Жильбер подгоняет косилку к ферме. Он не сразу спускается с сиденья, а ждет, когда отойдут онемевшие руки и пальцы. Он вытирает влажное от пота лицо, закуривает сигарету и смотрит на свои поля, где на месте скошенных хлебов остался ковер из густой золотистой соломы. У него хватило сил закончить работу, и он счастлив. За кипарисами, которые обозначают границу имения, садится солнце, окрашивая небо в красный и фиолетовый цвета. Бумьен ждет своего хозяина, вертится вокруг косилки. Лиза Гобер выходит из хлева, выстраивает в ряд бидоны с молоком.
— Не очень замучились, мосье Жиль?
— Нет, я чувствую себя много лучше.
— О, это сразу видно!.. Когда вы вернулись, мосье Жиль, у вас были кожа да кости. Просто плакать хотелось, глядя на вас. А сейчас вид у вас бодрый.
— Почти, почти бодрый, — говорит Жильбер, спрыгивая с машины. Он все же чувствует слабость в коленях и страшную усталость. С усилием выпрямившись, он отталкивает Бумьена, слишком назойливо проявляющего свою нежность.
— Как жарко! — вздыхает Лиза, споласкивая ведра под краном.
— И вы тоже устали, — замечает Жильбер.
— Ох, это скорее от забот и от горя. Вы не поверите, мосье Жиль, эта девчонка — наша дочка, — как мы ее воспитывали, сколько труда ухлопали. И вот вам пожалуйста, пляшет с америкашками и даже ночью домой не возвращается. К тому же, вы видели, все лицо размалевано... А прическа! У нее вид настоящей потаскухи. Когда отец кричит на нее, она уходит... только ее и видели! И в работе нам ее не хватает, как и маленького Хосе! Хороший был парень и работяга. А мадам Матильда?! Какой она воз здесь везла! Дойдет до того, что придется нанимать работников со стороны. Ах, мосье Жиль, больно смотреть на эту нашу Бастиду, которую все бросили... Я приготовила вам суп, он стоит на плите — должно быть, еще теплый.
Жильбер идет к дому — идет медленно. Ветер стих, ночь теплая. Во фруктовом саду перекликаются соловьи. Бастида, где не светится ни одно окно, показалась между платанами, как огромная темная глыба. Жильбер жалеет, что оставил Бумьена на ферме. Пожалуй, с собакой он был бы менее одинок. Он входит, зажигает свет в прихожей. Запах супа, приготовленного Лизой, напоминает ему, что он голоден. Он толкает дверь в кухню и с удивлением останавливается на пороге: в слабом свете, падающем из прихожей, на скамейке у стола сидит темная, сгорбленная фигура.
— Это ты, Алина? Почему ты не зажгла свет?
Жильбер думает, что, наверно, она из-за отца не осмелилась вернуться домой, и направляется к выключателю.
— Нет! — слышится голос, и Жильбер вздрагивает при звуке этого голоса. — Не включай свет! Прошу тебя, это я...
Франсина! Жильбер застывает на месте. Это голос Франсины, и это не ее голос — хриплый, усталый, надломленный, монотонный. И все же Жильбер не мог ошибиться. Что-то вроде гнева поднимается в нем. Да, это гнев, холодный, циничный!.. Она вернулась... Все так просто!.. Бастида, в конце концов, ее дом! А он сам — разве он не ее муж? Это удобно: сегодня есть муж, завтра его бросают, а потом снова являются к нему, когда последний красавец офицер вермахта бросил вас! Жильбер резким движением включает свет. Эта темная, сгорбленная фигура, которая сидит к нему спиной, — неужели это в самом деле Франсина? Черная шаль покрывает ее голову и плечи. Она в забрызганном грязью пальто — кутается в него; в комнате довольно жарко, но Франсина дрожит в своих отрепьях. Жильбер обходит стол, чтобы взглянуть ей в лицо, и слова, готовые сорваться с языка, застревают у него в горле. Лицо Франсины мертвенно-бледное, исхудавшее, с запавшими щеками и провалившимися глазами. Фиолетовый шрам пересекает бровь. Жильбер не может понять. Помимо воли он всматривается в то, что осталось от некогда поразительно красивого лица. Пытается найти хоть что-то общее между этой чужой женщиной и той, которую он любил. И ничего не находит. В душе его — лишь равнодушие и гнев. Он сухо спрашивает:
— Ты больна?
— Нет, только очень устала.
Жильбер замечает, что один из резцов у нее сломан — остался маленький уголок, срезанный наискось.
— Давно ты здесь?
— Я только что приехала...
Голос Франсины звучит все тише. Жильбер едва ее слышит. Тогда он начинает кричать, как если бы разговаривал с глухой:
— Ты приехала из Германии?
— Из Германии?.. — повторяет Франсина, не понимая. — Нет, из Парижа.
— Смотри-ка! А я считал, что вы в Берлине... Так вот что получилось — сбежала, значит, от своего блестящего офицера и идеальной любви! Ганс Вартер, должно быть, предпочел не возиться с тобой! Очевидно, у него в Германии жена и дети…
— Он умер, — говорит Франсина дрожащим голосом.
Жильберу больше не хочется кричать. Не хочется ему и видеть слезы, которые катятся по грязным щекам Франсины. Он подходит к плите. Суп еще горячий. Он наливает его в большую миску, отрезает кусок хлеба. Затем, секунду поколебавшись, пододвигает миску с супом к Франсине. Налив себе тоже, Жильбер садится к столу и старается не глядеть на Франсину, тем не менее он видит, как она, сжав миску обеими руками, глотает бульон с быстротой изголодавшегося человека. Потом она останавливается, чтобы передохнуть, и уже не спеша доедает оставшиеся на дне миски овощи и гущу. А Жильбер думает о Гансе, о том, как он приходил сюда по приглашению Жоржа пить кофе. У него был звонкий смех, который раздражал Жильбера, и однако... при других обстоятельствах ему, возможно, понравился бы этот смех. Искренний смех ребенка... «Этот Ганс был красивый... и молодой — моложе меня», — думает Жильбер и спрашивает:
— Как он умер?
Франсина откладывает ложку. Она говорит так тихо, что Жильбер вынужден наклониться над столом, чтобы ее расслышать.
— Это... было... во время освобождения Парижа. К нам в отель ворвались участники Сопротивления, очень молодые, не военные. Мы были... — Она колеблется и еще больше понижает голос: — В постели. Одним ударом они вышибли дверь, у них было оружие. Гансу ничего не оставалось, как сдаться. Он бы так и поступил, если бы не был захвачен врасплох, но он — наверное инстинктивно — прыгнул с кровати и схватил со стола свой револьвер... вероятно, чтобы защитить меня... я не знаю. Они решили, что он собирается стрелять. Тогда тот, который был ближе к Гансу, выстрелил... дал очередь из автомата... Ох! Жиль, какой ужас!
Франсина плачет, уронив голову на руки. Жильбер видит только эту черную шаль, которая делает Франсину похожей на старуху. Он представляет себе, как это было: очередь из автомата почти в упор, и красавчик офицер разлетелся на куски — клочья мяса на стенах, всюду кровь... Глупец! Ему надо было только поднять руки и сдаться, вместо того чтобы бросаться к своему оружию. Жильбер думает над фразой Франсины: «Вероятно, чтобы защитить меня...»
В самом деле, что они с ней сделали, эти молодые герои, опьяненные близкой победой, которая, однако, могла еще стоить им жизни? Стащили ее с кровати? Оскорбляли? Били? Насиловали?.. Коллаборационистка!.. Шлюха... Жильбер старается отыскать в глубине души остатки злости, цинизма, но ничего не находит, и помимо воли фраза Франсины снова приходит ему на память: «Вероятно, чтобы защитить меня». А я, думает Жильбер, меня никогда не было рядом. Война, хозяйство, Сопротивление, лагеря... меня никогда не было, чтобы защитить ее от других и от нее самой. Он спрашивает:
— Ты любила его?
Он слышит, как Франсина отвечает сквозь рыдания:
— О да! Да, я любила его!
— А ты сама, Франсина, ты не была ранена?
— Я?! Да, конечно!..
И Франсина, рыдая, кричит:
— Посмотри на меня!
Яростным жестом она сбрасывает шаль, и Жильбер столбенеет. Он не в состоянии оторвать глаз от этого бритого черепа, покрытого синяками, на котором только кое-где пробиваются пряди волос. Он вспоминает эти волосы — цвета солнца, с серебристым отливом. «Пепельная блондинка... какие прекрасные слова!» — думает Жильбер, но теперь не осталось ничего, кроме пепла...
— Но, Франсина, уже год, как Париж освобожден, и с тех пор...
— Я знаю, — говорит Франсина, снова набрасывая шаль, — я знаю, мои волосы растут плохо. Первые выпадали клочьями. Доктор сказал мне, что это бывает от нервного потрясения и общего истощения. Я долго лежала в госпитале... Все были так злы, меня избегали или осыпали бранью. Кажется, один только доктор жалел меня, это он дал мне денег, чтобы я смогла купить билет на поезд. В Эксе была ночь, и, к счастью, никто не мог меня видеть. Только мне не на что было взять такси, и я должна была идти пешком.
— Почему ты не пошла к Матильде?
— Я думала, что она осталась здесь.
— Нет, она больше не вернется в Бастиду... ты знаешь про Жоржа?
— Да, из газет... я бы никогда не поверила, что он сможет найти в себе мужество покончить с собой... я не верю и в то, что он был таким героем...
Она молчит в нерешительности, затем спрашивает:
— А моя... а ребенок?
«Она не осмеливается сказать «мой ребенок», — думает Жильбер, — но это ее право: что бы там ни было, она мать!»
— Клоди чувствует себя прекрасно, это очаровательный ребенок.
— Матильда?
— Матильда… После смерти Жоржа она стала неузнаваемой.
— А Хосе?
— Хосе вернулся в Испанию. Мы нашли его дядей. Если ты поела, я могу проводить тебя в Экс, к Матильде.
— Нет, Жиль, — Франсина в отчаянии поднимает к Жилю лицо. — Умоляю тебя, разреши мне укрыться здесь... Я не хочу, чтобы меня видели! Позволь мне остаться, я поднимусь туда, где жила Матильда. Ты не увидишь меня, ты меня не услышишь. Я буду спускаться сюда, чтобы поесть, когда тебя не будет... я умоляю тебя.
«Я должен был бы выбросить ее вон, — думает Жильбер. — Она хочет укрыться здесь, как больное животное, пока не отрастут ее волосы, пока ее лицо не примет человеческий облик, и тогда она уйдет под руку с первым же Гансом, Пьером, Полем!» Он колеблется, он устал. Устал думать, устал желать, и все же эта обезображенная, истерзанная, чужая ему женщина, к которой он ничего больше не чувствует, внушает ему смутную жалость. Это, думает он, не первая потерявшаяся собака, которую я подбираю на дороге моей жизни.
— Хорошо, поднимайся.
Франсина с трудом встает, она хромает, деревянные подошвы башмаков изранили ей ноги. Жильбер гасит свет на кухне и следует за Франсиной по лестнице. Она цепляется за каждую перекладину перил, как выбившаяся из сил старуха. Но он не подает ей руки и не пытается поддержать ее. Он сопровождает ее на второй этаж и открывает для нее комнату, которую занимали Жорж и Матильда. Все в полном порядке. Жильбер включает свет и поднимает кретоновое покрывало. Кровати застланы. Он проверяет, висит ли халат в ванной.
— Ты знаешь, где находится белье, мыло, если тебе что-нибудь понадобится...
Франсина стоит неподвижно посреди комнаты. Она, как зачарованная, смотрит вокруг себя, но ни до чего не дотрагивается, не осмеливается ни сесть, ни опереться о мебель.
— Сначала мне надо вымыться, — говорит она.
Жильбер разжигает колонку и открывает краны ванны.
— Спасибо, Жиль, спасибо за все.
— Спокойной ночи, — прощается Жильбер.
Он закрывает дверь, спускается в свою комнату. И теперь вся усталость этого дня сломила его тело. Он ложится. Он думает о Хосе. Хосе любил его. И с какой нежностью! Дошедшей до преступления. «Моя бедная удачливая собачонка, ты должен был так хорошо охранять Матильду! Quiero la tia Mathilda más que mi madre. Как плохо понял ты свою задачу, мой бедный Хосе. Мы все потеряли Матильду». Жильбер закрывает глаза. Он снова видит Бастиду своего детства. Своих родителей, друзей, Жоржа и вспышки его гнева, Луи и всех студентов и среди них Матильду, которую они не сумели разглядеть и считали некрасивой, Франсину и многих других! Повсюду люди: в зале, в кабинете, на кухне, на которой хозяйничала Лиза и где не смолкал звонкий смех маленькой Алины. Люди на террасе, в аллеях, в сосновой роще, в полях. Повсюду шум голосов, повсюду смех. И вот теперь тишина, одиночество, эти ночи, слишком тихие, когда треск сучка, крик ночной птицы, дуновение ветра в саду вызывают тревогу. Жильбер вздыхает, он надеется успеть заснуть, пока перед ним снова не возникли живые, как изображение на экране, страшные видения, которые осаждают его в часы бодрствования.
«Руины, — думает Жильбер, — да, руины. Остались только разрушенные дома, стертые с лица земли города, опустошенные деревни, миллионы мертвых. Были мы, наша молодость, наши силы, наши надежды, жизнь, любовь».
Над собой Жильбер слышит шум текущей воды, сдвигаемой мебели, шаги, потом скрип кровати. И мысль о другом существе, которое дышит в этом большом пустом доме, приносит Жильберу некоторое облегчение.
Почти тридцать лет минуло с того дня, когда командующий вооруженными силами движения Сопротивления (ФФИ) Парижского района полковник Роль-Танги вместе с генералом Леклерком, командиром бронетанковой дивизии, высадившейся за несколько недель до того на территории Франции, приняли капитуляцию от коменданта Парижа фон Кольтица. Так в августе 1944 года завершилось народное восстание в Париже. Час полного освобождения Франции тогда еще не наступил, однако победоносное парижское восстание ознаменовало начало заключительного акта той героической трагедии, которую пережил французский народ в годы второй мировой войны. Он познал горечь поражения и позор предательства, муки оккупации, репрессии со стороны гитлеровских фашистов и марионеточных вишистских властей, взявших курс на сотрудничество с оккупантами. И в то же время французский народ в эти годы дал ярчайшие примеры патриотизма, мужества, отваги и самопожертвования в борьбе за независимость и свободу своей родины. В патриотической борьбе против оккупантов и предателей за освобождение Франции участвовали разные силы, люди подчас диаметрально противоположных политических убеждений. Одни из них действовали за пределами Франции — как движение «Свободная (позднее — Сражающаяся) Франция», возглавлявшееся генералом де Голлем, другие вели борьбу в трудных и опасных условиях подполья на территории самой страны.
Зачинателем и главной силой движения Сопротивления на территории страны была Французская коммунистическая партия. Сочетая политическую работу с вооруженной борьбой, ФКП заложила основу для широкого объединения патриотических сил в Национальном фронте борьбы за свободу и независимость родины. К концу оккупации на территории Франции действовала уже разветвленная сеть организаций и групп движения Сопротивления, многие из которых создавали свои партизанские отряды.
Бурные годы второй мировой войны для Франции далеко еще не стали достоянием прошлого. По выражению одного французского исследователя, они подобны горячему пеплу, жар которого ощущается и в современной жизни страны. И объясняется это не только тем, что в сердцах целого поколения людей не изгладилась ни боль от ран, нанесенных войной, ни память о днях, часах и месяцах высокого душевного подъема, который вел их на битву против врагов и предателей. Не менее существенно и то обстоятельство, что события военных лет до сих пор как бы проецируются на политическую жизнь страны. Они, словно катализатор, вызвали на поверхность процессы, находящие свое отражение в той политической борьбе, которая протекает во Франции наших дней.
Нет поэтому ничего удивительного в том, что тема второй мировой войны и движения Сопротивления во Франции — как в науке, так и в искусстве — не просто предмет беспристрастных исторических исследований, не просто реминисценции прошлого, это и тема сегодняшней действительности, сегодняшней борьбы. Недаром поток литературы, посвященной годам войны, — мемуаров, исторических исследований, романов, кинофильмов, — не только не сокращается, но, можно сказать, даже становится все более насыщенным. При этом за последнее время во французской исторической и художественной литературе все более заметной становится тенденция, с одной стороны, смазать и затушевать значение героического подвига тех, кто, рискуя жизнью, сражался за освобождение Франции, и в первую очередь — роль французских коммунистов, а с другой стороны, найти объяснение и, более того, оправдание для тех, кто оказался в те годы по другую сторону баррикад и, руководствуясь лозунгом «Лучше Гитлер, чем Народный фронт», встал на путь сотрудничества с оккупантами. Цель этого маневра заключается прежде всего в том, чтобы обеспечить основу для консолидации правых сил, напуганных ростом влияния коммунистического и рабочего движения в стране, усилением воздействия на широкую общественность Франции идей социализма и коммунизма.
Книга писательницы-коммунистки Адели Фернандес «Ранний плод — горький плод» повествует также о годах второй мировой войны, хотя автор ее и не ставит перед собой задачу дать последовательное описание хода исторических событий. Скорее, это эпизоды из жизни одной, по сути дела ничем не примечательной французской семьи, в которой разыгрывается глубокая, хотя в целом и довольно тривиальная драма. Но эта драма приобретает особую остроту и напряженность именно потому, что она развертывается на фоне той драмы, которая выпала на долю всего французского народа, она становится как бы ее составной частью. Более того, взаимоотношения между героями повести во многом предопределены событиями, которые протекают за пределами узкого семейного круга, ибо та линия, по которой прошел раскол в самой Франции между людьми, не желавшими смириться с ее поражением и вступившими в активную борьбу за освобождение родины, и теми, кто усмотрел в военной и политической катастрофе Франции шанс обеспечить свое личное политическое или материальное благополучие, стала и линией раскола, разделившей главных героев повести.
Повесть открывается картиной так называемого «исхода», когда по дорогам Франции к югу в великом смятении бегства устремились и остатки разбитой армии, и мирные жители из оккупированных районов. Ее кульминационный эпизод — возвращение Жиля Фабра из лагеря смерти в Маутхаузене.
Действие повести, заключенное между этими двумя вехами, развивается как бы этапами, каждый из которых несет на себе печать той исторической обстановки, в которой живут герои. Если в начале повести Жиль, травмированный военным разгромом Франции, переживший унижение, страх и боль поражения, пробирается в толпе растерянных беженцев лишь с одной мечтой в душе — как можно скорее вернуться домой, в свое просторное и уютное поместье, к покою, красавице жене, дочери, которую он еще не видел, то через некоторое время он вместе со своим другом доктором Луи уже включается в вооруженную подпольную борьбу. Поместье Жиля, несмотря на то что обитатели его сами практически голодают, ибо гитлеровские оккупанты требуют все больших поставок продовольствия для нужд своей армии, снабжает продуктами и партизан; в доме Жиля скрываются люди, которых преследуют гестапо и вишистская полиция.
И даже личная драма Жиля — измена жены — приобретает окраску, специфическую для условий жизни тех лет.
Одна из самых сильных сторон повести — пафос обличения империалистической войны, несущей гибель и несчастья народам, коверкающей человеческие судьбы, ломающей человеческие души. Как страшное видение преследует Жиля образ молодой женщины, прижимающей к обнаженной груди мертвого ребенка. Но ненависть к войне не делает Жиля пассивным пацифистом — он вновь идет в бой ради избавления своей страны от насилия и гнета.
И все же война становится причиной крушения всего, с чем связывалось для Жиля понятие о счастье, — причиной распада семьи, надлома и опустошения. В своем обращении к читателям автор говорит, что его герои «могли бы жить безмятежно и счастливо, но война калечит души людей, даже если человек остался цел и невредим».
В повести есть еще один герой, судьба которого впитала все то, что может принести человеку война: смерть, лишения, скитания. Это — маленький испанский мальчик Хосе, осиротевший, бездомный и все же сильный духом и твердый в своей любви к жизни и в своей вере в право на жизнь. Отец его погиб под пулями фашистов, мать — от взрыва бомбы, бабушка, которая заботилась о нем, — в лагере для испанских республиканцев, пригревшая его женщина — во время обстрела гитлеровской авиацией толп беженцев, которые брели по дорогам Франции. И все же Хосе снова и снова ищет себе прибежище, а его сердце — человека, которому он может отдать верность, как бы порой наивно он ни понимал служение долгу верности.
Думая о судьбе Хосе, который возвращается после окончания войны в Испанию, Жиль спрашивает себя: «Что, собственно, он познал, кроме смерти? Он, которому с детских лет приходилось вставать с земли среди трупов и говорить: «А мне всегда везет»... Для Хосе жизнь и смерть — это игра в орел или решку, когда ты выигрываешь одно из двух...»
Автор завершает повесть описанием опустевшего поместья, встречи Жиля со своей бывшей женой, которая возвращается к нему, изуродованная духовно и физически, в поисках приюта и куска хлеба.
На первый взгляд повесть кончается на ноте примирения и всепрощения. Обескураженный неожиданным для него открытием — любовью Матильды, женщины самоотверженной, честной, преданной и, как казалось Жилю, глубоко патриотичной, к его брату — предателю и коллаборационисту, Жиль обещает молчать о том, что он стал жертвой предательства с его стороны. Но это отнюдь не христианское всепрощение. Это скорее боязнь человека, исстрадавшегося в нацистских концлагерях, доставить дополнительные страдания некогда близким и дорогим ему людям. Такой человек, как Жиль, прошедший сквозь трагедию войны и опасности подполья, познавший дорогую цену победы, так просто не может отойти от активной борьбы. Именно Жиль и ему подобные образуют те силы, которые в наши дни отстаивают мир; это они разоблачают происки тех, кто добивается сохранения международной напряженности; это они борются за счастье и спокойствие всех народов во имя того, чтобы война не крала весну, как поется в детской песенке, ставшей эпиграфом к повести.