Он стоял опустив руки и ждал, что будет. Свое он сделал — Каульбах переодет, при документах. Ушел куда-то. За него теперь не стоит беспокоиться. За себя тоже не стоит. Если подумать, он сам ничего не сделал за все это время. Ничего не решал. Выполз из-под обвала и, шатаясь, пошел прочь, от лагеря подальше. Его нашли какие-то люди, повели, он за ними пошел, и они спрятали, увели в горы, к старухе, потом обратно повели, а теперь попросил этот Гетц заменить Каульбаха, и он опять пошел, потому что, собственно, у него и тут другого выхода не было, и вот как будто описал полный круг и очутился на старом месте. Только еще похуже.
В шуме работающих станков он не услыхал даже, как открылась железная дверь.
— Вот, этот самый! — Каульбах вытащил его за руку из будки и подтолкнул к человеку в полосатой лагерной одежде. Щёлкнул запираемый замок, и Каульбах, не оглянувшись, торопясь к поезду, быстро ушел.
— Не очень-то ты на Беккера похож. А? — Человек устало вздохнул, — Тут, правда, в лица не очень-то вглядываются. Порядок знаешь? Переклички. Койку заправлять?.. Ну, что делать? Я скажу соседям, что ты с ним вместе числился за одиночным бункером и тебя вернули вместо него в наш блок. Это очень неубедительно, да лучше не придумаю. В канцелярии-то, пожалуй, все обойдется, мы устроим, а вот люди могут не поверить… Ни черта ты на него не похож… Я ведь только староста блока, а есть еще блокфюрер. Правда, он из новых, старый пес влип в историю вместе с уголовными, и его недавно убрали… Когда будет сигнал на поверку, ты иди следом за мной, я потихоньку покажу твое место… Тебе не очень-то будут доверять, не удивляйся. К нам гестапо подсаживает иногда… У меня надежда только вот на что… Те, кто сочтут, что тебя подсадили, будут тебя сторониться и побоятся доносить… Ну, а таких, кто… ну других, кого надо, кое-кого я понемногу предупрежу…
Опять аппельплац, поверка, койка во втором ярусе.
Каульбах на другой день вытребовал его себе, узнав, что он немного разбирается в радиоаппаратуре, поручил возиться с испорченными приемниками, которые охранники притаскивали в починку.
Настоящий радист, работавший рядом в мастерской, за ним приглядывал и, когда надо, молча помогал выпутаться.
Однажды Каульбах, проходя мимо, буркнул на ходу:
— Возьми инструмент и марш ко мне в трансформаторную.
За железной дверью будки гремел и гудел моторами, визжал, грохотал цех.
— Если мы все доживем до рассвета, тебе передать велела моя жена. Понял? Это моя жена велела тебе сказать, она тебе подарит ужасно красивый галстук. И сама завяжет на твоей шершавой гусиной шее, это я от себя добавляю, она не говорила «гусиной», понял? И если она будет выглядеть не хуже портрета Марлен Дитрих, она тебя при этом еще поцелует семь раз, хотя шесть тут будет лишних, это я опять от себя добавляю. И вообще после этого ты будешь иметь дело со мной. Ну вот, я передал.
— Скажи ей спасибо. И что я согласен обойтись без портрета Марлен Дитрих.
— Ах вот ты какой! Ну, значит, будешь со мной иметь дело, Я так ей и скажу!.. Тащи этот кабель…
Но прежде чем они вышли из будки, он придержал Алексея своей огромной ручищей за плечо:
— Да ты понял? Она ведь правда тебя целует, чертов сын… Ну берись, потащим это!
Это все началось у него, вероятно, дня два или три назад. Так долго и так сильно уже давно с ним этого не было.
К вечеру, вернее, к ночи, около двенадцати часов, ему стало плохо. Не сразу, а так вот, как играют. Тепло!.. Очень тепло!.. Горячо! Становилось все хуже. Из комнаты, из дома, из ежедневности привычной жизни его уносило куда-то. Он чувствовал, что уходит, так же ясно чувствовал, как если бы его уносили на носилках, вернее, нет, он-то, пожалуй, оставался на месте, а голоса, комната, потолок, квартира — это все вдруг уезжало: растворялось, бледнело, теряло очертания и обычный смысл. «И каждый вечер, в час назначенный…» — проговорил он, но никто этого не мог слышать… это ведь правда был вечер и час вечерний, назначенный. И это была последняя мысль ЗДЕСЬ.
И сразу же он очутился в окаянном темном туннеле, в узкой, давящей со всех сторон земляной щели, и ему нужно было ползти в нее, втискиваться, выползать из-под обвала.
Потом было как-то все сразу в его мыслях или вовсе ничего, хотя он с отчужденным интересом минутами понимал, что с ним что-то делают, даже узнавал вновь появившегося доктора с бородкой, и, кажется, бывало то светло, то темно, — значит, дни проходили — для тех, кто оставался в комнате, в то время как он, после вспышек точнейших воспоминаний, путаясь в скользких зарослях тяжкого сна, искаженного бреда памяти, продирался по винтовой лестнице на колокольню: колокол оказывался обманный. Он весь был мягкий, язык ударялся в стенки беззвучно, как в ватник. Он напрягал во сне все силы, повторял: «Нет, не ватный, ты медный», и колокол сделался медным, но язык превратился в тряпку, в мягкий диванный валик, и опять он зря пытался его раскачать — тот болтался, не издавая ни звука. «Это уж точно — сон, это только сон», — напрягая волю, чтоб проснуться, говорил он себе, и действительно мало-помалу сон начинал гаснуть, и он полупроснулся и даже услышал дневной, обыденный голос Олега:
— Иди сюда, он проснулся!
Бодрый голос Нины быстро приближался, на ходу ответил:
— Вижу, вижу. Ты иди ко мне в комнату. Я уже выспалась. Теперь я тут буду. Уходи, если тебе нужно.
— Я посижу… Там!..
Он почувствовал, как ее рука, обняв его, приподняла голову, потом носик поилки с пахучим лекарством мягко протиснулся ему между губ, во рту стало прохладно. Он глотнул раз, другой, выпил все, заморгал и совсем открыл глаза.
Нина вытирала влажной ваткой ему лицо. Одеколон пахнул искусственным лесом, хвоей.
— Ну, как ты сейчас? Получше, правда?
— А было… долго? — сонно, с запинкой спросил он. — Доктор?
— Порядочно. Да, и доктор приезжал. Просто у тебя был беспорядок, но все теперь обошлось… Хоть бы тебе перестать вспоминать и волноваться…
— Разве они слушаются. Сами лезут… Вспоминаются.
— Балкон?
— Что, что? Я опять… вслух говорил?
— Всю ночь. Потом замолчал, я Олега посадила стеречь, велела разбудить, если ты опять начнешь… Мама поехала к своей этой… навещать… Ты и без памяти, однако, хитрый, при ней ничего про балкон не говорил. Ты чувствовал, что я с тобой одна сижу, а ее нет?
Он долго раздумывал и с удивлением признался:
— Знаешь, кажется, чувствовал.
— Я так и знала, что при ней не будешь… Правда, ты связно только сегодня ночью говорил, а она уже спала. Она двое суток от тебя не отходила. Что да, то да. Двое суток не спала.
— Нина!.. — тонким голосом проговорил он, прислушиваясь. — Нина!.. Начинается.
— Бегу!
Она умчалась на кухню, а он стал считать секунды, прислушиваясь к звону стекла, металла о фарфор… Слава богу, кипятить она не стала, — значит, все было приготовлено заранее.
Он еле почувствовал долгожданный укус дружелюбной пчелки — иголки шприца — предвестник освобождения от смертельного обхвата борца-тяжеловеса, старавшегося его придавить к земле.
Все как всегда… Борец стал слабнуть, свалилась его тяжесть… Покой, умиротворение. Разговаривать опять стало так же легко, как думать.
Нина, напряженная, пристальная, ждала затаив дыхание и вдруг расслабилась, вздохнула, когда он заговорил.
— Боль проходит понемногу… не на век она дана…
Он отметил, что в ее смешке была радость. Это в первый раз было — радость за него. А не за то, что в доме не произошла некая неприятность, влекущая за собой суету и скучные хлопоты.
— Злую муку и тревогу… что?… Оттесняет? Заменяет?.. Нет… Боль проходит понемногу, не на век она дана, Злую муку и тревогу… побеждает тишина! Побеждает тишина.
— Совсем победила? Совсем!.. Ну, живем!.. Хорошо, а откуда это?
— Ты это что? Правда радуешься?
— Отлично — прекрасно! Я ведь научилась понимать. Тебе сейчас говорить ничего? Не трудно?
— Трудно. Молчать! Мне сейчас молчать трудно. То есть я могу молча думать. Или вслух.
— Тогда думай вслух. Мне кое-что выведать бы у тебя. Война кончилась, да? И ты ведь жив остался, а об ней что-нибудь… с ней ты встретился? Что-нибудь было дальше?