— Её нужно немедленно убрать из галереи, — проговорила я. — С ней действительно дело не чисто.
— Это невозможно, — возразил Макс. — Контракт на размещение экспонатов в галерее заключался в соответствии с волей покойного. Он не может быть расторгнут или изменён по моей прихоти.
— А если на картине изображён ритуал чёрной магии и шабаш?
— Но на ней это не изображено.
— У тебя есть её репродукция?
Макс внимательно посмотрел на меня, чуть отодвинул свою книгу и застучал пальцами по столу. Под его руками вспыхнули сенсоры компьютерной клавиатуры. На одном из книжных шкафов появился экран, а на нём — увеличенная копия картины.
— Ну и?.. — Макс вопросительно взглянул на меня.
Я рассказала ему о своих открытиях, и он тут же проверил их, увеличивая отдельные фрагменты картины.
— Эти странные танцы действительно говорят о шабаше? — уточнил он, разглядывая сцену, развернувшуюся за окном на лугу.
Я даже не предполагала, что там может оказаться такое. На самом деле это была ещё одна картина, выписанная так тонко и искусно, словно её рисовал мастер миниатюр под сильной лупой. Там были обнажённые женщины с распущенными волосами и мужчины с уродливыми, как у Босха, лицами. Некоторые играли в трубы, другие несли большие блюда, на которых лежало что-то, к чему не хотелось приглядываться, а возле столба сидел на возвышении козёл с этакой противной глумливой мордой.
— Именно так описывали шабаши как ведьмы и колдуны в своих признаниях, так и инквизиторы в своих книгах. Это стало почти штампом.
— А эти инструменты? Я, конечно, не могу сказать, зачем эти штуки нужны врачу, но ведь и медицина за прошедшие века весьма изменилась. Может, они всё-таки этим лечили?
Я пожала плечами. От одного взгляда на эти железки меня пробирала дрожь, но я тем не менее решила проверить слова МакЛарена.
— Здесь есть книги по истории инквизиции? — спросила я.
— Кинг, — поднял голову Макс.
Тут же дверцы нескольких шкафов распахнулись, и осторожные пластиковые пальцы манипуляторов сняли несколько книг с верхних полок. Макс встал и, собрав их, принёс мне. Я выбрала «Историю инквизиции в Испании» Лозинского и, быстро просмотрев оглавление, открыла книгу на нужной странице. Макс смотрел из-за моего плеча и тут же указал пальцем на несколько орудий, изображённых на иллюстрации, потом прочитал примечания внизу, и на его лице появилось отвращение.
— Они были больные, эти инквизиторы. И больной написал эту картину… — заявил он и, захлопнув книгу, вернулся в своё кресло.
— Может, проверим открытую книгу на картине? — предложила я.
— Зачем? — мрачно спросил он. — Я итак вижу, что это не латынь, и даже при своём скудном знании истории Земли, догадываюсь, что в те времена книге на еврейском языке нечего было делать в доме набожных бюргеров, — он снова взглянул на картину и откинулся назад. — А вот зеркало… Оно ведь что-то изображает.
— На одной из своих картин Ян Ван Эйк изобразил в таком зеркале себя.
— Правда? — Макс задумчиво взглянул на меня. — Кинг, обработай отражение в зеркале.
Тёмный переливчатый круг словно приблизился, потом стал плоским и на нём проявилось изображение козлиной головы с человеческими глазами и гадкой ухмылкой на морде, в раздвоенное копыто была вставлена кисть.
— Это вряд ли автор… — прокомментировал Макс.
— Говорят, что демоны были весьма образованы, даже писали музыку и книги. Почему не могли рисовать картины?
— Ты серьёзно? — Макс недоверчиво посмотрел на меня.
— Это так, просто мысли вслух. Может, рассмотрим поближе собаку?
— Не удивлюсь, если и у неё есть рога и копыта… — он стукнул указательным пальцем по столу и экран на шкафу погас. — Того, что я увидел, вполне достаточно, чтоб убрать эту мерзость из галереи. Если есть желание, можешь проводить исследования самостоятельно. С меня хватит. Я иду звонить Руфусу. Пусть делает что угодно, но уберёт эту доску с всеобщего обозрения…
— Её нужно получше спрятать, Макс, — проговорила я. — Дьявол её написал или нет, но возможно в ней скрыто какое-то послание, которое и хотят получить эти колдуны с чёрными ножами.
Макс хмуро кивнул.
— А кто тебе сказал про эти инструменты? Или ты сама их распознала?
— Я не зафиксировала на них внимание, — призналась я. — Но в галерее мне встретился доктор МакЛарен. Он одинаково хорошо разбирается как в средневековой медицине, так и в методах охоты на ведьм, применявшихся в то время.
— Правда? — удивился Макс. — А он — разносторонняя личность…
— Не то слово. Послушай, можно узнать, где старик дель Соль взял эту картину? Ведь должны быть какие-нибудь документы, подтверждающие, что она является его собственностью: дарственная, купчая… Может, можно установить при каких обстоятельствах он её получил, какие-нибудь письма, дневники, его исследования?
— Я спрошу у Тэнга. Насчёт дневников и писем… он их сжег перед смертью. Ничего странного, не каждый захочет, чтоб кто-то потом читал его личные бумаги. А исследования… Кинг сделает подборку его статей.
Он вышел из комнаты, а на столе передо мной появился экран, размером с книжный разворот, и сбоку небольшой пульт. Подборка статей Мигеле Фернандеса дель Соль была в моём распоряжении.
Я просидела над этими статьями несколько часов и со всей очевидностью уяснила, что старик-антиквар не занимался не только демонологией, но и фламандской живописью. Его коньком было искусство барокко и рококо. Он с любовью описывал вычурные формы столиков и кресел, выискивал символы раковин на гербах и балдахинах, с умилением любовался толстощёкими ангелочками, придерживающими своими пухлыми ручками замысловатые часы, и сотканные из бронзовых листьев вазы. Он был влюблён в мадам де Монтеспан и маркизу де Пампадур. Маленькие ножки в атласных туфельках, осиные талии в атласе, нарумяненные личики в окружении седых завитушек и шёлковых бантиков. Он купался в изяществе этого искусственного, похожего на рай или детскую, куртуазного мирка. Он находил в нём стройную и изящную философию, щемящую драматичность и исключительный динамизм. И ему совершенно ни к чему был крепкий и основательный мир бюргерского ренессанса с его грубоватыми живыми лицами, с обилием трепетно выписанных надёжных и долговечных вещей, с суровыми, насыщенными жизнью и трудом пейзажами и с твердокаменной пуританской добродетелью.
В чём-то я его понимала. Гораздо приятнее заниматься яркими причудливыми игрушками, чем вглядываться в бледные, очень серьёзные лица. Именно потому эти игрушки и идут на ура в антикварных лавках, даже если это заведомые подделки. Людям нравится причудливость и блеск. И я бы очень подумала, прежде чем повесить у себя на стену картину Ван Эйка или Гольбейна, лучше уж Ватто или Буше. Так что эта картина попала в коллекцию старого антиквара, скорее всего, случайно, и вряд ли он занимался её изучением. Просто повесил где-нибудь в углу в надежде, что когда-нибудь на неё упадёт взгляд одного из тех покупателей, которым нравится суровый аскетизм и мрачноватые сюжеты. Не для ложного Ван Эйка, а для своих ангелов и манерных красавиц он обеспечивал экспозицию и продажу только на аукционе, а, значит, по самым высоким ценам и самым настоящим ценителям. И Ван Эйком он объявил эту картину, скорее всего, из желания посмеяться над ней и над тем олухом, который может на это клюнуть.
Закончив читать статью о Никола Пуссене, я поняла, что это очень интересно, но вряд ли поможет мне в моих изысканиях. С сожалением выключив настольный компьютер, я успокоила себя тем, что отрицательный результат — это тоже результат.
Покинув библиотеку, я снова отправилась искать Макса и на сей раз нашла его на застеклённой террасе, скрытой под самой крышей замка. Он стоял возле прозрачной стены и задумчиво смотрел вдаль, на море зелени, из которой поднимались разноцветные крыши богатых вилл и домов. Где-то там, за роскошным районом Лунн раскинулся странный и жутковатый город, называемый Луарвигом. Макс смотрел именно туда, словно мог заглянуть за горизонт, в самые недра города. Он был бледен, его руки были скрещены на груди, он напоминал в этот миг задумавшегося демона, каким его так любили изображать на вершинах скал старинные художники. Печальный, одинокий и беспощадный к себе и другим.
Я подошла и встала рядом.
— Не нравится мне всё это… — признался он. — Что делал в галерее МакЛарен? Откуда он знает про орудия пытки и о том, как выглядели настоящие хирургические инструменты в те времена?
— Мне казалось, что ты от него в восторге… — пробормотала я, уходя от ответа.
— Я не верю людям, которые могут излечить наложением рук застарелую подагру, но после этого сгорает магазин пациента или в единственный спутник его небольшой телевещательной компании попадает метеорит. И излечение подагры оборачивается инфарктом или полным параличом.
— Я боялась, что это оборачивается болезнью и смертью близких…
— Нет, видимо, он не лечит тех, кому дороги близкие, или они не соглашаются на такую цену. Эта палка всегда бьёт другим концом по самому дорогому.
— Тебе он, надеюсь, такую цену не предлагал?
— Нет. Мой случай оказался не столь тяжёлым… — Макс вздохнул и перевёл взгляд на облако, плывущее в синеве неба. — Честно говоря, я ему благодарен. Он мне даже нравится, что бывает нечасто. Он сдержан, ненавязчив, хорошо знает своё дело… Самое главное, что его всё-таки интересует, прежде всего, моя спина, а не состояние моего кошелька. Знаешь, что он сказал, после того, как я передал ему мнение профессора Меридитта о том, что мне необходимо лежать в корсете не меньше года? Что у профессора трое детей, которых надо кормить. Год в корсете для меня обеспечил бы несчастных детишек сладостями на несколько лет. Если б они были постарше, и их надо было ещё и учить, то мне грозил бы десяток сложнейших операций. А учитывая, что доктор МакЛарен пока холост и бездетен, то в данном случае вполне можно обойтись неделей постельного режима, месяцем корсета и курсом из двадцати процедур. И в отличие от профессорского лечения я ни разу не почувствовал боли. У него золотые руки…
— Вы говорили о чём-нибудь? — спросила я и тут же подумала, что это глупый вопрос.
Фонарный столб скорее бы разговорил садовую скамейку, чем Макс МакЛарена. Макс вообще не настолько интересуется людьми, чтоб разговаривать с ними.