— Ты так непроходимо глуп, что даже этого понять не можешь. Я слишком сильно нажал кнопку, она застряла, и теперь этот зверь будет наверное рычать всю ночь!
— Зачем же ты так сильно нажал?
— Вот тебе раз, зачем я так сильно нажал?
— Ну ладно, а почему же ты не вытащишь кнопку?
— А потому, что я уже напрасно сломал три ногтя.
— Так как же быть? Может, попробовать ножом?
— Да, ножом, — буркнул Ласкавич. — Ах я, голова садовая! — вдруг заорал он, хватаясь за голову. — Что это я вытворяю сегодня в этом доме!
Тем временем на несмолкаемый звонок из квартиры пани Мундарт стали появляться и снова исчезать в дверях фигуры в одном белье, и, наконец, на шум вышла сама вдовствующая мамаша, допытываясь, чем он вызван. Заинтересовались этим обстоятельством и жильцы других этажей. Во всем доме слышно было хлопанье отворяемых дверей, быстрое шлепанье ночных туфель, громкие возгласы. Жилец с четвертого этажа, высокий растрепанный господин, остановился на середине лестницы и, перегнувшись через перила, вежливо спросил:
— Извините, бога ради, извините! Скажите, не мешает ли наша семья, которая спокойно спит в своей собственной квартире, не мешает ли она вам танцевать и трезвонить всю ночь напролет… э… э…
Ласкавич поднял голову, уставился на квартиранта и хриплым голосом закричал:
— Ваша семья… э… э…
Дзержинецкий схватил его за руку:
— Послушай, ты что, еще один скандальчик хочешь устроить? Не стесняйся! По крайней мере ты достойным образом завершишь все свои сегодняшние похождения.
Ласкавич взглянул на него, кивнул головой и, грузно шлепая калошами, прошел в прихожую, а оттуда в комнату.
Марыся тщетно пыталась достать кнопку из металлического ободка вилкой, пани Мундарт — головной шпилькой, кухонным ножом и т. д. Наконец, Дзержинецкий бросился в свою комнату и принес перочинный ножик с длинным и тонким острием, концом которого ему удалось ловко приподнять и вытащить кнопку. Звон сразу прекратился, и все поспешно разошлись. Дзержинецкий вернулся в комнату, кинул ножик на стол, сбросил халат и повалился на кровать. Ласкавич в шапке и шубе стоял около столика, держась за него обеими руками. Дзержинецкий, уже засыпая, услышал какое‑то бормотание. Он заставил себя прислушаться.
— Послушай, Дзержа, — говорил Ласкавич, — ты погасил свечу, и шут тебя знает, где ты находишься. Пырни меня ножиком в шею. Перережь артерию, и всему будет конец. Ты ведь понимаешь, что после всего, что произошло… Валяй, не бойся, только сразу посильней!
Меланхолик намеревался встать и отнять у Ласкавича перочинный ножик, но не в силах был шевельнуть уставшими от танцев ногами. А сожитель его продолжал:
— На коленях умоляю тебя, вот я и голову наклонил так, что тебе будет совсем легко. В самую шею! Всади изо всех сил, и кончен бал. Скажешь, что я сам зарезался… Ей ничего не говори… Выбросьте меня на помойку… Большего я не заслужил. Бегал неодетый, всю ночь звонил, напился, как скотина… Пусть Марыся прикроет мой прах мусором, золой и сажей.
На следующее утро, проснувшись около двенадцати часов, Дзержинецкий испугался. Ласкавич, немилосердно храпя, лежал, растянувшись на полу около своей кровати, в шубе, шапке, калошах и с очками на носу. В правой руке он зажал клинок ножа, рукоятка была обращена к гипсовому бюсту Алкивиада, которого Ласкавич, очевидно, тоже умолял ткнуть его ножом в шею. Дзержинецкий начал трясти и тормошить спящего… Ласкавич шевельнул головой и, глядя мутными глазами, пробурчал:
— Дзержа, мне что‑то кажется, что я спал не на кровати. Это, конечно, твои проделки, старый нытик…