В столовой их встретила официантка, усадила за стол, предложила меню. Геннадий заказал на всех, окинул взглядом пустой зал. Официантка принесла завтрак, они торопливо поели и заспешили к автобусу, нетерпеливо пофыркивавшему за окном.
В автобусе летчики беззлобно посмеивались над болельщиками армейской футбольной команды, занявшей в прошлогоднем чемпионате страны чуть ли не последнее место.
— Слушай, Сторожев, как же так можно играть в футбол? — вопрошал комэск Федор Пургин. — Бьет твой центр нападения с пяти метров — и выше ворот! За что им хорошую зарплату выдают?! Бегают одиннадцать здоровенных бугаев полтора часа по полю, и никто ни разу не может попасть в ворота! Это же умудриться надо!
Анатолий пытался как-то оправдать промахи любимой команды, но противники заглушали его голос.
— Давай, Сторожев, договоримся так: или ты пишешь письмо футболистам и особенно другу твоему — защитнику, или я тебя не планирую на ночные полеты. Будешь ходить со вторым классом еще год. Скоро осень, тебя на первый класс готовить пора. Учти и уговор наш помни. Ежели меня немножко потренировать, даже я наверняка с пяти метров попаду в ворота, а твои мастера не попадают.
Пургина перебил командир эскадрильи майор Сергей Редников.
— Ты, Федор Иванович, — обратился он к Пургину, — не в форме, промахнешься.
— Это почему же? — возразил Пургин.
— «Подвесной бачок» помешает, жирку поднабрал, — под хохот летчиков ответил Редников.
Редников окончил академию два года назад. Высокий, по-армейски подтянутый, стройный, розовощекий, со светлыми, коротко подстриженными волосами, он выглядел, как лейтенант после выпуска. Фуражку носил с креном на левый висок, прикрывая едва заметный шрам — след первого прыжка с парашютом. Затянуло в штопор, стропы основного парашюта перепутались, одна резанула по виску, выдрав лоскут кожи и волосы. Сергей растерялся: земля наваливается, а что делать — забыл, страх память отшиб; стропы и лямки перед глазами мельтешат, в ушах воздух свистит, руки оцепенели. Так бы и падал, запутавшись в стропах, словно щука в сетке, если бы кто-то из курсантов не крикнул: «Запасной выпускай, раззява!» Рванул кольцо запасного, и опять невезение: надо было полотнище в сторону от себя отбросить — не смог. Падал и распутывал лямки да стропы. У самой земли купол наполнился. Ударился здорово, месяц лежал в госпитале. Ноги посинели, распухли, что колоды. Списать хотели — стойкое нарушение кровообращения ног. Массажи помогли, и врач полка отстоял.
Сергей любил летать. Истосковавшись в академии по полетам, он с такой жадностью набросился на них, что Горегляд и Северин ахнули: комэск планировал себе максимальную норму да еще инструкторскую программу в придачу! Быстро влетался, форму восстановил. Тут-то Горегляд с Севериным и поняли, что и Редников — прирожденный летчик, летная косточка! Первым на разведку погоды, на перехват, на маршрут с посадкой на другом аэродроме. Редников потерял счет дням. Уставший после полетов, спешил в спортзал; вдосталь наигравшись в баскетбол, шел к молодым летчикам и усаживал их в кабины тренажеров. Пургин подтрунивал: «Сергей, смотри, жена разлюбит: ночью на полетах, днем в классе тренажеров, вечером в спортзале. Чем больше энергии отдаешь, тем меньше остается». Редников улыбался: «Хватает пока!» Северин тоже поднагрузил. По его предложению членом парткома избрали, а в парткоме — заместителем секретаря. Да лекцию поручил подготовить. Наконец Редников взмолился: «Помилосердствуйте — суток не хватает». Замполит взял за локоть. «Большому кораблю большое плавание. Академия знаний дала — отрабатывай». Похвалил Редникова Горегляду. Тот потер затылок. «Хвали погоду вечером, а мужчину, когда борода вырастет».
…Когда смех над Пургиным утих, Редников обратился к Северину:
— Юрий Михайлович, сегодня ваша очередь.
По пути на аэродром по установившейся традиции летчики рассказывали об интересных, чаще смешных эпизодах.
— Раз моя, слушайте. Был у нас в селе дед Авдей, по прозвищу Сохатый. Говорили, что в молодости Авдей пошел с ружьем на лося, но то ли бык оказался матерым и хитрым, то ли стрелок никудышным, только нашли Авдея на второй день на дереве, куда загнал его раненый лось. С тех пор Авдея стали звать не иначе как Сохатый. Дед был жадным, каких свет не видывал, — зимой снега не выпросишь. Весь год в одной шапке ходил. Особенно одолевала его жадность осенью, когда сады ломились от яблок. Сохатый ни одного яблочка никому не даст. На землю падают, гниют, а он с берданкой сад сторожит.
И решили наши ребята его пугнуть — может, добрее станет. Деревенский заводила Павел Чугунов, мы звали его Пашка Дикий, слыл мастером по разрядке мин и снарядов. Их в Подмосковье в послевоенные годы в лесах, оврагах, а то и в колхозных сараях много оставалось.
Разрядил Пашка Дикий несколько мин. В поленьях отверстия просверлил, в них взрыватели вставил и положил поленья в поленницу деда Авдея. Утром Сохатый вышел на улицу, взял охапку дров. Мы залегли вдоль дощатого забора, наблюдаем в щели. Вот серый дымок над трубой показался. И вдруг как загрохочет! Выбежал на крыльцо Сохатый, лицо залеплено, с волос лапша свисает, рот раскрывает, глаза выпучил, а сказать ничего не может. Мы перепугались и деру. А Пашка ни с места. Растерялся. Сохатый как закричит не своим голосом: «Люди, ратуйте! Граждане, помогите! Бомбы в печи!» И трусцой к соседу, дедушке Митрию. Народ начал собираться. Пашке бы и уйти подобру-поздорову, а он стоит возле забора, ухмыляется. Сохатый все-то и понял.
«Ах ты, нехристь проклятая! Я тебя, сучьего сына, щас жизни решу!» И в дом. Выскакивает с берданкой, затвором клацает и дуло прямо на Пашку. Тот струхнул и в толпу. Обступили люди Сохатого, успокаивают. А он — ни в какую. «Нехристь поганая! — орет. — Собрался, опять же, лапшицы с петушком сварить. Бабка в город к дочке укатила. Дай, думаю, пока ее нет, опять же, калориев себе прибавлю, а ентот изверг…» Дед чертыхнулся, смачно сплюнул и, нащупав в волосах длинную лапшицу, со злостью рванул ее и бросил на землю.
«Авдей, а петушок куда делся? Может, пойти поискать? — язвительно улыбаясь, предложил дед Митрич. — Давно курятинки не ел. Страсть как опробовать хочется!»
«Там, Митрич, и петушок-то был с кулак, опять же. Не боле».
«Это не тот, что горло по утрам драл? Красноватый с черным хвостом?»
«Он самый».
«Так в ем весу — кила на три потянет!» — радовался дед Митрич.
«Опять же, сварить-то негде, печку надо наладить». Сохатый закинул на плечо берданку и пошел от греха в избу. А то ведь и вправду петушком делиться придется…
— Посмеялись и хватит, — раздался недовольный голос Брызгалина. Он вышел и направился к «высотке». За ним потянулись остальные.
К полковому врачу Владимиру Александровичу Графову для предполетного медицинского осмотра входили по одному: начинала сказываться возрастная и служебная субординация. Первым зашел Брызгалин. За здоровьем своим Брызгалин следил неусыпно, за что Графов не раз ставил его в пример молодежи.
— Ну как, Дмитрий Петрович, дела? Как здоровье?
— Спасибо, Владимир Александрович, не жалуюсь.
— А движок как? — Графов постучал указательным пальцем по левой стороне широкой груди Брызгалина.
— Нормально. Стучит.
— Не покалывает?
— Давно не было.
— Прекрасно, Дмитрий Петрович. Давление в норме: сто тридцать на восемьдесят. Летайте на здоровье.
— Спасибо, Владимир Александрович, будем стараться.
Брызгалин встал, надел летный костюм и довольный вышел из комнаты.
Вошел Северин, поздоровался, разделся, опустился на «прокрустов стул» — так окрестили летчики стул в кабинете врача. Графов стал измерять давление.
Давление должно быть в норме. Большое — плохо, малое — еще хуже. Если у кого-то давление «зашкаливало», приговор врача бывал суров и беспощаден: от полетов летчик отстранялся. Сердце в полете несет самую большую нагрузку, а потому и работать должно без сучка и задоринки; случись секундная задержка на пилотаже или в воздушном бою на огромной перегрузке — быть беде.
Графов быстро нажал несколько раз резиновую грушу, взглянул на прибор и удовлетворенно произнес:
— Как всегда, Юрий Михайлович, сто двадцать пять на семьдесят пять. Полковой эталон! Молодцом!
Когда перед Графовым появилось пухлое лицо Федора Пургина, врач внимательно осмотрел его и задержал взгляд на округлившемся животе.
— Пора, Федор Иванович, начинать борьбу с лишним весом. Иначе осенью врачебно-летная комиссия в медкнижку запишет. Торопитесь. Да и кровяное давление вот-вот зашкалит. На пределе давление.
Васеев и Сторожев вошли в кабинет врача одновременно и одновременно вышли, широко улыбаясь, — все в порядке, можно лететь.
Указания Горегляда на предполетной подготовке были, как всегда, коротки. После доклада метеоролога о прогнозе погоды он спросил:
— Как вы оцениваете орнитологическую обстановку?
— Благоприятная. Крупных птиц в районе аэродрома не предполагается.
— Хорошо. У кого есть еще сообщения?
Поднялся Черный:
— На шестнадцатой спарке после двух полетов оканчивается ресурс, а поэтому третий и четвертый вылеты сорвутся. Может, заменим машины?
— Никаких замен! Работаем строго по плану. Командир и инженер третьей эскадрильи живут одним днем. Вперед заглянуть недосуг, времени не хватает. Свободны!