инциденте: один из туристов отковырял из картинной рамы микрофон и устроил скандал. Синицына вызвал Хрущев, кричал, угрожал, стучал кулаками и топал ногами так, как будто не знал, кто именно установил микрофон. Такую бурную реакцию Синицын объяснял тем, что Хрущев демонстрировал свою лояльность перед собственными подслушивающими устройствами.
Летом 1938 года меня вызвали в какую-то неизвестную комиссию. В кабинете сидело человек шесть-семь, все в штатском. Попросили рассказать о себе, а потом предложили ехать в Южную Америку, не поясняя, с какими функциями. Я ответила, что мне не хотелось бы ехать, потому что я недавно вернулась из Испании и вышла замуж. Кто-то спросил негромко:
— Кто ее рекомендовал?
— ЦК.
Тогда я добавила, что к мнению ЦК отношусь с большим уважением, и если есть большая необходимость, поеду, хотя особого желания у меня все-таки нет.
Вскоре меня вызвал начальник Главного разведывательного управления Гендин и после довольно продолжительного собеседования предложил ехать во Францию резидентом. Я снова довольно мягко ответила, что не хотелось бы. Он меня совестил, уговаривал.
— У вас же два ордена! Неужели вы боитесь?
— Нет, конечно…
— Тогда почему вы отказываетесь?
Я подумала и ответила:
— Потому что после возвращения вы же сами не будете мне верить.
Гендин растерялся и, что меня поразило, покраснел. Никогда не думала, что начальник разведки способен краснеть.
В заключение он дал мне на раздумья довольно большой срок — около месяца.
— Только ни с кем не советуйтесь, — предупредил Гендин и напомнил отметить у секретаря пропуск на выход.
Отметив пропуск, я все-таки заскочила в кабинет начальника Оперативного отдела Хаджи Мамсурова, моего бывшего начальника в Испании. Времени было очень мало, считанные минуты. Хаджи взял меня за рукав и потащил к секретарю парткома Разведуправления Туманяну (в Испании он был старшим советником Генштаба).
— Гендин посылает ее во Францию.
Туманян вышел из-за стола, подошел к нам и сказал:
— Я ничего не могу сказать вам, но нужно отказаться.
И я ушла. Весь месяц я терзалась тем, что отказываюсь от важного задания и, в конце концов, решила согласиться. Позвонила адъютанту Гендина и попросилась на прием. Вскоре он перезвонил мне и назначил время — 14:00. Оставалось более часа, и я села разложить пасьянс. Не сошелся. Я снова разложила. Снова не сошелся. Время поджимало, и я побежала в Разведуправление. В окошко Бюро пропусков была очередь, и я встала в ее конец, хотя было уже два часа. Через минуту вошел адъютант Гендина и, найдя меня взглядом, потащил к окошку.
— Срочно ей пропуск!
Когда мы пришли в приемную, оказалось, что Гендин уже занят. У него был знаменитый летчик Громов в связи с приездом американского летчика, совершившего какой-то необыкновенный перелет. Я прождала минут сорок. Потом вышел Гендин и сказал, что примет меня в следующий раз, потому что сейчас у него уже нет времени. Через две недели его арестовали.
В 1939 году началась Вторая мировая война, и туризм замер. Мой Отдел обслуживания — так стала называться контора — стал никому не нужен, и меня перевели на работу в Наркомат внешней торговли. Когда секретарша принесла мне приказ, я так обрадовалась, что засмеялась и с удовольствием положила ноги на шикарный письменный стол. Наконец-то я смогу работать «от и до», проводить время с мужем, с которым мы последнее время даже обедали врозь. Артур тоже повеселел. По возвращении из Испании он восемь месяцев не получал никакого назначения, пока наш друг и начальник по Испании Хаджи Мамсуров не «выкрал» его из НКВД в Разведуправление. Дальше он направил Артура на учебу в академию Фрунзе. В НКВД только через год хватились, что пропал один оперуполномоченный, но потом решили оставить его в покое, так как числился он за белорусским аппаратом. Но поволноваться, конечно, пришлось немало — восемь месяцев без назначения, когда арестовывают одного за другим вернувшихся из Испании командиров, это верный признак скорого ареста.
В то время, когда в Наркомате внешней торговли началась и быстро закончилась моя чиновничья карьера — 1939 год — это было могучее и громоздкое учреждение. Его власть распространялась на Таможенное управление, иностранный туризм, на все экспортные и импортные организации. Я прочувствовала это на себе еще раньше, когда беспошлинно привезла из-за границы пишущую машинку без права продажи и никакими усилиями не могла обменять ее на русскую. Внешторгу были подчинены и все зарубежные торговые представительства. Возглавлял его Анастас Микоян. Я работала в его секретариате в Контрольно-инспекторской группе при Наркоме. Конечно, для роли инспектора я была, мягко говоря, не готова. Академии внешней торговли тогда еще не существовало, а я, не будучи ни экономистом, ни юристом, вряд ли могла принести существенную пользу. Вероятно, об этом догадывались и другие, поэтому в первые же дни наметили меня «в жертву» на должность секретаря комсомольской организации с отрывом от работы. Разумеется, для меня не было проблемой и речь произнести, и отчет составить, провести беседу или написать рекомендацию, но никакой тяги к такого рода деятельности я не чувствовала и отказалась. В парткоме посоветовались и решили оставить меня в покое, а на это место хотела попасть моя подруга Рахиль Дрознес. Однако на обсуждении ее кандидатуры выступил какой-то Иванов и значительно произнес:
— У нее за границей живет бабушка.
Спросили, правда ли? Рахиль ответила, что правда, но никакой связи она с бабушкой не поддерживает, а самой бабушке, если она еще жива, лет девяносто.
— Да, — возразил Иванов, — у нас нет данных о том, она поддерживает связь. Однако у нас нет данных и о том, что такая связь не поддерживается.
Бедная Рахиль сидела вся красная, огорченная до слез, и сказала, что отказывается от выдвижения. Уж не помню, кого тогда выбрали, а я осталась на должности инспектора, и мне стали давать на рассмотрение несложные дела, главным образом, персональные жалобы, поданные на имя Наркома. Отношение к жалобам было не таким, как теперь. Нечего было и думать отложить жалобу на длительный срок или оставить без ответа. Жалобы поступали в нашу группу из секретариата без комментариев и замечаний, указывался лишь срок рассмотрения. Микоян требовал, чтобы инспектор давал материал по жалобе на одной странице: треть листа — суть жалобы, треть листа — что установлено проверкой, треть листа — предложения инспектора. Начальник группы, Хлебников, сам относил Микояну эти листки и получал на них его резолюции. Резолюция почти всегда совпадала с мнением инспектора. Иногда он требовал дополнительную информацию, но никогда не поручал повторное рассмотрение другому лицу или органу. Таким образом, никто из инспекторов лично с Микояном не разговаривал, мы лишь иногда видели его издали. Однажды я видела его на партсобрании. Он не делал доклада, сидел в президиуме с мрачным и напряженным, как маска лицом, почти не поднимал глаз. Иногда отпускал реплики, причем довольно резкие. По бокам от него стояли два молодца, державшиеся очень прямо, правая рука в кармане, глаза все время бегают по залу. Задняя стена сцены была задрапирована, но занавес немного не доставал до пола, и из-под него виднелось несколько пар хорошо начищенных сапог. Не знаю чем, но чем-то он мне понравился, хотя и выглядел, как очень расстроенный и очень уставший человек.
Как-то ко мне подошел один из наших инспекторов и задумчиво сказал: — Где-то я вашу фамилию слышал…
А немного позже вспомнил. Однажды нашу южную границу перелетел неопознанный самолет и приземлился недалеко от погранзаставы. Пилот назвался советским разведчиков Львом Василевским и в числе лиц, кто мог бы это подтвердить, назвал меня. Я действительно хорошо знала его по Испании. Несколько раз мне приходилось даже переводить его беседы с агентами- испанцами. Хоть я и знала его, как большого авантюриста, удивляюсь, как за год он умудрился побывать в южном зарубежье, выкрасть самолет и удрать обратно.
Вскоре наши войска вошли в Польшу. Я поняла, что начинается новая война, и подала Наркому обороны Ворошилову рапорт о зачислении в армию. Месяца через два мне объявили, что по его приказу я зачислена в Военную академию имени Фрунзе.
Поступление в академию оказалось делом не простым. Ее начальником был тогда Хозин, ставши позже известным по обороне Ленинграда. Кажется, это был не очень удачливый генерал, во всяком случае, не помню, чтобы он еще когда- нибудь упоминался до конца войны. По поводу приема женщин в академию он категорически заявлял: «У меня баб не было и не будет!» Ворошилов настаивал на своем. Он отдал персональные приказы о зачислении в академию нескольких женщин, в том числе и меня. Пока это все устраивалось, прошло еще два месяца, и к занятиям на Первом командном факультете меня допустили только в феврале 1940 года, но с условием, что в мае я буду сдавать экзамены наравне со всеми. Вероятно, Хозин рассчитывал, что я не сумею подготовиться за весь первый курс и вылечу, но тут он ошибся. Так как один институт я уже закончила, то готовиться по общеобразовательным предметам мне не нужно было, оставались лишь чисто военные дисциплины: тактика, топография и т. п. Военную историю сдать тоже было не трудно, так как история «гражданская», которую я знала очень хорошо, это сплошь войны. Участники испанской войны были в одной особой группе, начальником которой был Карел Сверчевский, впоследствии Министр обороны Польши. В Испании я его знала как командира 35-й дивизии Пятого коммунистического корпуса. А Пятым корпусом командовал тоже слушатель нашей группы, Хуан Модесто. У нас же учились и Энрико Листер и Валентин Гальего. Тактику преподавал Родион Яковлевич Малиновский, ставший потом Министром обороны СССР. На лето мы выехали в лагеря, а по возвращении осенью нас всех зачислили в штат Первого командного факультета, и дальнейшую учебу мы продолжали уже на общих основаниях. Нагрузка заметно увеличилась, К шести утра надо было являться на строевые занятия. С восьми — слушание лекций. После обеда, часов с трех, факультативные занятия и физическая подготовка. Здесь я выбрала фехтование, в основном потому, что занятия эти продолжались всего пятнадцать минут.
На втором курсе я неожиданно встретила полковника Михаила Ильича Белкина. Он объявился во время Гражданской войны с большим эффектом: привел в расположение красных и сдал дикую банду, которой сам же и верховодил. В штабе опросили:
— Что же со всеми вами делать?
— Всех расстрелять, а меня оставить, — ответил Белкин.
Так, по крайней мере, он сам мне рассказывал. Он описал жуткую картину зверств и расправ, чинимых этой бандой, пока он не «взял там верхушку». Потом Белкин работал в Китае на посту советского консула, несмотря на то, что до этого работал там на нелегальном положении. Он рассказывал такой случай. Ему дали задание взорвать пароход с оружием. За приличную сумму Белкин и два его помощника устроились на этот пароход «зайцами» и получили отдельную каюту. В своем багаже они собирались пронести взрывчатку, но ее во время не доставили, и операции грозил срыв. Тогда они сперли в порту у сварщиков баллон с кислородом, приладили к нему взрыватели, и получилась солидная машина. Установить ее решили в своей каюте, поскольку трюм был рядом. Путь от дверей каюты до трапа спокойным шагом составлял сорок секунд. Плюс двадцать секунд, чтобы сойти с трапа, плюс две минуты, чтобы скрыться, плюс минута на непредвиденные задержки. Итого — четыре минуты. Все шло отлично. Запустили взрыватели и через проходы, лестницы и двери пошли к трапу. Через сорок секунд обнаружилось, что в положенном месте нет не только трапа, но и дверей. Гладкий цельнометаллический борт. По ошибке пошли не в ту строну!
— Как мы бежали! — рассказывал Белкин, — надо же вокруг всего парохода обежать! Так я не бегал не только никогда в жизни, так, по-моему, вообще бегать не возможно!
В конце 20-х годов они вместе с Артуром Спрогисом учились в Высшей пограничной школе ОГПУ. Я познакомилась с Михаилом уже после Испании, как жена Артура, и мы дружили семьями. Его жена, Ольга Ивановна, милая и умная женщина, в прошлом тоже была разведчицей. У них было два мальчика Игорь и Илья. Когда Белкина и его жену арестовало КГБ, детей воспитывали чужие люди, потому что родственников у них не было. Встречались мы довольно часто, и могу сказать, что Белкин был довольно авантюристичен, любил риск и острые моменты, не упускал при этом и возможность показаться. Он был хорошим психологом, правда, с некоторой долей цинизма. К сожалению, пришлось мне побывать и на его похоронах в 1981 году. Ольга Ивановна позвонила мне сразу, когда Михаила нашли мертвым около подъезда их дома. Рядом с ним валялась авоська с хлебом и бутылкой кефира. В последние годы им жилось трудно. После тюрьмы он лишился всего: воинского звания, партбилета, орденов — три ордена Ленина, шесть орденов Красного Знамени и других — пенсии. Потом вдруг вернули партбилет и десятка два медалей, еще через некоторое время вернули ордена и пенсию 140 рублей в месяц. Он продолжал работать рабочим на заводе Лихачева, куда с большим трудом устроился после освобождения из лагеря. Когда в отделе кадров увидели, что его последняя работа — генерал КГБ, наотрез отказали в работе. Ему пришлось звонить в КГБ и просить, чтоб хоть рабочим дали возможность работать. Поскольку генеральское звание ему возвращено не было, сомневались, во что одевать покойного. Я настояла на том, чтобы его одели в полную генеральскую форму со всеми знаками различия. Когда гроб внесли в зал крематория, оказалось, что до самого подбородка он закрыт цветами, чтобы не был виден мундир и погоны. Михаила, а позже и его жену, похоронили на кладбище Донского монастыря. Почему-то там хоронили многих крупных разведчиков: Эйтингона с женой, Фишера (Абеля), там же кремировали Артура Спрогиса…
А в то время, о котором я пишу, все они были живы и воевали, и победили. Этого у них не отнять никакому режиму и никакому диктатору.
Белкин попал в академию в середине учебного года и очень обрадовался, когда встретил меня. Помню, как мы вместе сдавали экзамен по военной географии. Обычно в кабинет вызывали двоих, и мы пошли вместе. Взяли билеты и помрачнели. У меня был вопрос по оценке возможного наступления в Манчжурии: топография, пути сообщения, ресурсы, население и т. п. Это был район, который я совершенно не знала и не интересовалась им. Мы больше интересовались западными границами и изучали прилежащие страны как вероятные театры военных действий, А тут — Китай! Я тоскливо посмотрела на слепую карту: ни рек, ни дорог, ни высот… и побрела на место готовиться. К чему? Михаил сидел и тоже явно пускал пузыри. В этот момент дверь открылась, и преподавателя вызвали к телефону. В кабинете осталась только ассистентка, милая застенчивая женщина, в обязанности которой входило, в основном, наблюдение за тем, чтобы не пользовались шпаргалками. Михаил встал, как бы размялся, лениво подошел ко мне и небрежно спросил:
— Тебе что попало?
— Манчжурия, — ответила я, многозначительно глянув на него.
— А тебе?
— Болгария, как возможный театр военных действий…
Преподаватель все не возвращался. Мы прогулялись по кабинету, остановились около карт и, как бы от нечего делать, стали обмениваться фразами — я о Болгарии, он о Манчжурии. Ассистентка смущенно смотрела на нас. Она даже немного покраснела и залепетала что-то о том, что мы теряем время для подготовки. Но мы времени не теряли, и когда преподаватель вернулся, бойко ответили на вопросы и получили в зачетки по четверке. Сильно подозреваю, что вызов к телефону подстроил сам Михаил через своих друзей.
Белкин был на нашем курсе секретарем партбюро, имел два ордена, но общее образование у него было слабовато, и он часто давал мне подправлять свои письменные работы, в том числе и курсовую. Я с удовольствием помогала ему, как, впрочем, и Артуру, который учился курсом старше на Втором разведывательном факультете. Особенно трудно Артуру приходилось с русским языком. Однажды в столовой я познакомила Артура с Полем Арманом, который в Испании командовал танковым подразделением. Поль отреагировал очень неожиданно:
— Так вот за кого мне морду били! — смеясь и пожимая руку, проговорил он.
Оказалось, что когда годом раньше Поля арестовали, то требовали признания, как они вместе с Артуром готовили заговор. Следователь не сомневался, что они были знакомы: оба латыши, оба были в Испании в одно и то же время, оба учатся в одной академии. Так он и подгонял материалы дела, и вдруг — не встречались, не слышали, не знакомы. Невероятно, но факт. Поля выпустили, а Спрогиса не стали трогать.
Был у меня еще один «подопечный» — полковник Степан Макаров, приятель Белкина по работе в Китае, где командовал кавалерийским полком. Военного опыта у него было побольше, чем у Михаила, хотя бывали, конечно, и неудачи. Однажды он переправлял вплавь через быструю реку кавалерийский отряд и не предупредил бойцов, что нужно находиться от коня ниже по течению. Бойцы, державшиеся выше по течению, были снесены под копыта коней. Семь человек погибло. За это Макарову дали десять лет, но каким-то образом вместо тюрьмы он очутился у нас в академии. Генералы-преподаватели Чанышев и Рокоссовский, ставший потом видным полководцем, тоже попали в академию после отсидки. Артур и Поль висели на волоске. Да и со мной, видимо, не знали, что делать: по общей схеме пора как будто брать, но я как-то не подворачивалась. Оказались в академии и крупные руководители испанцы: Модесто, Листер, Родригес, Гальего и другие — люди мало предсказуемые. Похоже, что таким образом академия была для людей, вроде нас, чем-то типа аквариума, где мы были и не при работе, и всегда под рукой, и под постоянным контролем.
До академии Белкин участвовал больше в ликвидации различных банд и занимался диверсионными и террористическими операциями. Правда, не всегда удачно. Однажды он должен был взорвать в тылу противника железнодорожный мост. Установил мину, настроил взрыватель на определенное время и проходивший мимо паровоз, как заранее было договорено, сбавил ход и забрал группу. А мина не сработала. Они не поставили параллельный взрыватель, а это всегда надо делать. Потом он имел кучу неприятностей. Все они рассказывали много интересного и важного, но запоминаются почему-то пустяковые и комичные случаи. Например, когда они с Артуром учились в Пограничной школе, у Спрогиса была служебная собака, которая совершенно его не слушалась и делала все, что хотела, однако записочки девушкам носила исправно.
Итак, летом 1941 года после сдачи экзаменов и перевода на следующий курс академия разъехалась по летним лагерям. Мы ехали в Брест…
На пути в лагерь мы остановились пообедать в Бресте. В офицерской столовой мы застали много местных старших офицеров. Все они были возбуждены и обсуждали последние сведения о концентрации немецких войск на нашей границе. Называли и численность, и вооружение по данным разведки и показаниям перебежчиков. Пообедали мы быстро и пошли смотреть крепость, старые и новые строящиеся укрепления. Граница проходила по реке Буг, через которую был перекинут самый обыкновенный мост, но при взгляде на него в сердце по чему-то возникала тревога. Этот вечер 21 июня 1941 года был тихим и теплым. Никого не удивляло, что из лагеря в город Гродно, километрах в трех от нас, никого не выпускали. На рассвете следующего воскресного дня должны были начаться учения сил противовоздушной обороны округа. Мы должны были включиться в них в восемь часов утра в качестве посредников.
Вечером было объявлено, что завтра в 7:00 — подъем, зарядка, завтрак. Получив пистолеты, патроны и начистив сапоги, легли спать пораньше. Оружие положили под подушки, обмундирование и снаряжение сложили на стулья около коек.
Только начало светать, нас разбудил раскат грома. Гроза? Ах, да — сегодня же учения. Можно еще поспать. Но глаза не закрываются. Странный какой-то гром. Так в Испании рвались бомбы… Наскоро оделась. Вот еще… еще… Я вышла в коридор. Из соседних комнат вышло несколько ребят в трусах и майках. Лица очень серьезные. Видно, не мне одной были знакомы настоящие разрывы. Побежали одеваться — сейчас прозвучит сигнал боевой тревоги. А может быть, так и должны проходить учения ПВО? Ведь раньше я их не видела. Раздалось еще несколько разрывов. Это уже близко. Кажется, в районе вокзала. Нет. Это не учения…
— Ребята, подъем! Быстро!
Кто это крикнул? Не все ли равно. Все повскакивали, натягивая гимнастерки выбегали из спален. Никто ничего не знал, но почуяли — война. Через минуту все двести человек в полной готовности высыпали на плац и разобрались по группам. Противогазы, как всегда, оставили. Их брали только по особо торжественным случаям или по особому распоряжению — толку от них никакого, а мешали они здорово. Тревогу по лагерю так и не объявили. Оказалось, что никого из начальства на территории нет. Наверно, все в городе, да и вообще — ночь с субботы на воскресенье… дело понятное. Небольшой, мощеный булыжником плац был наполовину заставлен грузовиками с брезентовыми тентами. Это наш академический транспорт. Все водители стояли у своих машин, беспокойно оглядываясь по сторонам: ждали команды. Старшины учебных групп тоже не знали, что делать дальше. Потолкались с полчаса, уселись на булыжниках — кто знает, сколько еще ждать. Над головами послышался звук мотора, показался один истребитель. Только один. Так не должно быть… К группам стали подходить преподаватели. Они тоже ничего не знали. Во всяком случае, не больше нашего. Подошел преподаватель и к нам. Наверно, из войск ПВО — раньше мы его не видели.
— Какая группа?
— Восьмая.
— Значит, мне работать с вами. — Сказал он спокойно, застегивая верхнюю пуговицу гимнастерки.
Интересно, где он начал застегивать нижнюю? Кажется, он вышел из буфета.
— Начнем! — Скомандовал он звучным голосом. — Товарищ капитан, доложите! — Фамилий наших он еще не знал.
— Товарищ полковник, война началась.
— Как вас учили?! На втором курсе устава не знаете! Докладывайте вы! — приказал он майору, старшему по званию в нашей группе.
— Война! Не понятно?… твою мать… — зло отрезал майор.
— Да ну… — Полковник выглядел совсем растерянным. Он круто повернулся на каблуках и быстро зашагал к командному корпусу.
Восемь часов утра. Мы по-прежнему сидим на булыжниках и поглядываем в небо. Около девяти еще один налет, но бомбы ложатся далеко от плаца. Сколько еще сидеть? Чего ждать? Кто-то начал играть в домино. Водители по-прежнему стояли у грузовиков, нервно переминаясь с ноги на ногу: за их спинами был артиллерийский склад, а с другой стороны — кладбище. Если на плац сбросят хоть одну бомбу, наше место там. Часовой на проходной никого не выпускает. Он тоже ждет приказа. Тревогу так и не объявили, ни боевую, ни воздушную. Впрочем, сейчас, через пять часов, это было бы нелепо. Начальник курса генерал Чанышев уже который час пытался связаться с Генштабом, но Москве было не до нас. Никаких указаний о том, куда девать слушателей он не имел, а находящийся при нем комендант лагеря — тем более.
Все так же сидим и ждем. Война разворачивалась, а тот истребитель оказался единственным напоминанием о существовании ПВО. Потом выяснилось, что большинство самолетов округа было уничтожено до того, как они успели взлететь. Проезжая часом позже по шоссе, мы видели на аэродромах их горящие останки. Немцы опередили учения на десять минут. Располагали информацией? Не исключено. Накануне наступления в наш тыл было заброшено несколько разведгрупп, переодетых в нашу форму. По пути в нашу колонну попросились несколько военнослужащих. Они объяснили, что посланы на завод за новыми машинами. Комиссар остановил колонну и забрал попутчиков для проверки документов. Что было дальше, я не знаю, но последовал категорический приказ: никого не брать.
В Белостоке стояла 26-я танковая дивизия, где служил муж моей сестры, Аллы. Она с восьмилетним ребенком была с ним. Мальчика успели засунуть в грузовик, эвакуировавший детей и жен комсостава. Он приехал в Москву в одних трусиках, куда был зашит мой московский адрес. Алла не знала, что меня в Москве уже не было. Дивизия с первых минут войны вступила в бой, вышла из него довольно потрепанной и отступала до Ельни, где ее уже добили. Больше я сестру никогда не видела. Там немцы пленных не брали.
Когда мы выезжали из Гродно, уже была слышна артиллерийская стрельба. У дороги под кронами деревьев неподвижно стояла группа бойцов с лицами, повернутыми на запад… кони топтались на месте, нервно обмахиваясь хвостами… через поле пробежала группа деревенских парней… босые, рубахи не заправлены, волосы по ветру…
Первый привал мы сделали на опушке леса. Там был колодец с бадьей, и около него столпились женщины с детьми. Многие одеты по-выходному: нарядные платья, туфли на каблуках. Они обступили меня плотным кольцом и рассказали, что их вывезли подальше от границы на машинах и оставили «переждать». Теперь они хотели услышать от офицеров, едущих оттуда, можно ли переждать войну здесь или лучше уходить подальше.
— Уходите подальше. — Ответила я тихо и, кажется, покраснела.
Конечно, человеку в военной форме тяжело говорить такое, но лучше сказать. Женщины молча отошли. Лица у них были не столько испуганные, сколько озадаченные. Я злилась, что приходится уезжать в тыл, но парадокс был в том, что направление на фронт я могла получить только в Москве. На фронте я знала, что и как делать, а что делать в тылу, понятия не имела, да и знать не хотела. Из леса вышло несколько пограничников, все раненые. Наверно, не было машин вывезти их. Перебинтованы кое-как, лица серые, уставшие. Они коротко рассказали о нападении и первом бое.
— Как там наши? Наступают? — спросил один из них.
Мы не знали.
— Почему не в санбате?
— Не хочется далеко уходить. Мы легкораненые, тут нам найдут, чем заняться.
Поговорили немного о том, чего никто из нас не знал — о положении на границе. А границы уже не было. Был фронт.
В полдень нас обстреляли штурмовики, и мы без завтрака поехали дальше. На втором привале мы едва успели позавтракать, как начался новый налет, и мы с полными желудками довольно неохотно пошли прятаться в кусты подлеска. «Опять обстреляли…» — услышала я невеселый голос соседа, устраивавшего поспать. Ночью нам предстояло двигаться дальше на восток, а в грузовике не поспишь. Потерь у нас не было. Перед выездом нас собрал комиссар и сообщил, что все атаки на границе отбиты, и наши войска наступают в варшавском направлении. Ему, конечно, никто не поверил, но промолчали. Правда, комиссар — не командир, и можно было поговорить откровенно, но это был не тот комиссар, с которым хотелось разговаривать. С нами в колонне была армейская рация, и мы перехватили «новость» — объявлена война. Долго думали: странно как-то все происходит… На закате снова тронулись в путь. Навстречу нам, уступая дорогу, шла кавалерийская часть. Все кони были белые. Явный расчет на зимние боевые действия. Раз их бросают в бой, плохо дело…
— Откуда?!
— Орёльские!
Земляки, значит. Вся наша семья из Орла.
Сколько времени добирались до Москвы, и что было дальше в пути, не помню. Где-то спали на траве, в каком-то ручье мыла засыпанную песком голову, на какой-то день заболела ангиной. Один из шоферов дал мне байковое одеяло — они оказались запасливее нас — но ночью одеяло с меня сняла сокурсница Мария Фортус, которую мы потом поймали на том, что она писала на нас доносы. Через много лет председатель Советского комитета ветеранов войны генерал Батов публично заявил об этом и вынес вопрос на бюро Комитета, но Фортус на заседание не явилась, а рассматривать дело в ее отсутствие не полагалось. Заместитель начальника управления КГБ Эйтингон тоже рассказывал мне, что Фортус приходила к нему с «сигналом» на командира крупного партизанского соединения Медведева и его разведчика Николая Кузнецова. Эйтингон «открестился», сославшись на то, что эти люди находятся в ведении начальника управления Судоплатова. Фортус знала, что я раньше работала во Втором главном управлении КГБ, и мне могло быть известно о ее «сигналах», поэтому она попробовала перестраховаться. Подходит как-то в Комитете ветеранов ко мне и говорит о Судоплатове:
— Ты знаешь, какой Павел негодяй? Он хотел заставить меня написать заявления на Медведева и Кузнецова!
— Знаю. Ты хотела информировать, так сказать, устно, а он попросил представить сообщение в письменном виде.
Видимо, не все доносы принимались во внимание, но, конечно, многие погибли из- за обычной клеветы. Стукачей мы вычисляли очень просто: они без проблем получали увольнения в город и имели разные поблажки, а после окончания учебы получали хорошие на значения, явно не соответствующие их способностям и званиям — уж мы-то знали, кто из нас чего стоит. После смерти Фортус никто из нас за гробом не пошел.
Пока мы добирались до Москвы, я успела выздороветь. Академия эвакуировалась в Ташкент, и я успела устроить в наш интернат найденного в городе племянника, а сама подала рапорт об отправке на фронт и осталась в Москве ждать назначения. Человек тридцать из наших генерал Чанышев по приказу оставил на западе в 10-й армии Голубева. Получили назначение Малиновский и еще несколько старших офицеров с третьего курса. Артур, оказалось, был уже на фронте. Через месяц на нашем курсе осталось всего человек двадцать дальневосточников, которых придерживали на случай открытия восточного фронта. Рапорт я подала начальнику Главного разведывательного управления, поэтому ответ пришлось ждать долго, и я снова переживала события последнего времени. Вспоминались посещения штабов войск приграничной зоны, бойкие доклады командиров. Особенно запомнился бравый доклад начальника артиллерии по фамилии Клич — я помнила его еще по Испании. По его словам, имеющиеся в нашем распоряжении стволы могли покрыть снарядами территорию противника чуть ли не на двадцать кило метров в глубину на всем протяжении возможного фронта. Мы недоверчиво переглядывались, смотрели в потолок, но молчали — сомнения рассматривались как «пораженчество», а то и как агитация в пользу противника. В штабе бронетанковых войск докладчик, тоже знакомый по Испании, был более сдержан и виновато улыбался, показывая глазами наверх. Не знаю, что стало с танкистом, а Клича в первые дни войны расстреляли перед строем. Конечно, наказание жестокое, но и сокрытие правды обходится миллионами жизней — война! Иван Копец, командовавший истребительной авиацией округа, застрелился сам. Его заместителя Сергея Черных расстреляли. Его фотографию, которую он подарил мне в 1936 году в Испании, я передала в краеведческий музей на его родине в Нижнем Тагиле. Из высшего командования авиации в первые недели войны расстреляли Смушкевича, бывшего в Мадриде советником Министерства республиканской авиации, и комэска Рычагова. Были расстреляны и Главный военный советник в Испании Штерн, и его предшественник Берзин, и генеральный консул Антонов-Овсеенко, и посол СССР Розенберг, и командующий бронетанковыми частями Павлов, и многие другие, вернувшиеся из Испании живыми, отмеченными наградами, веселыми, уверенными в себе. Я видела их там, знала — кого лучше, кого хуже. С некоторыми дружила и могу уверенно сказать, что ни один из них даже мысли не допускал о подобном конце. Конечно, одним этим нельзя объяснить наши неудачи. Тут дело не в беспечности. Баграмян, например, еще до начала войны отправил к западной границе несколько дивизий, но, тем не менее, Киев был сдан практически без боя. Так рассказывали ребята с нашего курса, бывшие в лагерях под Львовом.
На пути к Москве мне казалось, что война продлится года два. Некоторые считали, что года три. Возможно, были и такие, кто считал — года четыре, но они благоразумно помалкивали. Система доносов была уже широко распространена и стала настоящим бедствием. В обществе царила подозрительность и отчужденность. Лагеря и казни стали чуть ли не обыденным делом. Чаще всего доносы писали люди, за которыми числились какие-нибудь грехи, карьеристы или завистники. Фанатиков было мало. Я лично видела три написанных на меня заявления: одно в ЦК КПСС и два в КГБ. В одном из них, анонимном, автор советовал поинтересоваться, чем занимается мой брат. А братьев у меня вообще никогда не было. Поступали доносы и на Артура Спрогиса, Хаджи Мамсурова, Гая Туманяна. Всех их тоже вызывали для объяснений, но выяснялось, что это лишь пустые сплетни, а за одно выяснился и автор «сигналов» — бывший с нами в Испании Илья Старинов. Никто из нас не пострадал, но чаще всего это кончалось трагически, потому что не отреагировать — значило покрывать «врагов народа». Такое положение вещей было выгодно высшему руководству. В случае чьей-нибудь непокорности стоило только намекнуть, что «имеется материал», и человек становился тише воды и ниже травы. Наблюдая эти нравы, я решила никогда не работать в аппарате, не стремилась к повышениям в звании или должности и никогда ничего не скрывала из биографии и обстоятельств личной жизни. Таким образом, за пятнадцать лет работы в секретных службах я пережила четырех министров и несметное количество непосредственных начальников. Никому из них не удавалось втянуть меня во внутренние интриги.
Немцы взяли Минск и быстро продвигались к Москве. Занятия в академии продолжались, несмотря на то, что основной состав эвакуировался. Училась я неплохо, без троек, а по военным дисциплинам на отлично. На третий курс нас перевели без экзаменов, но уже было понятно, что учеба наша закончилась. Ответа на мой рапорт все не было, и я через знакомых искала другую возможность попасть на фронт. Но все виновато разводили руками: женщина… И вдруг встречаю на улице Белкина. Он приехал в Москву только на пару дней и уже имел назначение на должность начальника Управления контрразведки Северо-Кавказского фронта. Я очень обрадовалась, а он, заметив, что я все-таки чем-то расстроена, спросил:
— А ты что делаешь?
— Пока в академии… Не берут на фронт, на рапорт нет ответа…
— На оперативную работу хочешь?
— Если на фронте, хочу.
— Пошли. Я тебя быстро пристрою, — сказал Михаил и повел меня к своей серой «Эмке». Я больше ни о чем не спрашивала и быстро села в машину. На Кузнецком Мосту мы остановились у дверей приемной НКВД. Михаил вошел в приемную и скрылся в телефонной кабинке. Пропуск мне выдали сразу, и мы долго шли по бесконечному изгибающемуся коридору — не помню уже на каком этаже, да и номера кабинета не помню, потому что думала о другом: а вдруг не возьмут? В приемной нам ждать не пришлось, никаких секретарей или адъютантов видно не было. Михаил открыл дверь и подтолкнул меня внутрь. Я оказалась перед не знакомым мне человеком, сидящим за большим письменным столом. На обстановку внимания не обратила, но заметила, что кроме нас троих, в кабинете никого не было. Он был в штатском, уже не молодой, плотно скроенный мужчина с правильными чертами лица. Глаза умные, внимательные, но без того пронизывающего прицела, который обычен для контрразведчиков и совершенно не свойственен разведчикам. Пауза длилась несколько секунд. Сидя на предложенном мне стуле, я разглядывала его без особого стеснения, но и с достаточным почтением. По-моему, за это время мы достаточно познакомились. Он задал мне пару вопросов, ответы на которые ему были явно не нужны. Спросил, есть ли вопросы у меня. Вопросов у меня не было. Этот человек вызывал полное доверие.
— Если вы готовы к серьезной работе, то что именно вам хотелось бы делать?
— Все, что сейчас необходимо. Вы лучше знаете, что надо делать, а я готова ко всему.
— Добро.
Он немного помолчал, вероятно, обдумывая, как лучше забрать меня из армии. НКВД не могло брать к себе офицеров без согласования с армейским командованием.
— Сделаем так: после первой же бомбежки в академию не являйтесь. Остальное мы уладим.
Хозяином кабинета был заместитель начальника Разведывательно-диверсионного управления генерал Наум Исаакович Эйтингон.
Михаил попрощался, оставил мне свой домашний адрес и телефон и пошел по своим делам, а Эйтингон вызвал начальника одного из отделов. К моему удивлению, в кабинет вошел хорошо знакомый мне по Испании Лев Ильич Сташко. По работе мы с ним там не сталкивались, но часто виделись в Мадриде в отеле Гейлорда и обменивались новостями. Увидев меня, он заулыбался и вопросительно посмотрел на Эйтингона. Тот коротко распорядился оформить меня на работу в НКВД и обеспечить всем необходимым. Теперь Сташко вопросительно посмотрел на меня. Тут я немного растерялась: все, что мне необходимо, было на мне, включая оружие, а что мне могло понадобиться в дальнейшем, я не знала, так как не представляла, чем придется заниматься. Вот родителей надо было эвакуировать из Москвы. Отец парализован, и кто-то должен был нести его на руках. Эйтингон тут же приказал обеспечить мою семью транспортом и местами в эшелоне, а также выдать документ для получения помощи по прибытии на место. После этого он назначил время следующей встречи, и я ушла.
Очередная бомбежка не заставила себя долго ждать. После нее я хорошенько отоспалась, взяла из гардероба кое-какие вещи и ушла жить к подруге. Соседям сказала, что уезжаю на фронт, и вынесла в коридор для общего пользования свой телефон. Все было сделано вовремя: на следующий день по ранее поданному рапорту пришел приказ откомандировать меня в распоряжение Главного разведывательного управления армии. Меня искали в академии и дома, даже расспрашивали мою мать, но она, конечно, ничего не знала и готовилась к отъезду. Однажды, забежав зачем-то домой, я нарвалась на звонок полковника Васильева — он занимался моим розыском. Знакомы мы не были, и голоса моего он не знал, но что-то заподозрил и спросил, кто у телефона. Я ответила, что соседка. Улаживала эту неразбериху Зоя Ивановна Рыбкина, сотрудник Особой группы при Наркоме. На меня она произвела очень хорошее впечатление. Высокого роста блондинка с безупречной фигурой, она была внимательной и мягкой в обращении, но с заметным чувством собственного достоинства. Сразу чувствовалось, что это опытный и умный работник. Рыбкина была одного звания со мной — старший лейтенант, но ходила не в форме. В первый раз я увидела ее в длинном строгом платье с еле заметной вышивкой — одеваться она умела.
(текст оборван на главе «Московское подполье»)