В первый раз я умер 13 апреля.
Острые капли по кожаной куртке, водяные разводы на очках и пустая дорога. Из-под колес — брызги на блестящий тротуар и свежую траву. Полночь.
Я отпустил руки и, как в детстве на велосипеде под гору, поехал, виляя колесом. Раскрытые к небу ладони мгновенно намокли и пустили ручьи вниз, под мотоцикл. В темноте ночи, под мигающим фонарем, меня занесло вправо, в запаркованную машину. Глупая смерть.
После того вечера я помню только боль. Иногда — яркий свет больничной палаты, громкие голоса, звон стекла и хлопки дверей. Потом все застилало пульсирующей алой пеленой боли, и я отключался. Нескоро стал, открывая с утра глаза, протирать их, прогоняя ночной кошмар, и садится в постели. По моей просьбе белье сменили на темно-синее. Чистая белизна палаты и без того резала глаза.
Когда мне озвучили диагноз я почти расстроился, что меня выписывают. Этого тихого, стерильного покоя днем осталось меньше двух недель. Ночью же ничего не спасало.
Особенно подействовало полнолуние. Мне казалось, что я чертов оборотень потому, что ничего другое, кажется, не могло приносить таких страданий. Мои соседи по палате шутили, что мне далеко не шестнадцать ведь я, как старик, жаловался на боли в непогоду. Вообще мои соседи по палате много шутили, непозволительно много, но сказать ничего я не мог. Все силы уходили на сопротивление боли.
За неделю до выписки этот кошмар стал отступать. Я даже взялся за учебу от нечего делать. Впрочем, одно мерзкое, липкое чувство осталось — доктора настаивали на моей коме, но я точно знал, что умер. Я знал, что влетел в металл машины головой, хотя написано было, что боком и не смертельно. Мотоцикл был погнут спереди, это точно определили дома. Стараясь не обращать внимание на эту странность, я активно собирался домой, мечтая забыть.
Второй раз это случилось 22 августа. Десять лет спустя.
Жаркий асфальт, жгущий ноги сквозь подошву кед, шумная набережная и голубой пар, поднимающийся с реки. Весь город отступил под завесу горячей дымки. Наушники о чем-то гудят, а я, отделившись от компании друзей, подошел к перилам вдоль пешеходной дорожки. Обведя взглядом тот берег реки, я нагнулся и зачерпнул ладонью воду, ощутив ее горячее прикосновение.
Рядом раздались голоса, и кто-то грубо схватил меня за ремень брюк. За спиной что-то крикнули, но я не расслышал потому, что был приподнят, да и перекинут через низкий каменный забор. Плавать я не умею.
Глупая смерть. Я помню, как минуту еще мог задерживать дыхание. Как пытался выплыть. Потом — секунда, а, может, четверть часа — темнота и я открыл глаза.
Распластавшись на горячем асфальте в странной позе, я видел все вокруг сквозь алую завесу боли. Пылающая, она не давала мне покоя.
Два дня спустя я поднялся на кровати в больничной койке. Соседи перешучивались. Четыре дня спустя я вышел оттуда со стойким чувством, что не дышал больше, чем заявленные в истории болезни две минуты тридцать секунд. Чувствуя себя чертовым оборотнем солнца — в жаркие дни, я уходил внутрь бетонного здания больницы, надеясь прогнать боль. Мечтая все забыть.
Я стал осторожнее. Ходил в компании друзей, переехал поближе к родным; не пользовался такси, не оставался наедине с незнакомцами; выучил правила, и, в конце концов, боль после белых палат прошла, перестала резать глаза красной пеленой ночами. Осталось только странное чувство, почти физически разливаясь по телу — тревога. Я не мог понять, что произошло и просто гнал мысли прочь.
30 ноября мы гуляли по скользким улицам. Зима наступила рано и первый снегопад струился, перемешанный с грязью, в сливные дыры, звенел решетками и журчал под ногами. Я отделился от переговаривающихся ребят и, забежав вперед, остановился у витрины. Я был в поле зрения друзей, на знакомой улице, вдали от трассы — но правила меня подвели. Если бы я остался в шумной и веселой толпе, возможно, не лежал бы, осознавая происходящее на чем-то колючем и холодном.
Я помню свист, режущую, горячую боль от мазнувшего по мне колеса. Наверно, отступив от подсвеченного окна, поскользнулся в грязи и нарвался на мотоцикл. Свой я давно забросил, но, если б знал, не стал бы. Мчал бы себе сейчас по сухой трассе и не чувствовал сквозь веки яркого, нестерпимо жгучего света. Постепенно приближаясь, людские голоса о чем-то испуганно спорили. Пора отсюда выбираться, если хочу подать весть друзьям. С больницей я смирюсь, но, если вернется боль, однозначно без них пропаду. Глаза не открывались, как в подернутые дымкой ранние утра. Придется сначала встать, а затем просыпаться. Я сел в больничной койке, укутанный чьей-то шалью.
Точнее, думал, что сел. Тело не слушалось, и я решил, что это от болевого шока или меня специально придавили к кровати, чтоб не усугублял. Может, сломал что-то?
Но и боли тоже не было. Я слышал, видел свет сквозь прикрытые веки, но не чувствовал тела. Голоса приблизились, один что-то воскликнул, а другие тяжело вздохнули. Несмотря на то, что говорящие нависали надо мной — я видел их размытые черные фигуры, заслоняющие лампу — звук доносился будто издалека, или сквозь плотную занавесь. Два силуэта отдалились, а потом все затмила большая тень; наверно, меня накрыли с головой.
Не знаю, сколько я лежал без сознания, только, очнувшись в полной темноте, почувствовал себя отлично. Пошевелил пальцами ног, открыл веки и, увидев черную изнанку ткани, убедился, что наконец управляю собой. Аккуратно скинув на пол покрывало, я сел и огляделся.
Вокруг — стерильно чистая белизна. Сам я — на металлическом столе, сижу на шерстяной шали в которой меня, вероятно, принесли друзья. Рядом не оказалось коек, привычной больничной тумбы — может, это предоперационная, или то-то в этом роде. Я прошелся, рассматривая залу. В теле не было никакой боли, тяжести. Удивительно, плечо и лоб даже не саднило. Вдруг в руке что-то кольнуло, и я посмотрел вниз.
Сквозь мое запястье прошел оставленный кем-то из врачей скальпель, но я не чувствовал его. Моя кисть казалась полупрозрачной и даже чуть мерцала. Я оглядел босые ступни, разодранную ткань на плече и виднеющуюся в дырке белесую призрачную кожу. Все вокруг словно подернулось мутной дымкой и я, ошарашенный, осел на колючую ткань и вздрогнул. Не хватало мне этих открытий — я сел не на шаль, как думал — а на небольшой холмик под плотной тканью, опасно напоминающий человека.
Резко дернув за край ткани, я чуть не упал на столик с инструментами — под тканью лежало холодное тело со спекшейся кровью на плече и лбу.
Рядом со мной, не давая опомнится, в воздухе закрутилась воронка из прозрачного нечто. Она разрасталась, обретая краски и все больше смахивая на маленькую галактику с картинок. Миллиарды звезд загорались и гасли, прожив четверть минуты. Вокруг стало противно тихо — замолкли незаметные голоса из коридоров и палат. Кажется, воронка закручивала воздух; порывы ветра трепали мою порванную куртку, когда как все вокруг застыло и помутнело, будто погруженное в золотой янтарь. Я испуганно отступил назад, но воронка упрямо последовала за мной; комната, непозволительно маленькая и плотная дымка вокруг стремительно уменьшали шансы на спасение. Выбора не осталось и я, вспомнив безумные истории, шагнул в воронку.
Не выдержал и крепко зажмурился, обхватив колени.
Кажется, я плыл по течению, оставаясь сухим, пару минут. А затем, едва успев раскрыть глаза, приземлился на что-то мягкое и мерно шелестящее. Трава.
Я оказался на поляне, усыпанной желтыми головками цветов, окруженный неизвестными деревьями, синхронно покачивающимися на ветру. От того, что вокруг меня двигалось, казалось, что поляна нереальна, расплывающаяся, как акварельный рисунок. Вдруг меня пронзила колючая лапа и я увидел ее голый конец, торчащий из разодранной в клочья одежды.
Если в первые два раза я гнал мысли прочь, то теперь по телу разливалась живительная злость. Ярость. Я, будто чокнутый, крикнул во все горло, мечтая распасться на кусочки, наконец умереть. За что я мучительно, медленно, тягуче не могу умереть, как нормальные люди, еще тогда, в шестнадцать. Перед глазами, дразнясь, проплывали ненавистно белые палаты и горячая боль. Я вспомнил тело на столе. Если оно мертво, то я — призрак? За что так, где обещанная темнота, вечный сон? Я умер, но еще живу, управляю телом, пусть и не чувствую. Как долго будет длится вечность, в которой я натыкаюсь на ножи и прохожу сквозь, разрывая призрачную одежду? Вновь взвыв, я закрыл глаза, мечтая провалится в сон, нормально умереть. Мешала только ярость. Я чувствовал злость в кончиках пальцев, зубах, коленях. Она, острая, тыкающаяся в меня изнутри, дарила наслаждение.
Тело пронзила боль. Сначала казалось, будто это от злости мне кажется, что я чувствую. Но нет. Боль была настоящей, горячей, пульсирующей во лбу и плече. Неужели я снова оживу? Кажется, мои метания по лесной и, как казалось, пустой поляне, кто-то заметил:
— Угомонись, Ник. Ты нужен мне в сознании — особа в черном платье, знающая мое имя, медленно приближалась. Я видел только ее фигуру, из-за боли все расплывалось. Но я чувствовал. Если нельзя умереть сейчас, может, можно ожить и что-нибудь, хоть что-нибудь сделать? — ты напуган. Но я помогу — она еще что-то говорила мерным, тихим голосом и боль отступила. Я, осознав, что больше не чувствую, приблизился к женщине почти вплотную и только и смог, что прошептать. Наверно, у меня сел голос
— Ты просишь чувствовать? — она услышала меня. С надеждой отступив, я приготовился внимательно слушать. Все, что угодно, лишь бы закончить то, что меня мучает — я Джеральдина — зачем-то представилась женщина. Сейчас мне было совсем не до знакомств — тебя подвергли проклятию. Страшному проклятию — она повторила, хищно обнажив клыки — сейчас слишком поздно, и я не могу его снять. Оно передается по наследству, так, что есть другой способ — долгий, но верный. Я перемещу тебя к тому, кто виноват во всем. К первому Волшебнику Солнца — я, не понимая, пожал плечами. Главное, что способ сработает. Мне не важно, кто эти волшебники — есть одно «но» — Джеральдина, как она назвалась, заглянула мне в глаза, выжидая. Я придал себе самый отчаянный вид, какой смог — отлично — она кивнула — тебе придется его убить — я вздрогнул, отбежав на несколько шагов — пожалуйста, не забывай, что это он во всем виноват. Пожалуйста — вздохнув, я снова приблизился. Не важно. Если все можно исправить, я сделаю все, что нужно. Все наконец закончится — ты переместишься на много сотен лет назад, а потому никто не должен тебя видеть. В Астроводе останется только убить единственного мужчину, а если не сумеешь — утащить за собой. Раскол сделает все за тебя — я быстро покивал, похрустел пальцами, силясь их ощутить и кивнул. Скоро все будет хорошо. Женщина улыбнулась и запрокинула голову, что-то быстро зашептав. Рядом закрутилась привычная воронка, которую Джеральдина назвала Расколом. Я вздохнул. Если в омут, то с головой.