Просто он сидел в кресле перед телевизором. Телевизор галдел тысячами голосов, завывал гнусавыми дудками, содрогая беззащитную квартиру, а Алексей Алексеич сидел в кресле, обдаваемый гремящим водопадом звуков, и покуривал.
Где-то за тысячу километров от этой комнаты какие-то парни гонялись по льду, сталкивались, опрокидывали и притискивали друг друга, тяжело дышали, потели, а тут их изображения маленькими фигурками шмыгали по экрану, а сам Калганов не двигался, не потел — все это делали там за него, а он, только воображая, что как-то во всем этом участвует, тоже «играл» в свою какую-то, слегка призрачную игру. Тужился и напрягался, стараясь кого-то догнать на бегу, победоносно гикал, нанося воображаемые удары, досадовал, промахиваясь, то злорадно торжествовал, то падал духом — все не вылезая из кресла. Пожалуй, если бы вместо хоккея на экране в привычный для него час возникла схема пищеварительных органов индюка или трио бандуристов, он был бы очень недоволен, но все равно не покинул бы своего места у телевизора в кресле. С самого утра сегодня он очень неважно себя чувствовал и, больше по привычке, изредка вяло переругивался с невидимым комментатором, слабо икал от восторга или досады, но это была только бледная тень обычного азарта, жалкий отголосок взрывов и рева голосов там, за тысячу километров от Калганова.
Стал назревать гол! Голос комментатора заликовал, заклокотал, затараторил, вздымаясь к вершинам экстаза, в предвкушении высшего счастья; и вдруг трагически оборвался. Гол не состоялся. Неузнаваемый, похоронный голос скорбно оповестил, что шайба прижата к борту… «Что, выкусил? — насмешливо, по привычке, сказал ему Калганов. — Бизюкин устремился?.. Ну промазал Бизюкин! А ты-то чего так раскис? Завел надгробное рыдание! Тетя любимая у тебя померла? Здоровый мужик, а до чего нервный!»
Впрочем, он тут же позабыл об экране, прислушиваясь к тому более важному, что творилось в нем самом. Ему стало казаться, что надо что-то сделать, чего-то не прозевать. А чего? Он растерянно огляделся по сторонам и с отвращением наткнулся глазами на торшер. Торчит в углу на длинной ноге и изгибается, как шея фламинго. Дурацкого фламинго, который нацелился клюнуть пепельницу.
Для чего делают вот такие толстенные стеклянные пепельницы? И сигарета невкусная до противности, во рту от нее гадко. Он потянулся, положил недокуренную сигарету в стеклянный желобок пепельницы и увидел на ковре обгорелую спичку. На кой черт заводить в доме такие огромные пепельницы, когда все равно спички валяются на полу?..
Да, ведь что-то надо скорее делать, не прозевать. Что?
Он тяжело навалился на мягкие ручки кресла и поднялся с одной мыслью: надо уходить отсюда, скорей, скорей совсем уходить прочь от кресла, от экрана, от лампы, от этой комнаты, ото всего! Два раза шагнул, все сильнее пошатываясь оттого, что его давило, сжимало и пугало. Комнату покачнуло, как палубу корабля, пол поднимался плавно и круто, видимо собираясь встать на место стены.
Шаря руками в пустоте, он вскрикнул от страха упасть, переступил два раза, пытаясь сохранить равновесие, и боком повалился на ковер.
Он хотел позвать жену, слабо и почему-то капризно протянул «ма-ама!» и не услышал себя, диктор в общем шуме констатировал, что острый спортивный поединок на ледяном поле пока что проходит довольно-таки бескомпромиссно.
Плечом отворяя дверь, вошла жена. Руки у нее были заняты подносом, на котором дребезжала чашка.
— Блинчики остынут, — сказала она, — возьми хоть тут поешь, раз не можешь оторваться от своего возлюбленного телевизора.
Она поставила поднос на книги, вечно в беспорядке лежавшие на столе, обернулась и тихонько недоуменно ахнула, увидев, что он почему-то лежит на ковре посреди комнаты.
В комнате сильно и сдобно пахло горячими блинчиками. Гудел и бушевал телевизор. Сигарета в пепельнице спокойно дымилась. Калганов лежал, подвернув руку, молчал, но все понимал.
Жена нагнулась над ним, упала на колени, схватила его за плечи, кажется попробовала приподнять, но тут же оставила. Слышно было, как она, выбежав в коридор, стала звать дочь и, зачем-то распахнув дверь, выскочила на площадку лестницы и стала стучаться к соседям.
Некоторое время спустя сбежавшиеся люди подняли его с ковра, понесли и уложили на диван. Стащили с него туфли и штаны, расстегнули рубашку, прикрыли его пледом, кто-то крикнул: «Да выключите же кто-нибудь телевизор!», но выключать было некому, все были заняты. Подлезая руками под плед, с него стянули подштанники, приподняли ему голову и подпихнули под нее подушку.
— Айяйяйяйяй!.. — причитал нараспев комментатор, — Какой момент упущен!.. — И тут кто-то наконец щелкнул выключателем, и телевизор замолчал.
Жена кричала в телефон, вызывая неотложку; рядом стояла соседка и недрогнувшей рукой капала для нее успокоительные капли в рюмку, из которой Алексейсеич в обычное время пил водку. Самого Алексейсеича успокаивать не было надобности: он лежал очень спокойно и умирал. Можно сказать даже, что он был уже почти мертв. В нем только происходила и шла к концу какая-то последняя работа по ликвидации того, что было недавно Алексейсеичем.
Собственно, и не работа, а так, суетня, вроде той, что бывает при переезде, когда уже настежь распахнуты двери ветхого домишка, назначенного на снос, во дворе рычит мотор бульдозера, а жильцы вытаскивают последнюю, окончательно никому не нужную рухлядь: закапанную известкой картинку из коридора, связку старых журналов, а перед домом на тротуаре конфузливо толпятся: угловая горка, такая нелепая без своего обжитого угла, плюшевое кресло с уютной вмятиной на сиденье и старый шкаф, в потрескавшееся зеркало которого с любопытством заглядывают уличные собаки.
На тротуаре, среди шумного движения, все эти застенчивые комнатные жители, вполне порядочно выглядевшие на своих обжитых местах, сразу состарились. Вытащенные из комнатного затишья, они, наверное, чувствуют себя и выглядят очень нехорошо, даже вроде бы и не вполне прилично, точно их вдруг разбудили и вытолкали средь бела дня из дому, не дав как следует застегнуться…
Алексейсеич лежал без движения, дожидаясь конца всей этой, очень явственно представившейся ему суетни, наблюдая откуда-то очень издалека, как тронулся грузовик со старой мебелью и улица в последний раз качнулась и заметалась в большом зеркале старого шкафа, торчком стоявшего на дощатом полу тряского кузова, повернувшись спиной к движению, точно на прощание оглядывалась в последний раз. С грубым железным лязгом гусениц бульдозер надвинулся на старый домишко. Резное крылечко, с трухлявым хрустом рассыпаясь на ходу беспорядочной грудой шевелящихся бревен, точеных узорных перилец и столбиков, взметая слежавшуюся пыль, поехало в угол двора на свалку…
И вот тут-то произошла остановка: Калганов — неожиданно для себя, для врачей, для всех — не помер. За ним приехала санитарная машина, и спустя много дней он проснулся снежной зимней ночью в комнате больницы на неизвестно каком, высоком этаже.
Однако чувство временности задержки, приостановки, передышки так и оставалось неотступно при нем.
Слабо замелькала, выскочила откуда-то неуверенная, обманная мыслишка: может быть, можно еще кое-что подправить в его так незаметно проскользнувшей жизни? или вернуть обратно? — и тут же сам удивился нелепости этой вороватой мыслишки. Вернуть? Обратно? Дать задний ход? Почти весело было представить себе эту потешную картину.
Припомнился почему-то такой вид, вроде новогодней открытки: громадные часы на заметенной чистеньким снежком башне. Стрелки показывают ровно без одной минуты двенадцать. Еще один щелчок большой стрелки — и станет ровно двенадцать. Старый год кончится. И тут Алексейсеич нахмурился и своею волей заставил стрелку двинуться обратно. Очень просто: было 11.59, стало 11.58… 57… Тру-ля-ля!.. До чего прекрасно… Я, значит, опять лежу на диване, жена кричит у телефона, вызывает неотложку, но стрелка-то идет в обратную сторону: вот уже соседка капает ей успокоительные капли, а те, значит, выскакивают из рюмки и впрыгивают обратно в горлышко пузырька? Ну, это неважно, не стоит останавливаться на мелочах. Ожил и запричитал телевизор: «Айяйяйяйяй, какой момент…» На меня натягивают подштанники, крик: да выключите же кто-нибудь телевизор, вытаскивают подушку из-под головы, плед уносят, гремит телевизор, на меня необыкновенно ловко надевают обратно туфли, застегивают рубашку, кто-то кричит: «Да выключите же телевизор!», потом меня поднимают с дивана, тащат на середину комнаты и аккуратно кладут на ковер. Исчезает сладкий запах блинчиков, потому что жена схватила поднос, попятилась в коридор, и дверь за ней прикрывается сама, а я поднимаюсь шатаясь, плюхаюсь опять в кресло и беру сигарету из желобка пепельницы, и опять в телевизоре назревает гол, ну, а потом я после завтрака читаю газету и усаживаюсь за завтрак, потом я утром ложусь в постель и засыпаю до вчерашнего вечера? И ложусь спать накануне… Так и идет: день — ночь, день — ночь, и кто его разберет: темная ночь сменяет светлый день или ясный день сменяется ночью? Зима — лето, зима— лето; или: лето — зима, лето — зима? Перейду я на низшую должность, дочка станет совсем маленькой, а тут уж недалеко — надо ехать за ней в роддом, а вскоре я женюсь, а долгое время спустя, при весьма странных обстоятельствах, впервые встречусь с той сумасшедшей девчонкой, на которой женился, а потом, опускаясь из класса в класс, буду ходить в школу, глядишь, начну учиться, первые буквы выводить! И вот, пожалуйста, лежу я уже в кроватке, обеими ручками помогаю себе засунуть большой палец ноги в рот! Уж совсем недалеко до дня моего рождения.
Первого моего на земле, не условного памятного дня, а единственного настоящего дня рождения на свет. И прямо передо мной, совсем рядом, наглядно виден мой конец! Тот другой конец, который — начало. Такой же конец, как тот, что ждет; меня теперь, на другом краю жизни, и тогда сразу делается понятно, что рождение мое — это вовсе, и не начало, а продолжение какой-то идущей своим путем жизни, и завершение, ожидающее меня теперь, совсем поблизости, тоже не какой-то злой рок, несправедливость, наказание и ужас, не конец света, а дальнейший ход, опять продолжение чего-то. А чего?.. Не буду врать: не знаю… «Чего-то» — и все тут…
Время шло, но, наверное, где-то в другом месте. Двигалось, уходило за окнами на улице или в коридоре, но его время стояло на месте. Нет, скорее, не стояло даже, просто не существовало для него время.
— Ну как, все еще не хочется разговаривать? Даже когда вас навестить приходят? — симпатичный доктор опять, видно, соскучился, подошел и присел к нему поболтать. — А хитрый! Сам все слушает, усмехается!
Калганов и вправду, кажется, слабо, чуть слышно хмыкнул, приоткрывая глаза.
— Тут в палате никого сейчас нету. Сосед ваш гуляет, уже топает ножками по коридору.
— А другой? Я все спросить хотел.
— Его тут тоже нет.
— Митя за ним приехал, увез?
— Митя? Нет. Его отсюда перевели.
— А-а!.. По собственному желанию? То-то я как-то ночью слышал: возня, тогда же и понял… Почему не разговариваю? Не хочется, вслух непонятно получается. И ей будет скучно,
— Почему же? Мне вот интересно с вами поговорить.
— Может, вы это из медицинских соображений?
— Что за соображения? Вы все лежите, придумываете, и у вас мысли… своеобразные какие-то. Интересно, правда.
— Надо, чтоб на тебя что-нибудь вроде самосвала наехало и уложило… вот так в лежку. Тогда и мысли являются. А то ведь все некогда.
— Вы о чем больше?
— Да вы об этом и сами не захотите. Это как бы неприличное!
Доктор засмеялся от удовольствия.
— Я и вижу, у вас мысли… Голова в работе. Почему вы полагаете, что мне это неприлично? Может, ничего?
— Да вы сами только что деликатно объехали этот вопрос. Аккуратненько, чтоб не коснуться.
— Это про соседа-то вашего?
— Вот именно… Знаете, это удивительно даже. Заведите об этом разговор, вас в гости в другой раз не позовут или просто рот раскроют: «Да ты что, братец? В баптисты, что ли, какие ударился? В тот самый дурман? С чего это ты прямо вслух про такое, о чем людям зажмурясь подумать и то неприятно…»
Доктор, потирая руки, беззвучно смеялся, ему нравилось бодрое, даже ядовитое настроение Алексейсеича.
— …Вот, к примеру, скажем, попробуйте вы в компании заговорить о любом вопросе, связанном с мыслью, что, дескать, всякий человек, между прочим, смертен, а отнюдь не вечен… поживет-поживет да и помрет. А ведь как-никак это полезно не упускать из внимания, хотя бы прикидывая проекты и способы устройства для себя сладкой жизни… Ну, все равно, в любой форме, только коснитесь. Эффект будет, знаете, такой, как будто вы пукнули в гостях. В тишине. При деликатных дамах. Наиболее выдержанные сделают вид, что произошедшего звука вовсе и не слыхали. Кто погрубее могут фыркнуть в кулак, сделают вид, что это было так, в виде не совсем удачной приятельской шутки. А все остальные подумают: «Батюшки, да как бы он не собрался производить и дальше такие эффекты!» Поскорей-поскорей замнут, давайте-ка лучше еще рюмочку, и потащат разговор в колею подальше.
— Да ведь в гостях за столом оно и вправду, пожалуй, не к месту разговор о таких явлениях природы? — потешался доктор.
— А когда и где к месту? Ну где? На стадионе? В турпоходе? После концерта? В доме отдыха? На собрании? На вечернике? С женой после работы?? Нет? Нет, нету такого места, такого часу, чтоб к месту… Вот разве тут? Это да.